— Нет, нет, — сердито сказала в телефон Вера Тимофеевна. — Я же тебе объяснила, что я сейчас не могу. Я потом тебе скажу. Позвони, конечно, позвони, но, пожалуйста, позднее.
Вера Тимофеевна раздраженно положила трубку.
— Это опять Людмила. У нее, понимаешь, завтра, в десять — симпозиум. Ей надо освежить цитаты из Плеханова. Из третьего тома. До чего настырная. Кандидат наук…
— Ну бог с ней, — облегченно вздохнул Мещеряков. — А я подумал, что Инга…
— Инга же не знает, что ты здесь, — улыбнулась Вера Тимофеевна. — Ты что, боишься теперь, что позвонит Инга…
— Я ничего не боюсь, — смутился Мещеряков. — Но, конечно, было бы лучше…
— Что лучше?
— Ну, чтобы Инга знала, что я здесь. А то она будет беспокоиться…
— Хочешь, я снова позвоню. Или позвони сам.
— Да ладно, — махнул рукой Мещеряков. — Я скоро пойду домой. Тут, я не помню сейчас, какая ближайшая станция метро?
— Я отвезу тебя, когда ты скажешь, — чуть поморщилась Вера Тимофеевна. Может быть, ей был неприятен этот разговор об Инге или так показалось Мещерякову. — Я вдруг забыла, о чем мы говорили…
— О том, что эту деревню Пузиково, наверно, переименовали, — напомнил Мещеряков.
— А жалко, — вздохнула Вера Тимофеевна. — Теперь, если даже название переменили, нам никогда уже и не найти тех мест. Если бы мы даже захотели…
— А зачем они нам?
— Ну все-таки, — опять вздохнула Вера Тимофеевна. И предложила, помедлив в задумчивости: — Давай, Дима, выпьем за светлые воспоминания. Ведь ничего, кроме этого, у нас больше нет. Не осталось. Да, ничего-ничего не осталось…
— Это верно, — привстал Мещеряков, чтобы чокнуться с ней.
— А что-то все-таки было, — улыбнулась Вера Тимофеевна. И глаза ее заблестели. — Я в самом деле не забуду, как ты меня нес через ту речку Рогожки. Боже, как мне хотелось тогда тебя поцеловать. Ты еще долго мне снился. Я была уже замужем, а ты мне снился. Не знаю даже, дура, зачем я это тебе говорю?
— И ты мне тоже нравилась очень, — признался Мещеряков. — Я тоже был уже женатый, а все равно мне было приятно встречать тебя. Ты беленькая, тоненькая такая была, когда я переносил тебя. Как птичка, — произнес он с неожиданной для него нежностью, вдруг рассмешившей Веру Тимофеевну. Правда, правда, ты была необыкновенная…
— «Была» — это какое-то печальное слово. Особенно для женщины, взглянула она на себя издали в большое, во всю стену, зеркало. И слегка поправила волосы. — «Была». Но что ж делать, действительно была. И Дукс уже был. Уже нет его. Не нам с тобой, Дима, убеждать друг друга, что он был замечательным человеком. И я должна быть благодарна ему до последнего вздоха. Но ты всегда, как-то незримо, стоял между нами. Ты был для меня как я не знаю кто, как наваждение. И тем не менее…
Опять зазвонил телефон.
— Но я же тебе объяснила, что я сейчас не могу, — раздраженно крикнула в трубку Вера Тимофеевна. — Бывают же такие моменты, когда человек не может, занят. Позднее — пожалуйста. Ну, извини меня, — положила она трубку и сказала Мещерякову: — Вот навязалась на меня эта Люда. И какая неделикатность. У нее завтра симпозиум. Ей надо, подумайте, освежить цитаты. А я-то при чем…
— Пусть бы она зашла. А то как будто я виноват, что сижу здесь.
— Да ты тоже ни при чем, — снова покраснела и похорошела в румянце Вера Тимофеевна. — Но понимаешь, она — старая дева, Люда. Она может не понять. И пойдут разговоры, будто бы у меня был мужчина…
— Ну и что?
— Все-таки…
Она замолчала. Ушла, должно быть, в ванную. Вернулась, как будто бы чем-то расстроенная, сказала:
— Не надо нам с тобой, Дима, выпивать. И ты стал какой-то странный. Нахохлился, как снегирь. Ну, скажи, о чем ты сейчас думаешь?
— Я тоже что-то вспоминаю. Что-то смутное. Получается, что мы почти что любили друг друга. Но ведь что-то такое у нас было потом. После этой картошки и речки, через которую я тебя переносил. Было что-то вроде неприятное. Я сейчас в точности не помню…
— А я помню. Отлично помню, — встала она из-за стола и прошлась взад-вперед по толстому ковру. — Просто ты однажды на встрече Нового года стал грубо приставать ко мне, как ты привык, красавец, с другими девчонками. А я тогда еще была не замужем, но не хотела стать твоей побрякушкой.
— Ну почему же побрякушкой? К чему эта грубость? Ты, наверно, действительно лишнее выпила, если сама признаешься, что не надо больше пить. Я скорее всего женился бы тогда на тебе…
— Какая, подумайте, щедрость, какой размах? — усмехнулась зло Вера Тимофеевна. — Он женился бы на мне, осчастливил бы. Нет, Дима, я еще молоденькой, совсем дурочкой, понимала, что ты со своими постоянными увлечениями, со своей, мягко говоря, жаждой смены впечатлений можешь сделать меня только несчастной. И все-таки… И все-таки меня неудержимо тянуло к тебе…
— Но что же тогда тебя удержало? — усмехнулся и Мещеряков, но не сердито, не зло, а — печально. — Или кто, скажи, тебя удержал?
