Утром же выяснилось, что одна из девушек то ли сломала, то ли вывихнула ногу. Идти не может. А колхозный грузовик, чтобы доставить ее в ближайший медпункт, сюда не подойдет, потому что рухнул постоянный мост и через речку Рогожки пока перекинут шаткий переход из связанных жердей, по которому можно передвигаться только пешком. И то по одиночке.
Вот по этому шаткому переходу из жердей Мещерякову пришлось переносить на руках хорошенькую девушку, вывихнувшую ногу.
Он до сих пор, как ни странно, сохранил сладостное воспоминание о том, как трепетно дышала она ему в ухо, нежно щекоча льняными волосами его шею, отчего ему нестерпимо хотелось смеяться. И, смеясь, он боялся уронить ее в бурлящую в холодной пене речку.
Ведь подумать только, как давно это было — тридцать с лишним лет назад. И как недавно, если он все еще слышит тепло и щекотку ее дыхания у себя за ухом.
И вот сейчас он увидит ее.
2
У ворот кладбища стоял служебный от института «рафик», куда, шумно переговариваясь, уже влезали друзья и знакомые покойного, едущие к вдове на поминки. И тут же у маленькой малолитражки стояла вдова с белокурой стройной дочерью, одинаково похожей как на молодого Дукса, так и на ту девушку, что некогда переносил через речку Мещеряков.
— Мы тебя ждем, Дима, — увидела Мещерякова вдова. — Садись. И твоя Инга сию минуту подойдет…
— Нет, Верочка, я не поеду. Не могу. Сегодня не могу, — сказал Мещеряков. — Пусть моя Инга поедет и за себя и за меня. Я не могу. Не сердись, дорогая…
Подошла Инга, крупная, немолодая женщина, «идеальной мужской красоты», как шутили остряки еще в институте.
— Димка не может сегодня, — почти начальнически произнесла она. — Ему нельзя. Во-первых, он сейчас вот часа через три, — она взглянула на ручные часы, — должен улететь на Урал в командировку. А во-вторых, если он поедет к тебе, обязательно выпьет. Это уж точно. А это ему сейчас категорически нельзя. Опасно. И я, пожалуй, тоже не поеду. Не могу…
— Ну, что же, как знаете, — вздохнула вдова и, отщелкнув дверцу крошечного автомобиля, уселась за баранку. Дочь села рядом с ней.
— Но ты-то могла бы поехать, — сказал Мещеряков жене. — Ведь ты же хотела. И ты всегда говоришь, что Вера лучшая твоя подруга…
— Я позвонила домой. К нам привезли Игоря. Он серьезно прихворнул. А Наташка, ты знаешь, уехала. Я должна заняться им. А Верочке ни ты, ни я сейчас не нужны. Ты видишь, как она хорошо держится. Я никогда не ожидала. И вон, смотри, сколько народу к ней наберется сейчас, — показала жена на отъехавший «рафик».
— И правда, как странно. Ни слезинки не выронила, будто Дукс ей никто, — по-детски обидчиво надул губы Мещеряков. — Неужели она не…
— А почему она должна напоказ всем ронять слезинки? — вдруг сердито оборвала мужа Инга.
— Но ведь это ее муж, — напомнил Мещеряков. И внимательно посмотрел на жену, улыбнулся. — Неужели ты не всплакнешь, если я умру?
— А если я умру? — потрогала его жена за пуговицу распахнутого пальто. — Застегнись.
И так они шли вдоль ограды кладбища.
Все мы знаем, что мы когда-то умрем, но никто не верит в неизбежность этого события.
— А дочка у Дуксов симпатичная и какая стройная, — сказал Мещеряков. Забыл, как зовут?
— Ольга.
— Очень симпатичная, — снова в задумчивости повторил.
— Могла бы быть твоей дочкой.
— Почему это?
— Ну вспомни, как ты когда-то ухлестывал за Верочкой! Это же всем было известно…
— Что-то совсем не помню, — слукавил Мещеряков.
— И неудивительно. Мало ли ты за кем ухлестывал. Даже прозвище у тебя было когда-то соответствующее. Недавно встретила Пирогова Виктора, он так и спросил: «Ну, как, говорит, Инга, твой шалун?»
— Может, переменим тему? — попросил муж.
— Согласна.
— А на меня, ты знаешь, Инга, какое-то особо угнетающее впечатление произвела смерть Валентина. Я даже как будто растерялся. Наверное, так и начинается старость, — вслух подумал Мещеряков.
— Она уже началась, — улыбнулась жена. — Ты просто еще не заметил, по своей растерянности, что она уже началась…
— Ты про что?
— Про старость, — сказала жена.
— А, завела опять ерунду, — недовольно поморщился муж, все еще в состоянии грустной растерянности. — Нехорошо, однако, что никто из нас не поехал на поминки. Верочка, похоже, обиделась. Ты все-таки могла бы поехать, Инга. Конечно, могла бы…
— Я всегда все могу, — снова рассердилась жена. — У меня сегодня на руках — ты и Игорь. Тебя же надо еще собрать. И лекарства в дорогу я тебе не все достала. Нет нигде этого дурацкого изоланида. А завтра с утра у меня большой день — три, нет, четыре операции. И одна очень серьезная. Надо бы хоть что-нибудь полистать. А Верочке я вечером позвоню. На меня, уж можешь быть уверен, она никогда не обидится. Лишь бы я на нее не обижалась, — чему-то улыбнулась Инга.
