Результаты обсуждены на совещании у Главного. Решение единодушное: и ракету и спутник отправлять на космодром.
На следующий день драгоценный груз был самым тщательным образом упакован и отправлен на аэродром. Можно было вылетать и нам. В день отлета во Внукове собралась довольно живописная группа. Люди как люди, с чемоданами, все как у всех. Но у троих весьма солидных мужчин — на тонких ременных поводках изящные, остромордые, одетые в яркие попонки дворняжки. Они-то, пожалуй, и привлекали внимание многих пассажиров. С нами летели кандидатки в космический полет. Одной из них вскоре предстояло стать первой…
Вот и космодром. Громада монтажного корпуса — ракета уже в нем. Космическое оборудование в космической комнате. Все проверки после переезда на космодром прошли быстро.
Комплексные испытания. Это своего рода экзамен, последний перед стартом. На испытания собрались члены государственной комиссии, главные конструкторы, ученые, инженеры. Всем интересно посмотреть, как пока вот здесь, рядом, оживут сложные механизмы ракеты, подрагивая, будут поворачиваться рулевые двигатели, как с шипением вырвется сжатый воздух из пневматических магистралей двигательных установок…
Началось. И вдруг кто-то, вбежав в зал, крикнул: «Товарищи! Сейчас над нами будет пролетать ПС!» Испытания приостановили. Все поспешили во двор. Солнце заходило, чистое, безоблачное небо отливало синевой. Напряженно всматриваемся в горизонт. Идут минуты. Кто-то скептически произнес: «Нет, не пролетит!» На эту фразу никто не обратил внимания: увидим мы спутник или не увидим — не так уж важно. Существенно другое: он летает, летает там, в космической выси!
Через несколько минут кто-то заметил движущуюся светлую точку. Он! Он! Тот самый, что лишь месяц назад лежал здесь вот, за стеной монтажного корпуса! Светлячок летел и, казалось, двигался гордо, уверенно, неторопливо. Навсегда запомнилось — у многих на глаза навернулись слезы.
Подготовка второго спутника заканчивалась. Готовились и наши пассажирки. Две явно претендовали на первое космическое путешествие — еще не летавшая Лайка и снискавшая к этому времени широкую известность Альбина, дважды поднимавшаяся в ракетах на сотни километров. Еще в феврале 1957 года газеты писали: «Альбина и Козявка летят в мировое пространство. Затяжной прыжок в 50 километров на парашюте». И тем не менее Альбина нисколько не важничала — легкомысленно помахивала хвостом и с удовольствием грызла сахар. Родители Альбины наделили дочь умной, выразительной мордочкой, тонкими ножками и спокойным нравом. Это была грациозная собачка, беленькая, с черными подпалинами у глаз.
Кого пускать — мнения разделились. Были сторонники как у той, так и другой пассажирки, но все-таки большинство склонялось к тому, что лететь надо Лайке. Мы знали, что животное погибнет, что вернуть его на Землю нельзя — этого мы еще не умели делать.
Лайка отличалась крепким организмом и весьма стойким характером. Это определило ее судьбу — ее назначили главной. Альбина оставалась запасной, или «зиповской», а «технологической» — для проверок на Земле — стала третья собачка — Муха.
Для проверки еще и еще раз системы регенерации воздуха было решено «технологическую» Муху посадить в кабину, полностью аналогичную Лайкиной, и подержать ее там несколько суток. Муха была обеспечена по летному — всем необходимым. В «заключении» ей надлежало есть, пить, спать — словом, делать все, что положено собаке, и чувствовать себя настоящей собакой.
Вокруг кабины — приборы. Регистрируется все, что будет регистрироваться в полете. Идут вторые сутки, третьи… Все вроде в порядке, все идет, как задумано. Решили эксперимент прекратить. Подготовились открыть кабину. Естественно, желающих присутствовать при этом торжественном событии оказалось более чем достаточно. Были введены ограничения. Пришли Константин Давыдович, Евгений Федорович Рязанов, еще двое или трое наших товарищей.
Поскольку мы пребывали в святая святых медиков — на всех новые белые накрахмаленные халаты. Владимир Иванович, конечно, тут, Олег Георгиевич тоже. Около кабины суетится Александр Дмитриевич Серяпин — самый непосредственный опекун собачонок, так сказать, «ведущий конструктор» четвероногих систем.
Интересно, как там Муха? Ее мордочку хорошо видно в иллюминатор. Но глаза! Какие печальные, полные слез глаза… Кабина открыта. Муху подхватывают медики и утаскивают в другую комнату — там лаборатория. Нам же предстоит «изучать» кабину. Через пять минут стало совершенно ясно, вернее, абсолютно неясно, чем и как жила Муха эти дни. Почти ничего из того, что она должна была делать, она не делала, разве только дышала. Пища была не тронута. Мы многозначительно переглянулись.
— Владимир Иванович! Как же это понять? А если собака в полете, простите за ненаучный термин, сдохнет от голода, а это будет отнесено за счет ненормальной работы каких-либо приборов или воздействия факторов космического полета? — последовал вопрос Константина Давыдовича.
Весьма почтенный биолог, занимавшийся проблемой космического питания, — не помню его фамилии — тут же заявил, что пища «содержит в себе в необходимом количестве и в нужном процентном соотношении и белки, и жиры, и углеводы».
