— Что ты собираешься делать? — услышал я равнодушный вопрос, не сразу поняв его значение.
— Баранку крутить.
— Дурак!.. Я — серьезно.
Боже мой! Серьезно! Что ей до меня, до моей жизни? О чем может эта кукла говорить серьезно?
— Думал, что ты понимаешь такой язык. Она мгновенно, словно оса, разозлилась.
— Я сейчас уйду.
— Тоже неплохо.
— Что — неплохо?
— Я говорю о нашей встрече. Неплохой она получилась. Как считаешь? Шоферить я начал, Маша,
— Ты — шоферить? — Маша испуганно смотрела на меня.
— А что? — вызывающе сказал я.— У меня права водителя первого класса. Вожу междугородные автобусы. Заработки вполне приличные, свободного времени для развлечений уйма. Отличная, великолепная жизнь. Что еще нужно?
— А как же институт? — недоуменно спросила она.— Ведь ты на третьем курсе начинал учиться!
— Я верю, Маша, что всякий труд благороден. Поэтому и пошел баранку крутить.
— Ты хорошо подумал? Может, поторопился?
Наконец-то я услышал человеческие слова. Может быть, напрасно я так сурово ее сужу? Тоже нашелся морализатор. Девчонка как девчонка. Современная вполне! Просто разыгрывает передо мной какую-то киношную героиню, неумело и плохо разыгрывает. Увлеклась, как и другие девчонки, всей этой дикой косметикой. Ну и что? Смотри на нее, Витязев, проще. Надо и то помнить, что отец, этот кержак, держал Машу в таких рукавицах, что ежовые могли показаться шелковыми. Я подозревал давно, еще в школе, что он и поколачивает ее, только она это от всех старательно скрывает. Вот и вырвалась теперь из-под отцовской тирании на волю, рада самостоятельности. А я тороплюсь вынести приговор. Так проще всего.
— Хочу жить дома. Общежитие у меня было пять лет — два года в институте да три года в армии. Это не мед...— поделился я своим решением.— Хочу иметь свою комнату. Буду зарабатывать, и жить, как мне нравится: ловить рыбу, ходить на охоту, ухаживать за девочками, сорить деньгами. Разве мало всяких удовольствий?
Она внимательно слушала меня.
— Гриша, про меня не забудешь? Я постараюсь всегда быть хорошей.
Все! Вот и опять она стала чужой и далекой Маирой.
— Идем!..
— Куда? — Она готово вскочила и смотрела на меня невинными удлиненными глазами с мертвенной подтушевкой.
— Домой, конечно.
— А, домой...— разочарованно произнесла Маша и вдруг попросила: — Обними меня, Гриша, и не думай о кофточке.
Я подтолкнул ее.
— Идем, идем... Обниму в другой раз. Сегодня нет настроения. Она ничего не сказала и, видно, задумалась.
Я проводил ее до нового города и, нигде не задерживаясь, повернул к дому.
Настроение после прогулки у меня было просто аховое. Потерял что-то дорогое. Жалко мне было Машу. Но если бы я сказал, что возвращался домой с разбитым сердцем, то это было бы неправдой.
Однако что-то стало тоскливо...
Во дворе меня встретила Ленка. Развешивала на веревке белье. Она, наверное, удивилась, что я вернулся рано, и посмотрела на меня с нескрываемым интересом. Может быть, ждала, что расскажу о своем свидании с Машей.
— Встретился, поговорил? — поддразнивая, спросила она.
— Встретился, поговорил,— подлаживаясь к ее ироническому тону, ответил я и сразу прошел к себе.
4
Все вроде складывалось по-доброму. Работа в автобусном парке меня вполне устраивала. Я довольно быстро в нее втянулся.
Тому, кто держал в руках руль, знакомо особое чувство увлекательности дальнего пути. Столько впечатлений! Столько быстрых смен картин! Бегут и бегут под неутомимые колеса километры дороги. Лесные чащи сменяются просторами полей, мелькают речки и ручейки. Проносятся села и деревни, большие и маленькие поселки.
Водителям хорошо знакомо и чувство быстроты в дороге. Демон скорости порой толкает тебя отпустить узду всем лошадиным силам мотора. Тогда призываешь на помощь разум и стараешься сдержать нарастающую скорость тяжелой машины, которая, кажется, слезно молит тебя: смелее, смелее! Есть еще запас сил! Попробуй, не трусь!
Уж не один раз я проехал этим маршрутом. Казалось, должен был привыкнуть к нему. Нет! Всякий раз дорога виделась иной, словно заново открывалась мне красота знакомых мест. Все зависело от погоды, времени, собственного настроения. Одной она выглядела на рассвете тревожного пасмурного дня, совершенно иной в золотистое солнечное утро.
Бывали, конечно, изматывающие поездки. Заряжали порой нудные долгие дожди. Дорога становилась мыльной, десятки опасностей подстерегали на каждом километре. Случались мелкие поломки, досадные тем, что срывали четкий график движения.
Но вот что интересно: после рейса все эти неприятности довольно быстро забывались, сохранялись только приятные впечатления. Кибернетики подсчитали, что человеческая память накапливает за жизнь невероятное, просто астрономическое количество информации. Пусть объяснят, почему же память настойчиво сохраняет, главным образом, положительную информацию.
