о убитые им дети были «малыми», а потом даже употребляет слово «ребенок». Но наши толкователи, как обычно, поспешили обелить пророка. Библейские комментаторы и проповедники обвинили во всем произошедшем как раз этих несчастных детей. Строем выступив на защиту обиженного пророка, они принялись всеми возможными способами очернять погибших. Они утверждали, что, мол, в этих детях не было «ни капли добродетели», что их матери якобы совершили страшный грех, зачав их в Судный день, и вообще у всех сорока двух были «чубы иноверцев». А прилагательное «малые», которым Библия описывает возраст беспомощных жертв, эти комментаторы перетолковали как «мало-верующие».
Короче говоря, защитники Елисея всячески пытались убедить нас, что его жертвы — это безбожники из безбожников, которые выглядели и вели себя, как дикие люди, и, следовательно, вполне заслужили свою горькую судьбу. А посему Елисея надлежит понять, простить, оправдать и, кто знает, может быть, даже похвалить. Об этом методе — обелять преступника посредством очернения его жертв — я уже говорил, когда рассказывал о Давиде и его поведении в истории Урии и Вирсавии. Книга Царств представляет нам царя Давида без всяких прикрас, как распутника и убийцу, который был наказан за свои грехи, но всевозможные комментаторы, оклеветав Вирсавию и ее мужа, приписали эти грехи как раз им самим. Все это очень напоминает современных адвокатов, которые пытаются защитить насильников путем дискредитации и очернения пострадавших женщин.
Интересно, что из того же страшного рассказа о Елисее пришла в иврит поныне сохранившаяся в нем поговорка: «Ни медведей, ни леса». Библейские мудрецы хотели подчеркнуть этим выражением способность пророка совершать чудеса: дескать, одним своим словом он сумел создать — для убийства детей — и лес, и медведицу, хотя до этого ни медведей, ни леса там не было и в помине. Современный иврит придал этому выражению другой смысл. Сегодня «Ни медведей, ни леса» говорят, когда хотят отрицать что-то неблаговидное, когда хотят сказать «Ни сном ни духом», «Да никогда в жизни ничего такого не было», — как будто призывают поговорку на помощь к усилиям обелить, а то и вообще отрицать отвратительный поступок. Но что поделаешь: и лес был, и медведица была, и никакие оговоры и клевета, переписывание и отбеливание не изменят ужасный характер мести Елисея детям, которые оскорбили его высокочтимую лысину.
И это значит, что ошиблись те, кто думал, будто у Илии появился достойный преемник. Перед нами пророк, не имевший ни смелой гражданской позиции, ни моральной высоты своего предшественника. Он не крикнет царю: «Убил и еще наследуешь?!», и он не будет говорить со своим Богом на горе Хорев. Единственное, в чем Елисей превзойдет Илию, — это в примитивных предсказаниях, знамениях и чудесах. Некоторые из них просто воспроизводят чудеса его учителя (например, рассечение Иордана), но он совершил намного больше чудес, чем тот, и, возможно, именно в этом плане нужно понимать удовлетворение его просьбы к Илие перед вознесением того на небеса: «Дух, который в тебе, пусть будет на мне вдвойне».
Однако кроме этого приумножения чудес Елисей ничем больше не отличился. Он не был образцом какой-либо особой духовности или морали и, как я уже отметил, был, по всей видимости, приближен к верхам и связан с тогдашним политическим руководством, от которого Илия демонстративно держался в стороне. И наличие у него такого безнравственного, вороватого ученика, как Гиезий, тоже свидетельствует о явном умалении пророческого уровня. Верно, Елисей наказал его, но факт, что он не назначил себе другого преемника вместо того же Гиезия — разве что правы наши мудрецы, и тот из учеников, которого он послал помазать Ииуя, был наш Иона сын Амафним. Но ведь и Иона не так уж отличился своими делами впоследствии.
Знаменателен был и конец Елисея. Он «заболел болезнию, от которой потом и умер. И пришел к нему Иоас, царь Израильский, и плакал над ним, и говорил: отец мой! отец мой! колесница Израиля и конница его!» (4 Цар. 13, 14) Нетрудно заметить, что это те же слова, которыми сам Елисей оплакивал Илию после его вознесения на небо. Но сходство слов подчеркивает тут важное различие сути. В отличие от Илии, Елисей не вознесся на небо в огненной колеснице и не воспитал ученика, который скажет о нем эти слова. Не пророк-преемник скорбит здесь о своем учителе и произносит надгробное слово, а царь, и не просто царь, а царь, который «делал неугодное в глазах Господа».
Кстати, именно этот «Иоас, царь Израильский», который оплакивал Елисея, позднее завещал свой трон сыну Иеровоаму, восстановившему, как сказано в 4–й книге Царств (14, 25), пределы Израильского царства «по слову Господа, Бога Израилева, которое Он изрек чрез раба Своего Иону, сына Амафиина». А тот факт, что этот Иона, сын Амафиин, «изрек слово Господа», побудил библейских мудрецов назвать его пророком и объявить преемником Елисея. Так они провели непрерывную линию от пророка Илии, который весь в Боге, к пророку Елисею, который изрядно занят и собою тоже, а от него к пророку Ионе сыну Амафиину, которому важен только он сам и его престиж.
