Помню сидящим себя в вокзальном ресторане. Наверное, я держался прилично. Мне и тут дали выпить. Мои соседи все время менялись. Они присаживались к столику, торопливо что-то заказывали, спеша к поезду. Самые разные люди. Два солдата, взявшие на двоих стакан вина. Трое приятелей, распивших на прощание бутылку шампанского. Парень, провожающий девушку в командировку. В руках она держала букет красных цветов. Когда подсел загулявший пожилой мужчина, в грязноватой рубашке, с обесцвеченными глазами, я поднялся и вышел на платформу.
Торопливая вокзальная жизнь обтекала меня. Я был, как камень в реке, которого омывает вода. Все бежало мимо.
На вокзале в Крутогорске я направился к дверям буфета. Оттуда навстречу вывалились трое парней. Я их сразу признал. Приятели Маиры.
— Поздно,— пожалели они меня.— Закрывается буфет.
— Ребята,— взмолился я.— Помогите... Можете?
— Сообразим,— сказал сочувственно рослый.— Друзей надо выручать. Давай деньгу.
Я протянул бумажку в двадцать пять рублей.
— На все? — одобрительно спросил он.— Крупно пошел.
Он исчез в дверях буфета, а мы вышли на улицу.
Мы уселись в маленьком садочке на старых шпалах. Рослый явился с бутылками, стаканом и пакетом лимонного мармелада. Бутылка и стакан пошли по кругу. Я даже не соображал, что пью. Мне стало легче, что я не один.
— Ребята,— сказал я миролюбиво.— По-честному, кто вы?
— Мы? — Рослый засмеялся, сверкая зубами.— Мы — тунеядцы.
— Брось,— остановил его маленький и рыжеватый.— Рабочие... Не хуже других.
— Какие вы рабочие,— озлился я.— Самые обыкновенные подонки.
— Тебя не хуже,— возразил рыжеватый.— Ты за баранкой и я за баранкой. Ты — автобусник, я — автокарщик. Может, видел — молоко, овощи по ларькам развожу.
— Гниды вы, а не рабочие,— держался я своего.
— Ребята,— предупредил рослый.— Дружинники... Мы поднялись.
Я презирал их, но страшным казалось опять остаться в одиночестве.
— Еще можете? — спросил я, вытаскивая деньги.
— Подожди,— сказал рослый.— Мы тебе еще должны. Есть тут рядом берлога. Пойдешь?
— Показывай дорогу...— Рослый начинал мне нравиться. Смотри-ка, деньги не зажулил.— Ты — хороший парень,— сказал я ему и потрепал по плечу.— Только постригись.
— Мешают? — он поправил волосы. Я засмеялся.
— Носи на здоровье.
Берлогой оказалась крошечная комнатенка в доме барачного типа.
— Канарейки, принимайте гостей! — бодро приветствовал рослый двух девушек.
У «канареек» были явно потрепанные крылышки. Одна — крашеная блондинка, а у другой — голова черненькая, в мелких кольчиках, как в шкурке молодого каракуля. На столе, накрытом изрезанной клеенкой, появились стаканы, бутылки и нехитрая снедь.
Комната начала кружиться перед глазами. Я смутно различал лица, голоса сливались в общий гул. Рослый сидел рядом, обняв меня за плечи, и усердно подливал в стакан. Одна из девиц — не помню, какая — села на колени и прижалась мокрыми губами. Я решительно оттолкнул ее.
— Хочешь, позовем Маирку? — сочувственно спросил рослый.— Девка — отличная.
— Придет? — усомнился я.
— Только свистнуть.
Отодвинув его, я вышел по своим делам в черноту улицы и сразу запутался на пустыре задних дворов пристанционного поселка.
В темноте я натыкался на вонючие помойки, коты или крысы пробегали между ног, несколько раз облаяли собаки. Наконец я выбрался, выломав доску в заборе, на улицу, плохо представляя, в какой стороне наш дом.
Колени подгибались от усталости, все вокруг меня кружилось, я часто прислонялся к заборам. Потом увидел зарево над заводом и понял, что все же иду правильно.
Это зарево над заводом и длинная, плохо освещенная, улица, совершенно пустынная, с бесконечным забором — последнее, что помню.
И еще помню боль — обо что-то сильно ударился головой.
30
Я проснулся в незнакомой комнате на раскладушке. Нечто вроде кладовки. На полках стояли банки, лежали пакеты, на вешалке — всякая поношенная одежда, старая шляпа, в углу — две лопаты, грабли. В окно виднелись кусты. Судя по блеску солнца, было не очень рано.
Слегка побаливала голова. Я закрыл глаза и задумался. Стал вспоминать все, что было вчера. Мне все еще не верилось, что между нами все порвано. Глухая боль с прежней силой подступила к сердцу.
Скрипнула дверь, я повернул голову и увидел... Катю.
Не алкогольный ли у меня бред? Ведь всего несколько дней тому назад я провожал ее в Москву. Ей еще рано быть в Крутогорске. Почему она здесь? Где я?
Меньше всего мне хотелось видеть Катю. Сейчас она во всем разберется! Не скажет прямо — что я скотина, но видом своим, тоном убедит в этом. А мне — наплевать на все... Побыть бы только одному.
Мы молчали.
Катя все еще стояла у порога, держась одной рукой за дверь. Свет, падающий из окна, как бы отделял ее от меня, лежащего в тени. Она — сама ясность и разумность, я — никчемный, запутавшийся в своих пороках человек.