Вот, например, моя воинская служба.
Трудно было? Еще как! Что же сохранилось в памяти?
Срочную службу я проходил на Севере.
Летом мы ходили в душной банной хмари, облепленные коричневой болотной тиной, над нами нудно звенели комары, и гудела мошка. Ох, и попили же эти свирепые кровососущие нашей кровушки! Осенью и весной нас одолевала сырая морось, вечная слякоть. Шинели и ватники, насыщенные влагой, давили плечи. А зимой нас калили морозы и продували метели.
Каждый день бывал трудным. Однако все тяжелое, в конце концов, забывалось.
У нашего уральского поэта есть такие стихи:
Шли — в скалах тропы пробивали,
шли — молча падали в снегу,
на каждом горном перевале,
на всем полярном берегу.
В мороз, работая до пота,
с ознобом мучась, как в огне,
здесь узнавали, что работа
равна отвагою войне.
Мы здесь горбом узнали ныне,
как тяжела святая честь —
впервые в северной пустыне
костры походные развесть.
Это про нас!
После таежной жизни всякие неприятности в моих шоферских поездках казались пустяковыми.
Первое время кондукторшей с нами ездила белокурая смешливая Зина.
Мне казалось почти неправдоподобным, что такая махонькая девчонка уже замужняя женщина. Что она может смыслить в семейной жизни? Ей бы еще в куклы играть.
Зина к своему семейному положению относилась по-детски, ребячливо. Она все еще, хотя замужем была полтора года, любовалась тонким обручальным кольцом на маленьком пальчике с розовым ноготком. Простодушно и мило делилась с нами, какой у нее хороший Вася, как беспокоится о ней, с каким нетерпением ожидает ее возвращения из поездок. Я видел этого Васю. Он всякий раз приходил к автовокзалу встречать жену и терпеливо маялся у ворот, пока Зина отчитывалась в билетах и сдавала кассиру деньги. Он — плечистый, большерукий, с закопченным лицом кузнеца. Она — маленькая, хрупкая, беленькая. Они уходили, трогательно взявшись за руки.
Смешно Зина говорила. «Да не аркай ты, надоел»,— останавливала она какого-нибудь не очень трезвого и шумного пассажира. «Ох, и драча вчера на нашей улице была!» — сообщала нам Зина. Двугривенные она называла двадцатчиками, гривенники — десятчиками. Слушать ее речь, пересыпанную такими самобытными словечками, было просто наслаждением.
Не успел я еще как следует привыкнуть к Зине, как вдруг она сообщила, что выезжает с нами в последний рейс.
— Что случилось?
Розовенькие щечки Зины полыхнули ярким огнем.
— В декретный ухожу.
— Что? — не понял я.
— Скоро у нас будет маленький,— пояснила Зина, покраснев еще жарче.
Только теперь я обратил внимание на ее округлившуюся талию и понял, почему она носит такое широкое пальто.
— На крестины позовешь? — пошутил я.
— Конечно,— застенчиво улыбнувшись, кивнула она.
— Значит, больше не увидимся? — мне было жаль расставаться с нею.
— Почему? Скоро опять вернусь. Мне эта работа нравится. Лучше, чем в городских автобусах. Мы так и с Васей решили. Устрою маленького в ясли и вернусь. В автобазе обещали сохранить за мной место.
На конечной станции мы с Сергеем Ивановичем Голубевым сговорились купить нашей кондукторше подарок. Голубеву было лет тридцать пять. С ним у нас установились добрые отношения. Человек он был спокойный, строгий во всем, что касалось работы, несколько даже педантичный. Я знал, что у него трое детей, живет он в маленьком собственном домике на окраине города.
В единственном универмаге мы порядком потолклись в отделах, не видя ничего особенно интересного. Остановили свой выбор на комплекте целлулоидных игрушек и наборе пластинок новых песен. В придачу купили плитку шоколада.
Этот подарок и вручили Зине. Она застеснялась, опять раскраснелась и начала энергично отказываться.
— Зачем вы? Не надо!
— Бери! — грозно предупредил я.— Не возьмешь — трахнем пластинки о мостовую. Только брызги полетят.
Она испугалась и приняла подарок.
— Рожай парня или девчонку, не меньше чем на десятчик килограммов,— пожелал Голубев и засмеялся.
5
В следующий рейс с нами поехала новая кондукторша.
Вместе с нарядчиком она появилась в самую последнюю минуту перед отправлением в рейс, мы уже начинали нервно посматривать на часы. Молодая стройная женщина, в красивом пальто, с синими глазами.
Нарядчик коротко представил:
— Знакомьтесь, ребята... Будет в вашей бригаде вместо Зины. Не очень обижайте... Сизон... Не ошибаюсь с фамилией? — спросил он кондукторшу, заглядывая в свою записную книжку.
Она не ответила ему и уверенно, поочередно протянула каждому руку.
— Антонина Константиновна Сизон,— назвалась она.— Можно и коротко, Тоня. Устраивает? — и доброжелательно улыбнулась, словно желая с первой минуты знакомства установить короткие отношения.
Ладонь у Тони была суховатая, пожатие сильное и решительное, пожалуй, намеренно решительное. Пушистые волосы, собранные в большой узел, слегка выгорели и курчавились, лицо было смуглым, как у человека, недавно вернувшегося с юга.