Я за свою жизнь встречался с разными людьми. Некоторые их высказывания и реплики навсегда запали в мою память.
В 1962 году я впервые приехал в Ригу, чтобы написать репертуар для молодого конферансье Гарри Гриневича, который работал в Рижском эстрадном оркестре под управлением Эгила Шварца. Кстати, пианистом в этом оркестре был не кто иной, как молодой Раймонд Паулс. И Гарри, и Эгил, и Раймонд впоследствии стали моими близкими приятелями.
На следующий день мне была назначена в двенадцать часов дня встреча с директором Рижской филармонии Филиппом Осиповичем Швейником. Мне сказали, что он крайне интеллигентный человек, отсидевший свой срок в сталинском лагере, влюбленный в симфоническую музыку и недолюбливающий эстраду.
В Риге я был впервые и не сразу нашел здание филармонии. Опоздал, как помню, на четыре минуты. Я вошел в приемную и представился. Секретарша сказала мне с типичным латышским акцентом: «Товарищ Арканов! Товарищ Швейник ждал вас в двенадцать часов, но вы опоздали, и он принимает в кабинете других товарищей. Вам придется подождать».
Я прождал в приемной около полутора часов. Наконец дверь кабинета открылась, вышли какие-то посетители, и Филипп Осипович очень вежливо пригласил меня в кабинет. Я вошел и извинился: «Филипп Осипович! Прошу прощения. Я впервые в Риге, я не рассчитал и опоздал на четыре минуты».
На это Филипп Осипович Швейник вежливо и корректно ответил: «Товарищ Арканов! Не надо извиняться. Собака ведь не извиняется за то, что она срет на улице. Так вас воспитали».
С тех пор я патологически точен, когда разговор заходит о встрече с кем-либо в определенное время. И если человек опаздывает, ссылаясь на разные объективные причины типа пробок, очередей, я всегда привожу в пример «резолюцию» Филиппа Осиповича Швейника...
С ним связан и еще один незабываемый эпизод. В перерыве между репетициями оркестра я вышел в фойе большого зала филармонии и присел покурить. Неожиданно появился Швейник и спросил меня: «Нравится вам, товарищ Арканов, наша филармония?» Я сказал, что я в восторге от архитектуры, от дизайна, от акустики, от чистоты... «Пойдемте, – предложил он, – я покажу вам все здание». Он повел меня по всем помещениям – по репетиционным залам, по гримеркам, по комнатам для хранения музыкальных инструментов. Он показал мне зрительский буфет и кафе для артистов. Я выразил свое искреннее восхищение. Затем он повел меня вниз, где располагались туалеты. После наших туалетных забегаловок я просто обалдел от красивого кафеля, от чистых унитазов и писсуаров, от наличия туалетной бумаги и полотенец... Наконец он ввел меня в небольшое уютное помещение со скамейками и изящными высокими пепельницами и сказал очень вежливо: «Так вот, товарищ Арканов! Курить в здании филармонии можно только здесь».
Если бы я записывал все забавные бытовые случаи и ситуации, свидетелем или участником которых я был, то можно было бы издать многотомник и уже одним этим войти в историю отечественного юмора.
Но я никогда не был фотографом жизни. Любой невероятно смешной или грустный факт являлся для меня источником ассоциаций. Это похоже на брошенный в воду камень. Камень падает и уходит на дно. Это «факт». Но от точки падения по воде расходятся круги сродни возникающим в голове ассоциативным кругам после увиденного или услышанного... Некоторые мои коллеги не брезгуют вставлять в свои произведения подслушанные или подсмотренные фразы, шутки, сюжеты без ссылки на первоисточник, приписывая все это себе. Обвинить в плагиате практически невозможно, но это плагиат...
Задача настоящего писателя – СОЧИНИТЬ, оттолкнувшись от жизненных реалий, и изложить так, чтобы читатель поверил, что ИМЕННО ТАК ВСЕ И БЫЛО... Когда речь заходит о сюрреализме, о пьесах абсурда, о сказках, о былинах, я всегда говорю с полным убеждением: «ЛЮБАЯ НЕЛЕПИЦА ИЛИ СКАЗОЧНАЯ ВЫДУМКА БАЗОВО ПРОИЗРАСТАЕТ ИЗ РЕАЛЬНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ. ИЗ «НИЧЕГО» НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НИЧЕГО».
Уверен в том, что древнегреческие мифы с упоминанием богов тоже отражают реальные события. Возможно, что мифологические боги, жившие на горе Олимп, были не кем иным, как инопланетными пришельцами из другой, на порядок более развитой цивилизации. Доказать, увы, не могу... Но призадумайтесь! И, может быть, поверите на слово...
Впрочем, я слегка отвлекся. Возвращаясь к понятию «память», хочу сказать, не претендуя на открытие, что «память» – одно из самых загадочных свойств живого организма. В связи со всеобщей компьютеризацией общества я все чаще задаю себе вопрос: «А не созданные ли мы КЕМ-ТО биороботы?»