— Ты сам знаешь. Меня удержал Дукс. Вот он, — кивнула на портрет. — Он помог мне не стать несчастной. Хотя… хотя и не сделал меня счастливой вполне. Не смог. Это было не в его силах.
— Ох, какая ты, — выдохнул Мещеряков, точно нес тяжесть и наконец откинул ее. — Это очень смешно, но мне кажется, только теперь я начинаю немножко понимать женщин, совсем, совсем немножко, хотя мне они теперь, пожалуй, и не очень интересны…
— Неужели? — засмеялась Вера Тимофеевна.
— Ты знаешь, похоже на то, — засмеялся и Мещеряков.
— В таком случае, они никогда тебе не были интересны. И я чувствовала это. И боялась, не хотела стать очередной побрякушкой в твоих руках. Вот так-то, Мещеряков, я боялась и не хотела, хотя меня и влекло, — подошла она к нему и погладила его по все еще густым, черным волосам, не часто прошитым белыми нитями седины.
Он тоже встал и снова выдохнул, удивился:
— Ох, какая ты!
— Вот такая, — она выпрямилась рядом с ним.
Он опять услышал ее чистое дыхание здоровой женщины, слегка замутненное вином, и тот терпкий, ненастойчивый, но милый запах трав своего детства, что тронул его еще в автомобиле. И не увидел, а как бы угадал прелесть ее по-девически высокой груди в разрезе этой пестрой, шелковой, что ли, накидки.
— Тебе, Дима, не годилась такая жена, как я. Тебе повезло, что ты выбрал Ингу. Или, скорее всего, она выбрала тебя. Вы ведь, мужчины, думаете часто, что именно вы сами выбираете жен. А на деле чаще всего жены выбирают вас, как… как мороженых петухов на базаре. И Инга, на твое счастье, выбрала тебя. И ты знаешь, был период, когда я возненавидела Ингу за то, что она будто отняла тебя у меня. Хотя ты никогда мне не принадлежал. И я не рассчитывала. Но все-таки я возненавидела Ингу. А потом полюбила, даже не знаю за что. Скорее всего — за твердость характера. Она чем-то похожа на Дукса. Боже мой, что я говорю, что я говорю. И зачем? Видимо, мне пить совсем нельзя. Но говорю я правду. И мне даже нравилось потом, что Инга называет тебя «мой медведь» насмешливо и влюбленно. Я примирилась с тем, что это ее, а не мой медведь. Что я говорю и — зачем? Но я надеюсь, что все это ты не будешь повторять и тебе больше не придется… Ну ладно, — вдруг почему-то оборвала себя.
А Мещерякову почему-то захотелось придраться к ее словам.
— Что не придется? Не придется мне опять переносить тебя через речку?
— Хотя бы, — снова мило покраснела Вера Тимофеевна. И усмехнулась. И, чуть отступив, быстрым взглядом окинула его, стоявшего во весь рост. — Да ты теперь едва ли и подымешь меня, Дима.
— Ну положим, — вдруг сказал он сердито. И неожиданно, может быть, даже для самого себя неожиданно, поднял ее и понес.
Она не закричала, не стала отбиваться. Она вдруг притихла как в обмороке на его руках и задышала прерывисто ему в ухо и в шею. Но Мещерякову уже не хотелось смеяться, как тогда на шатком переходе через речку Рогожки.
5
— …Боже мой, как все это неожиданно. И даже… И даже ужасно. Но ты, Димка, бесконечно милый медведь. Бесконечно. И пусть со мной что хотят делают. Ты милый.
Вера Тимофеевна встала, протянула руку к выключателю.
В спальне было уже темно.
Над ночным столиком загорелась лампа, осветив большой, в деревянном корпусе, будильник с зелеными стрелками, показывавшими пятнадцать минут десятого. Поздний вечер. Неужели столько протекло времени с момента их встречи?
Мещеряков лежал с закрытыми глазами. Вера Тимофеевна бережно поцеловала его в лоб, в глаза.
— Только я еще немножко полежу, Верочка. Еще минуточку полежу. Одну минутку…
— Ну, конечно, конечно, — поспешно сказала она и укрыла его грудь пледом. — Хочешь, я тебе чаю сюда принесу. С вареньем, клюквенным.
— А ничего сердечного у тебя нет?
— Сердечного? Сейчас поищу, — вышла в коридор, где уютно в нише подвешен стеклянный шкафчик домашней аптечки. — Все-таки вы, оказывается, слишком квелые сибирские медведи, — улыбнулась, нисколько не встревожившись. — Курантил тебя устроит? Или — сустак форте? А вот лучше всего, если боли, — капли Вотчала… Дима, ты слышишь? Или ты уснул?
На цыпочках вернулась в спальню и увидела, что Дима лежит с открытыми глазами. И эти открытые остекленевшие глаза испугали ее.
Вышла из спальни, снова на цыпочках, и уже не смогла снова войти туда.
Все было ясно.
Однако из коридора опять окликнула:
— Дима!
На газетном столике в столовой лежала телефонная книжка. Вера Тимофеевна не сразу нашла телефон «скорой помощи». Потом подумала: а что она скажет, когда приедет «скорая помощь»? Как она все объяснит?
В столовой стоит неубранная посуда, бутылки, рюмки.
— Вы что же, здесь выпивали? — непременно спросят врачи, что приедут со скорой помощью. — А кто он, этот человек? Ваш знакомый? Ах, муж вашей подруги?
У Веры Тимофеевны в буквальном смысле подкосились ноги. Она присела тут почему-то не на стул, а на низенькую табуретку.
И в это время услышала резкий звонок, показалось — незнакомый, дребезжащий, настойчивый, тревожный. Но это звонили у двери — раз и еще раз.