Илия тоже лишал людей жизни. Собственными руками он заколол сотни пророков Ваала и сжег огнем воинов, пришедших схватить его по приказу царя. Но все это он делал ради своего Бога и своей веры. Елисей погубил жизни сорока двух маленьких детей — отнюдь не своих религиозных противников и не царских воинов, — и все лишь из-за оскорбленной чести своей лысины. А Иона, сын Амафиин, пошел еще дальше: он готов был отдать на погибель огромный город со всеми его ста двадцатью тысячами жителей (среди которых наверняка было больше, чем «сорок два ребенка») лишь бы сохранить свой профессиональный престиж.
«Лучше мне умереть, нежели жить»
Убегая от Иезавели, усталый, отчаявшийся, преследуемый убийцами Илия добрался до пустыни за Беер-Шевой. «И, пришедши, сел под можжевеловым кустом, и просил смерти себе, и сказал: довольно уже, Господи, возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих» (3 Цар. 19, 4).
Как мы помним, Иона, после отмены его пророчества о Ниневии, произнес очень похожую фразу: «И ныне, Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить» (Иона 4, 3). И здесь тоже сходство слов подчеркивает различие между произносящими их людьми. Илия просил смерти, потому что находился в поистине отчаянном положении и ему грозила смертельная опасность. Он взывал к Господу из-за того, что усомнился в себе самом, решив, что он так же плох, как его предки. Иона же просил смерти всего лишь потому, что почувствовал себя оскорбленным и обиженным.
Он вышел из города и сел к востоку от него, надеясь все-таки увидеть разрушение ненавистной ему Ниневии, а Бог поступил так, как Он привык и любит поступать, особенно в книге Ионы — сделал еще одно назначение: «И назначил Господь Бог куст клещевины[94], и он поднялся над Ионою, чтобы над головой его была тень» (Иона 4, 6). Илия, как видим, тоже сидел под кустом, но любопытно, что не только между двумя пророками, Ионой и Илией, есть разница — есть она и между двумя затенявшими их кустами. Иона сидит под кустом клещевины, выращенном для него Богом. Куст этот «в одну ночь вырос и в одну же ночь и пропал» (Иона 4, 10) и нигде больше в Библии не упоминается. Илия, напротив, сидел под «можжевеловым кустом», который рос там издавна.
Особенность клещевины, затенившей Иону, в ее преходящести, и не случайно ее название на иврите символизирует нечто краткосрочное и эфемерное. Можжевельник или дрок[95], затенивший Илию, — растение известное и уважаемое, оно упоминается и в других местах Библии, например в Псалтири (119, 4), где говорится об углях дрока как о прекрасном горючем материале, который привязывают к стрелам, чтобы поджечь лагерь противника. И действительно, каждый, кто когда-нибудь использовал сухие ветки дрока, чтобы вскипятить воду в походном чайнике, знает, что они пылают очень жарко и сгорают дотла. Такова же абсолютная самоотдача Илии в противоположность эгоизму Ионы, который, подобно своей клещевине, появляется ниоткуда и исчезает в никуда, не оставляя по себе никакого следа, кроме желания от него отмежеваться.
Как мы видим, появление этой клещевины на нужном месте и в нужное время тоже произошло с помощью глагола «назначить», и я настаиваю, что это ключевое слово для понимания всей книги Ионы. В начале 2–й главы этой книги было сказано, что Бог «назначил […] большой рыбе проглотить Иону». Сейчас это слово повторяется опять, в 4–й главе, причем три раза в трех стихах подряд[96].
В 6–м: «И назначил Господь Бог клещевину, и она поднялась над Ионой, чтобы над головой его была тень».
В 7–м стихе: «И назначил Бог так, что на другой день при появлении зари червь подточил клещевину, и она засохла».
И в 8–м стихе: «Назначил Бог знойный восточный ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так что он изнемог».
Когда Иона «весьма обрадовался» затенившему его кусту, он не понимал, что появление этого куста — лишь начало нового урока в процессе Божественного воспитания. Ибо все «назначения» 4–й главы, от клещевины до знойного ветра (к которым в предыдущих главах добавились сам Иона, кит и буря), призваны напомнить читателю — и самому Ионе, — что Бог, как я уже говорил, пользуется для своих целей самыми разными орудиями, но и большая рыба, и малый червь, и буря на море, и знойный ветер, и пророк, и куст клещевины — все равны в Его планах. Иона, которому, как Елисею, кажется, что близость к Богу дает ему особые права и статус, давно следовало понять, что назначение на должность пророка ничем не выше назначения червя или клещевины на должности подтачивающих или затеняющих и что его «назначение» в Ниневию ничем не отличается от «назначения» рыбы проглотить его самого.
Но повторяется не только это слово. В книге Ионы есть еще два важных повторения. Одно из них: «Лучше мне умереть, нежели жить», — впервые сказанное Ионой Богу в 3-м стихе 4–й главы. И второе: «Неужели это огорчило тебя так сильно?» — впервые сказанное Богом Ионе в 4–м стихе той же главы. Теперь, когда куст засох и Иона страдает от обжигающего зноя, оба они звучат во второй раз. Иона снова говорит: «Лучше мне умереть, нежели жить» (Иона 4, 8), — но на этот раз он имеет в виду реальную угрозу его жизни, а Бог снова спрашивает: «Неужели так сильно огорчился ты?» (Иона 4, 9), — но на этот раз Его вопрос относится не к той обиде, которую Иона ощутил из-за отмены пророчества, а к огорчению Ионы из-за того, что растение, которое давало ему тень, внезапно засохло и погибло.