Наличие людей с уникальной, почти компьютерной памятью убеждает меня в этом. И либо мы еще не проникли в тайны нашей памяти, либо наш мозг предусмотрительно защищает нас от ненужного хлама... Иногда я сравниваю человеческую память с холодильником. В основной камере хранятся эпизоды прошлого, которые мы «съедаем» в течение короткого времени. Это «скоропортящиеся продукты»: они потребляются нами быстро, и их место занимают новые... А есть эпизоды, которые попадают в «морозилку» и остаются в том натуральном состоянии, в каком и попали в «морозильный» отсек нашей памяти. В любой момент мы можем их извлечь, они «оттают» и приобретут свой первоначальный вид... Я, например, до сих пор помню довоенный (!) рабочий телефон отца – К-7-88-00... Но с годами механизм холодильника изнашивается. В медицине это называется склерозом. Не дай бог никому дожить до полного склероза... Но в моей памяти еще кое-что сохранилось. И я это «кое-что» излагаю в своей книге с главной целью – если я что-нибудь забуду, то тот, кто эту книгу прочтет, мне напомнит...
Говоря о встречах с неординарными людьми, оставившими след в моей жизни, всегда вспоминаю Николая Павловича Акимова. Так вот, после очередного заседания репертуарного комитета при Министерстве культуры, на котором «рубили» нашу пьесу «Свадьба на всю Европу», я спросил у Николая Павловича: «Почему делами культуры занимаются люди, мягко говоря, малограмотные и некомпетентные?» Николай Павлович мгновенно ответил со свойственной ему афористичностью: «Потому что подбор кадров в Советском Союзе осуществляется методом обратного естественного отбора».
Однажды в официальном докладе в ВТО о состоянии дел в советском театре он коснулся темы дураков. «У нас, – сказал он, – дураки особые. Возьмем, к примеру, строительство дома. С точки зрения дурака, дом должен расти вверх, а строить дом начинают с рытья огромной ямы для закладки фундамента. И дурак возмущается: мол, почему строительство дома растет вниз, а не вверх? Ему объясняют – он не понимает и продолжает возмущаться. Но самое интересное заключается в том, что, когда дом готов, первым квартиру в нем получает тот самый дурак».
Íèêîëàé Ïàâëîâè÷ Àêèìîâ.
Николай Павлович, будучи в Москве, всегда останавливался в гостинице «Москва». Как-то во время очередного его приезда в столицу мы с Гришей Гориным зашли к нему в номер, чтобы выслушать его мнение по поводу нашей пьесы «А был ли Дюма-отец?». Он сказал, что идея хорошая, но воплощение ее оставляет желать лучшего (кстати, эта пьеса так и не была поставлена). Мы выслушали, повздыхали, сказали, что подумаем. И в этот момент в номер зашел известный фельетонист и писатель, чрезвычайно талантливый и остроумный человек, но при этом очень самолюбивый. Это был Леонид Лиходеев. Как выяснилось, он свою пьесу тоже отдал на прочтение Николаю Павловичу Акимову. Акимов стал высказывать Лиходееву свои замечания, Лиходеев прервал его, сказав обиженным тоном: «Не продолжайте, Николай Павлович! Не нравится? Так и скажите!» И, забрав пьесу, вышел из номера. Когда дверь закрылась, Акимов произнес с улыбкой: «Не знаю, как матку, но правду он не переносит».
Эту фразу мы с Гришей взяли на повседневное пользование, разумеется, с упоминанием автора...
Уйдя из медицины, я попал в финансовый вакуум. Постоянной зарплаты, хотя и маленькой, у меня уже не было, а есть хотелось. И, пока суд да дело, я принял предложение от Мосэстрады заключить договор на сотрудничество в качестве «автора-исполнителя». Тогда еще не было размытого сегодня понятия «писатель-сатирик». Авторы отдавали свои произведения артистам. Им и в головы не приходило выходить на сцену с рукописями.
Всесоюзно известные эстрадные артисты Александр Шуров и Николай Рыкунин пригласили меня в свои концерты в качестве автора-исполнителя и конферансье. Я с радостью согласился, и мы начали ездить по стране. У меня была ставка – 6 рублей за участие в концерте. Шуров начинал свою деятельность с амплуа «нижнего» циркового акробата. Он был музыкальным от природы человеком, научился аккомпанировать на фортепьяно и петь куплеты. Рыкунин же относил себя к серьезным артистам, брал на себя режиссерские функции в этом дуэте и любил подтрунивать на Шуровым. Шуров отвечал ему тем же, но иногда обижался на партнера. Эти взаимоотношения они перенесли и на сцену.
Помню, в Новосибирске за 11 дней они провели 33 (!) выступления. После последнего концерта все артисты собрались в гостинице и отметили окончание гастролей. В шесть часов утра нам надо было выезжать в аэропорт. С некоторой задержкой из своего номера вышел Шуров. Он явно был чем-то подавлен. Видно было, что он плохо спал, что он переживает... «Что с вами, Александр Израилевич? – спросил я у заслуженного артиста РСФСР. – На вас лица нет!» Он посмотрел мне в глаза и доверительно спросил: «Аркадий, вы читали «Хижину дяди Тома»?» Я ответил утвердительно. Знаменитый роман Гарриет Бичер-Стоу был тогда настольной книгой каждого советского человека. А Шуров прочитал роман этой ночью в свои шестьдесят лет. И, всхлипнув, он выдохнул из себя: «Какая потрясающая вещь!»...
Во время гастролей в Ростове-на-Дону с нами вместе проживала актерская труппа лилипутов. Лилипуты в те годы пользовались огромной популярностью. И Шуров стал приударять за молоденькой симпатичной лилипуткой. Но, разумеется, он делал это тайно, чтобы никто не догадался.
Как-то утром в мой номер пришел Рыкунин. «Аркаша! – сказал он. – Шуров пригласил свою девочку позавтракать в кафе за углом. Почему бы нам не позавтракать там же?»