Но почему же здесь после такой тщательной подготовки в институте Муха выкинула фокус? Может быть, что-то в собачьей психологии еще не понято? Хорошо, если так проявилась Мухина индивидуальность. А вдруг причина глубже?
Кто-то из наших пошутил:
— А знаете, братцы, это от расстройства! Узнала Муха, что не ее утвердили для полета, не ей, с маленькими и не очень стройными ножками, а долговязой Лайке отдали предпочтение, вот и расстроилась…
— Так все-таки, Владимир Иванович, в чем дело?
— Ну, так вот, сразу я ответить не могу, надо разобраться…
«А станет ли уважающая себя собака есть космическую пищу? Есть ли у этой пищи хотя бы элементарный вкус? Отвечает ли она требованиям, ну, хотя бы таким, какие могут быть предъявлены невзыскательной собачьей натурой?»
Примерно такой была суть поставленных вопросов, на которые ответа не последовало. Мы, естественно, были людьми, не искушенными в вопросах космической гастрономии, и поэтому могли позволить себе высказать любые антинаучные предложения, вроде: «А не положить ли в эту пищу, хотя бы для запаха, хорошей колбаски?» Медики удивленно переглянулись. Помолчали. Но через минуту изрекли: «Попробовать стоит!» Помнится, спустя несколько лет, читая как-то один из журналов, я был приятно удивлен тем, что колбаса как компонент космической пищи для животных завоевала себе все права.
Подготовка продолжалась. 31 октября утром Лайку стали готовить к посадке в кабину. Она спокойно лежала на белом сверкающем столике. Лаборанты протерли ее кожу слабым раствором спирта, тщательно расчесали шерсть, а места выхода электродов, вживленных под кожу для регистрации кардиограммы, смазали йодом и припудрили стрептоцидом. На эти процедуры ушло два часа.
Наконец туалет закончен. Пришли Сергей Павлович, Константин Давыдович, с ними еще несколько человек. Предмет всеобщего внимания, конечно, Лайка. И вот в присутствии столь высокого собрания ее поместили в кабину.
Теперь проверка герметичности. Операция знакомая, на ПС проходили. Уверены были, что все будет в порядке.
Затянуты все болты крышки. Кабина опускается в барокамеру. Вакуумщики уже успели ее несколько модернизировать. Как раз против того места, где иллюминатор, в камере сделали окошко, герметично закрыли его толстым плексигласом. Теперь можно будет подсматривать за Лайкой.
Закрыта крышка барокамеры. Включен насос. Все вроде идет как положено. Прошло минут тридцать — сорок. И вдруг кто-то замечает, что Лайка дышит что-то уж очень часто, высунула язык, проявляет все признаки собачьего беспокойства. Неужели ей жарко? С чего бы это? Температура в камере не могла подняться… И вдруг кого-то надоумило:
— Братцы! Вокруг кабины вакуум? Вакуум. А он тепло проводит? Не проводит. Лайка тепло выделяет? Выделяет. Теплу есть куда уходить? Некуда!
К счастью, время проверки на герметичность истекало. Она-то была в порядке. Быстро открыли камеру, вынули кабину и тут же струей свежего воздуха из шланга стали обдувать ее стенки. Вскоре Лайка успокоилась.
Неподалеку, в зале монтажного корпуса, заканчивались последние проверки систем ракеты, радиопередатчиков, программного устройства, радиотелеметрической системы, приборов Сергея Николаевича Вернова.
Около часа ночи 1 ноября кабина с Лайкой на большом крюке крана медленно поплыла вверх. Руки монтажников бережно подхватили ее, закрепили. Надет головной защитный обтекатель. Ракета готова к отправке на старт.
Переезд Лайка перенесла прекрасно. Но медиков волновал вопрос: при работе регенерационной системы давление в кабине могло несколько возрасти. А лучше, чтобы к старту оно было нормальным, как в лаборатории. Как это сделать? Только одним способом — хотя бы ненадолго разгерметизировать кабину. В ней есть отверстие. Правда, оно герметично закрыто специальной винтовой пробкой. Но оно есть… Открывать его ни в коем случае не полагалось. А если все же открыть? Вопрос принципиальный. Им занялось руководство.
Открыть или не открыть? Герметичность проверена? Проверена. Вывернув пробку, мы ее нарушим? Нарушим. А как проверить потом, когда пробка будет на месте? Ракета на старте, кабина там — высоко под небесами. Не знаю, кто больше способствовал решению — или доказывавший его абсолютную необходимость Владимир Иванович, или же «дрогнувший» Сергей Павлович, но оно было таким: поручается лично ведущему конструктору и Юрию Силаеву, слесарю, под персональную особую и т. д. ответственность пробку вывернуть, а потом, когда это будет нужно, поставить на место.
И только тут стало понятно коварство медиков. Они буквально атаковали нас. Особенно старался Александр Дмитриевич.
— Ну, я очень прошу, — наседал он. — Давайте дадим Лайке попить!
— Александр Дмитриевич, побойся бога! Ты же знаешь, сколько хлопот было, чтобы вывернуть пробку, а теперь еще — попить!