и кто разрушает ограду, того ужалит змей.
Кто передвигает камни, тот может надсадить себя;
и кто колет дрова, тот может подвергнуться опасности от них.
(Еккл. 10, 5–9)[61]
Экклезиаст начинает серией из четырех «зол», или «погрешностей», в устройстве мира. Все они плохи, и все они «как погрешность властелина», то есть Бога: глупец поднимается вверх, богатый (умом) унижен и страдает, раб едет на коне, а вельможа идет пешком, как раб. Этот перечень четырех огорчительных выводов из наблюдений за жизнью позволяет нам истолковать его продолжение в том же духе, а не так, как это принято: копающий яму, в котором обычно видят человека, задумавшего навредить ближнему, — это на самом деле тот, кто копает яму для посадки дерева или строительства дома и, к сожалению, часто сам падает в нее. Разрушающий ограду, которого доселе объявляли нарушителем закона, — это тот, кто хочет сломать принятые условности и выйти на новую дорогу, за что его, как правило, ждет наказание (он будет ужален змеем). Передвигающий камни, в котором видели разрушителя, — это строитель, приносящий камни на строительную площадку, который вместо вознаграждения за свой труд порой получает чувствительный удар от надсмотрщика. Рубящий деревья — не тот, кто вырубает и уничтожает лес, а тот, кто заготовляет дрова для отопления или строительства; работая в лесу, он, несомненно, подвергается опасности и может быть ранен.
Эта серия абсурдов выявляет очень ясное общее правило: здесь перечислены различные случаи непредвиденных — и неправильных — «наказаний», получаемых людьми не за «грехи», а, напротив, за хорошие поступки. Поэтому фразу о «разрушителях стены» в этом контексте следует толковать в том же духе, то есть как указание на очередную «неправильность» в том порядке, который создал Властелин: человек, стремящийся вырваться из своих четырех стен, что-то обновить, исправить, найти новый хороший путь, непременно пострадает. Если расширить поле зрения, мы увидим, что весь этот набор примеров есть продолжение общей идеи всей книги Экклезиаста: в мире нет ни логики, ни справедливости, есть лишь дела Господни, и они зачастую вызывают горечь, потому что кажутся нам «ошибочными» и «несправедливыми», хотя, скорее всего, мы просто не можем постичь Божий Замысел. Но в любом случае этот Замысел, этот Гранд-дизайн наверняка не похож на тот примитивный миропорядок, который приписывает Ему организованная религия, уверяющая нас, будто праведное дело всегда вознаграждается, а злое — всегда наказуется.
На вопрос, как же выполнить волю Господню, если она непостижима, Экклезиаст отвечает: нужно пробовать все пути, ибо заранее неизвестно, что хорошо, что плохо: «Утром сей семя твое, и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет, или то и другое равно хорошо будет» (Еккл. 11, 6). А на известный вопль Иеремии: «Почему путь нечестивых благоуспешен?» (Иер. 12, 1) — он сухо заявляет: «Всего насмотрелся я в суетные дни мои: праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго в нечестии своем» (Еккл. 7, 15), — и еще: «Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников» (Еккл. 8, 14). И это же угрюмое правило представлено, как мы видели, выше, подкрепленное целыми восемью примерами. Молодой деревенский учитель Смилянский должен был бы увидеть в Экклезиасте поддержку, а не ту банальность, которую приписывает ему религиозный истеблишмент.
«Сладок свет,и приятно для глаз видеть солнце»
Но Экклезиаст не банален. Люди такого рода сами являются «разрушителями оград» и потому опасны для религиозного истеблишмента, для его доходов и для его возможности запугивать и влиять. Вот почему уже редакторы Библии пытались выхолостить его книгу и загнать ее «за ограду». Для этого они приписали к ней пресную концовку: «Бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека», — которая совершенно не соответствует всему ее духу. Эта приписка дает нам повод поговорить и еще об одной подчистке редактором, из которой родилось распространенное и поныне мнение, будто книгу Экклезиаста и книгу Притчей Соломоновых писал один и тот же человек — царь Соломон. Действительно, книга Притчей открывается словами: «Притчи Соломона, сына Давидова, царя Израильского». Книга Экклезиаста (в оригинале — Кохелет) открывается — после редактуры — словами «Слова Экклезиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме». Но тот, кто не удовлетворится этими вступительными словами и продолжит читать, быстро обнаружит, что большую часть книги Притч составляют скучные и нудные банальности, а вся она в целом — лицемерно — набожный гимн послушанию, конформизму и посредственности, в то время как Экклезиаст — человек абсолютно не тривиальный, мудрый, отчасти скептический, отчасти снисходительный, зачастую анархичный, во многом уставший и познавший горечь и в то же время полный жизни, потому что даже там, где он говорит о себе, что уже пресыщен жизненными наслаждениями, у него то и дело проскальзывает явная склонность к эпикурейству. Он насмехается над банальной уверенностью, будто за преступлением непременно следует воздаяние, и, если бы жил сегодня, наверняка насмехался бы также над нашими мессианскими чаяниями, смешением религии и политики и уж конечно — над амулетами и священными могилами, над Советом Мудрецов Торы[62] и над Верховным раввинатом.