«Тоже мне — ангел хранитель...» — подумал я, разглядывая ее золотящиеся в лучах солнца волосы надо лбом, серые глаза, чистую, удивительно чистую бело-розовую кожу лица и свежее, вроде накрахмаленное, платьице в голубой горошек.
Я натянул одеяло до подбородка, чтобы прикрыть свою помятую, испачканную чем-то рубашку и со злостью подумал: «Сейчас начнется...»
Но она все молчала.
Только тени раздумья проплывали по ее лицу. «Должно быть, размышляет, как это человек может так низко пасть...»
— С приездом! — не выдержал я.— Что это ты так скоро вернулась?
— Все вернулись. В Москве нас долго держать не стали. На ученом совете только трое попытались опровергнуть доклад Надежды Степановны, да и те потом от своих слов отказались.
— А-а...— протянул я, успокоенный ее ответом.— Это хорошо. А я уж подумал, случилось что-нибудь...
— У меня ничего не случилось. А как ты себя чувствуешь? — холодно спросила Катя.
Стыд, какой...— пробормотал я.
— И только? — удивилась Катя.— Да и почему стыд?
— Ничего ты, Катя, не знаешь,— с отчаянием сказал я.
— Многое знаю, почти все,— возразила она.— Почему ты себя так повел?
Катя осталась верной себе. Сейчас начнется проработочка...
— Не стоит, Катя! — взмолился я.— Помолчи... Никаких поучений, никаких советов. Не нужны мне сейчас твои слова. Мне они не помогут.
— Но и так нельзя! Разве это решение? Может быть, у тебя нет никакой любви? Только поиграл в это чувство?
— Молчи, Катя. Не трогай...
Я умоляюще смотрел на нее.
— Почему ты не подумал о Тоне? Тоже мне, мужчина!
— Катя!..
— Как ты посмел прогнать ее? Да еще в такую для нее трудную пору?
— Разве ты знаешь?
— О ребенке? Знаю... Ты же все рассказал Константину Григорьевичу. О встрече, о разговоре в кафе... Как вы расстались... Где ты побывал... Обо всех шатаниях... И о «берлоге»...
У меня голова пошла кругом.
— Приведи себя в порядок, и пойдем,— сказала Катя.— Константин Григорьевич ехать собирается.
Я вопросительно посмотрел на нее.
— К Тоне,— объяснила она.
— Потерпи,— попросил я, опускаясь на раскладушку.— Дай подумать. Что я должен сделать?
— Да если любишь... Что тут раздумывать? — горячо вырвалось у Кати.— Только, если любишь! Тогда ты должен знать, что тебе делать. Не бойся, не буду тебя учить. Так идем? Или тебе еще надо решить любишь, или нет?
— Задай какие-нибудь другие вопросы.
— Попозже... Ты уже пришел в себя? Очнулся?
— Смотря от чего. Мне теперь, наверное, долго приходить в себя.
— И всегда таким способом? — язвительно поинтересовалась Катя.
— Какими получается. Где я?
— Забыл? У Константина Григорьевича.
— Что? — Я испуганно приподнялся.— Как я сюда попал?
— Валялся в канаве,— брезгливо сказала она.— Тебя дядя Степа подобрал. Возвращался с ночного дежурства и наткнулся на тебя. Хотел отвести домой, а ты заупрямился. Сюда рвался. Он и привел к Константину Григорьевичу...
Я поднялся с раскладушки. Вот это да! Этого только мне и не хватало. Остатки хмеля вылетели из головы.
— Помнишь, о чем с ним говорил?
— Говорил? Если бы я помнил... Хоть что-нибудь...
— Ладно. Потом вспомнишь. Идем! — потянула меня Катя за руку.
— Подожди, подожди, Катя! — взмолился я, вырывая руку. — Как и что я рассказывал Константину Григорьевичу? Ничего не помню. Выслушай... Может, это она не любит меня?
Я взглянул на Катю. Она ждала.
— Это ведь Тоня прогнала меня... Пряталась... Потом прогнала... Я ничего не могу понять. Катя! Я люблю ее. Почему она со мной так? Я просил... Ради нее готов был на все. Она ни о чем слушать не хочет. Катя! Как мне ее вернуть?
— Вытри глаза,— сказала Катя.
Она подошла ко мне и положила на плечо руку.
— Пойми, ей сейчас тяжело... Она еще ни во что не может поверить до конца. Ты должен был поддержать ее, твердо, по-мужски поддержать. А ты сразу сдался. Ее резкость — это знаешь что? Она хотела помочь тебе порвать с ней, если ты заколебался. Не хочешь — уходи!.. Вот что, наверное, решила она. Нечего тянуть! А ты словно обрадовался. Ушел... Или дал ей уйти. Теперь она окончательно утвердилась в мысли, что ты — трепач...
Я попросил таксиста подождать меня у дома Тони.
Она стояла посредине комнаты в плаще. Видно собралась куда-то уходить. Она выглядела спокойной. Только под глазами лежала синева.
— Ведь я просила... Мы все решили,— сказала она растерянно.
— Это было только твое решение,— возразил я.— И очень поспешное... А ведь мы должны думать о нашем ребенке. Ты нужна теперь и ему. И я ему необходим. Обо всем остальном ты просто должна забыть.
Она молчала.
— Все равно я не отступлюсь,— продолжал я.— Тебе не справиться со мной. Не пытайся... Вчера ты застигла меня врасплох, я растерялся. Но теперь...
Она дрогнула... Я почувствовал это по ее вдруг повлажневшим глазам, по торопливости, с какой она отвернулась от меня. Я шагнул и обнял ее.