3
Не очень часто мы встречаемся теперь с друзьями. Да и друзей становится все меньше. Уходят друзья. Когда нам за шестьдесят или под семьдесят, мы невольно иной раз начинаем пересчитывать друзей нашей юности. И чаще всего не досчитываемся. И порой ушедшие еще кажутся существующими. И хочется хотя бы позвонить им.
В последние годы Мещеряков не часто встречался с давним своим приятелем Дуксом, но часто перезванивался. И присутствие Дукса на земле, даже в одном городе с Мещеряковым, в этой громадной, многошумной Москве, было не только приятно Мещерякову, но в чем-то, может быть, даже укрепляло обоих.
Если б Мещерякова попросили определить, чем же был замечателен Дукс, он едва ли смог бы вот так просто, с ходу назвать два или три его выдающихся качества. Он, наверно, говорил бы больше всего о его доброте, остроумии, простоте в самом возвышенном смысле. И все равно не выразил бы главного, из-за чего ему был дорог Дукс. Да и зачем это надо выражать, если всегда легче заметить то, что разъединяет людей, чем то, что сближает и делает друзьями?
Дукс был талантлив. Даже «бешено талантлив» — как про него сказал однажды Гуров. Но Гуров же упрекнул Дукса в излишней замкнутости, в неумении или в нежелании высказываться публично по поводу своего ремесла, делиться, как принято теперь говорить, опытом, тайнами мастерства.
— А если их нет, этих тайн, что тогда? — смеялся Дукс. — Я давно заметил, что чем слабее архитектор или писатель, тем охотнее он даже в печати делится своим опытом, как бы утверждая вовне самого себя. А я люблю послушать…
И это, наверно, было самое замечательное качество Дукса, не так уж часто присущее людям. Он не только любил, но и умел послушать. Умел молча, улыбкой, движением глаз подбодрить собеседника, помочь ему выговориться до конца. И тем самым, может быть, вообще помочь ему жить, работать.
Мещеряков вспомнил вдруг внимательные, чуть выпуклые глаза Дукса.
И вот эти глаза закрылись навсегда. Дукса больше нет. И не будет. Но есть вдова Дукса Вера Тимофеевна. Верочка Беликова. Это, конечно, не одно и то же. Но это все-таки как бы часть Дукса. И хорошо бы хоть изредка навещать ее. Но Мещеряков не мог бы сделать это самостоятельно, чего доброго, Инга заподозрит его в желании возобновить прежнее увлечение. Но было ли оно? А если было, то давно угасло. И осталось только смутное воспоминание, вдруг всколыхнувшее сердце на похоронах Дукса.
Хорошо бы вместе с Ингой навестить Верочку или позвать ее к себе с этой симпатичной дочкой. А когда?
Инга почти постоянно перед сном говорит, не замечая, что говорит одно и то же:
— У меня завтра большой, очень трудный день. Даже не знаю, как справлюсь…
И у нее действительно трудные дни. Да и у Мещерякова не легкие.
В последнее время ему все труднее совершать эти дальние командировки на самолетах в Сибирь и на Дальний Восток.
— Уж скорее бы на пенсию, — иногда говорит он. Но это он шутит. До пенсии ему лет пять или даже шесть. Да он никогда и не выйдет на пенсию.
Люди его специальности и опыта работают обычно до звонка.
— До звонка с того света, — как шутит он сам.
— А сердце пошаливает у Шалуна, — говорит Инга, выслушивая мужа. — Уже не тот медведь. Можно бы, пожалуй, и не хорохориться…
— Ты мне это уже лет десять говоришь, — сердится Мещеряков. — У меня каучуковое сибирское сердце. Лет на восемьдесят хватит. А дальше уж и не интересно. Все-таки свиньи мы, что не съездили к Верочке, — говорит он будто бы без всякой связи.
— Она в Сочи. Звонила мне, что улетает послезавтра в Сочи, усмехнулась Инга. — Вдова, словом, не теряет время.
После этого разговора Мещеряков уже не вспоминал о Верочке. Но однажды, опять же глубокой осенью, проходя по Суворовскому бульвару, вдруг услышал:
— Дима, здравствуй.
Мало осталось на земле людей, которые могут так окликнуть Мещерякова, но он все-таки оглянулся и увидел Верочку. Она вышла, должно быть, из универсама с сумками.
— Ну что ты на меня так смотришь? Не узнал? Я старенькая?
— Не сказал бы, — пожал плечами Мещеряков.
Перед ним стояла, чуть покачиваясь на высоких каблуках, великолепная женщина в светлых, взбитых на лбу волосах, в цветастой шляпе, чуть сдвинутой на затылок.
— А у меня в сумке филе трески. Дукс всегда говорил, что Димка любит треску больше, чем женщин. Правда?
— Не знаю. Давно уже не пробовал треску. Она куда-то исчезла. Говорят, ее всю выловили…
— А я вот сейчас ее поймала. Сразу три килограмма. Поедем ко мне. Садись. У меня вон «Москвич». Надеюсь, поместишься? О, какой ты громадный! Я давно не видела тебя. Даже забыла, какой ты. Не туда. Садись со мной рядом. Кстати, ты ведь не был у нас на новой квартире…
Вера Тимофеевна заботливо, как маленького, усадила огромного Мещерякова не переднее сиденье. И, захлопнув дверцу, села за баранку.
— Дукс так и не успел устроить новоселье, — говорила она, переключив на третью скорость и отдавшись движению. — А как он мечтал собрать всех-всех на новой квартире. Вот это был действительно старинный по духу сибиряк.