Тот, кто написал: «Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь» (Еккл. 9, 9), — не мог послать учиться у скучного муравья (Прит. 6, 6). И тот, кто написал: «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце» (Еккл. 11, 7), — не мог учить уважению к мрачным религиозным «оградам». Так что совершенно невероятно, чтобы и книгу Притч, и книгу Экклезиаста писал один и тот же человек. Просто потому, что Притчи — это как раз ограда, а Экклезиаст — ее прорыв.
Первая любящая
Во всей Библии упоминаются только три «любящие» женщины: Ревекка, любившая своего сына Иакова, Руфь Моавитянка, любившая свою свекровь Ноеминь, и Михаль (Мелхола), дочь Саула, любившая своего мужа Давида. Это означает, что Михаль не только первая, но и единственная в Библии женщина, о которой сказано, что она любила мужчину. Во всем библейском тексте такая любовь упоминается всего один раз, и это призвано подчеркнуть не только ее силу, но и ее трагичность. Ибо, к большому сожалению, эта единственная в Библии любовь женщины к мужчине — не только «одноразовая», но и односторонняя. Впрочем, зная, каким человеком был ее муж, иного нельзя было ожидать.
Как мы помним, о Давиде в Библии говорится, что он — «человек храбрый, и воинственный, и разумный в речах, и видный собою», что он умеет играть и что «с ним Господь». Но у него было еще одно качество, не поименованное в этом перечне, но вытекающее из всех рассказов о нем, — он был человеком, которого любили. Более того, он — самый любимый человек в Библии. Возможно, подлинная трагедия Михали как раз и состояла в том, что она любила мужчину, любимого столь многими людьми, человека, который, и пальцем не шевельнув, завоевывал сердца ближних и чувственный мир которого стал поэтому извращенным и порочным.
Первым, полюбившим Давида, был отец Михали, царь Саул. В Библии говорится: «И пришел Давид к Саулу, и служил пред ним, и очень понравился ему» (1 Цар. 16, 21). Вторым был Ионафан, сын Саула, брат Михали, о котором сказано: «Душа Ионафана прилепилась к душе его (Давида), и полюбил его Ионафан, как свою душу» (1 Цар. 18, 1). Позднее в этой же главе появляются и другие любящие: сначала «весь Израиль и Иуда любили Давида; ибо он выходил и входил пред ними»; затем впервые возникает Михаль: «Давида полюбила другая дочь Саула, Михаль»; чуть позже Саул велит сказать Давиду, что «все слуги его любят тебя», а много далее (3 Цар. 5, 1) о неком Хираме говорится, что он «любил Давида всю свою жизнь»[63].
Этот Хирам, кстати, был царем соседнего с Израилем Тира, и, хотя его любовь к Давиду не имеет для нас особого значения, она свидетельствует о том, что обаяние израильского царя преодолевало даже государственные границы. Действительно, во всей Библии нет другого человека, рядом с именем которого так часто спрягается глагол «любить». Однако, всматриваясь в текст, вдруг замечаешь, что интересно не только это обилие изъявлений любви, но также — что куда существенней — ее однонаправленность. Она всегда направлена к Давиду и никогда — от него к кому-нибудь другому. Нигде ни разу не упоминается любовь, идущая от Давида к ближнему. Все любят его, а он не любит никого.
Но вершин трагической иронии достигает в этом плане любовь к Давиду царя Саула и его детей, Михали и Ионафана. Саул долгие годы продолжает любить своего врага и соперника, хотя тот в конце концов доводит его до безумия и лишает трона. Михаль долгие годы любит мужчину, который сначала отступился от нее, потом затребовал ее обратно, затем рассорился с ней, а под конец вообще отказал ей в близости. А Ионафан так беззаветно полюбил человека, который в конце концов захватил трон, предназначенный ему самому, что принял эту узурпацию без всякой борьбы и возражений. Более того, подобно своей сестре Михали, он однажды помог Давиду спастись от убийц, подосланных их собственным отцом. Этот поступок трудно переоценить. К тому времени Ионафан уже прославился и как воин, и как вождь и вполне мог, по справедливости и с успехом, наследовать Саулу. Но он отказался от этой возможности из любви к Давиду. Он сам сказал ему: «Ты будешь царствовать над Израилем, а я буду вторым по тебе; и Саул, отец мой, знает это» (1 Цар. 23, 17). А когда перед этим Ионафан заставил Давида поклясться, что, став царем, он не обидит Сауловых потомков, клятва эта тоже была особого рода, ибо Ионафан и тут заклинал Давида своей любовью: «И снова заклинал Ионафан Давида своей любовью к нему, ибо любил его, как свою душу» (1 Цар. 20, 17)