– Он очень нервный мальчик, – говорит мать затылку и добавляет шепотом: – У него случается ночное недержание...
Но все всё слышат и, покатываясь от смеха, указывают на меня пальцами...
– Возьми на дорожку, – сует мне отец кулек со сливочным печеньем и целует меня.
– Бывают в жизни огорченья! Заместо хлеба ешь печенье! – кричу я на весь перрон.
Все умирают со смеху.
– Умница! – говорит затылок. – Будешь у нас в самодеятельности...
«Бери ложку, бери хлеб и садися за обед», – поет пионерский горн.
А мы все идем, идем, идем...
Все босиком, в одних трусах... Пахнет соснами... Мы играли в казаки-разбойники, и меня поймали...
Четверо казаков ведут меня на допрос. Затылок, два профиля. А задний – предатель. Предал за порцию компота. Он сказал им, где я прячусь. Вокруг ребятня. «Разбойника поймали!.. Разбойника поймали!..»
– А ваша вожатая, – говорю я, – физкультурником зажатая!
– А твоя вожатая – завхозом зажатая, – говорит затылок.
– А угадай, что сегодня на ужин? – спрашиваю я.
– Манная каша, – отвечает затылок.
– Каша манная – ночь туманная! – выкрикиваю я, довольный тем, что подловил его.
Ребята закатываются. Один от смеха падает с дерева.
– Досмеешься! – зло шепелявит затылок.
«Спать, спать, по палатам», – протяжно поет пионерский горн. Только это не горн. Это высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса...
За несколько шагов до третьей колонны Большого театра, где меня ждет моя будущая жена, а теперь, после того момента, моя бывшая жена, я поправляю галстук и застегиваю пиджак.
Она только что вернулась с пляжа, и от нее еще пахнет водой. Она – это несколько веснушек на носу и растянутые невидимыми резиночками глаза...
– Ты меня любишь? – совсем тихо спрашивает она.
Я хочу так же тихо ответить: «Да, конечно», но нас почему-то обступает огромное количество любопытных. Они сбегаются со всех близлежащих улиц и площадей. Они выдавливаются из ГУМа. Они даже бросили смотреть «Лебединое озеро» в Большом театре и валом валят из его дверей...
«Смехач в любви объясняется!» – таинственно сообщают они друг другу. Откуда им все известно? Ведь мы с ней говорим так тихо.
– Так ты меня любишь? – совсем шепотом спрашивает она.
Все застыли. Сейчас что-то будет...
– Любовь не картошка! Не выкинешь в окошко! – кричу я.
Смех перемешивается с возгласами: «Сила-а!.. Любовь осмеивает? Да они ради красного словца не пожалеют и отца!.. Ну дает!»
– Ты меня любишь? – беззвучно шевелит она губами.
– Любовь – что струя из водопроводного крана! Течет, пока не перекроешь! – ору я раздраженно.
От хохота содрогается Большой театр. И опять возгласы:
«Насмехается!.. И чего она в нем нашла?.. Да плюнь ты на него, девушка!.. А здорово он ей, а?..»
– Ты меня любишь? – одними глазами спрашивает она.
– Да... конечно, – говорю я, чуть не плача.
Гулом разочарования встречает толпа мои слова. Им уже не интересно. Они снова заполняют близлежащие улицы. Они снова вдавливаются в ГУМ. Они валом валят в двери Большого театра. Они снова хотят смотреть «Лебединое озеро»...
А мы все идем, идем, идем... И скоро, видимо, придем к концу. И я, кажется, весь высмеялся и все просмеял.
Не понимаю только, то ли меня ведут на казнь, потому что я все просмеял, то ли я все просмеял, потому что меня ведут на казнь. Мы подходим к громадному цирку под названием «Финита ля комедия». Окошечко кассы закрывает табличка: «На сегодняшнюю казнь все билеты проданы!»
Я вытаскиваю контрамарки, которые положены мне по указу, и раздаю их направо и налево первым попавшимся счастливчикам. И вот мы входим в цирк. Все пятеро в черных фраках и в цилиндрах. А мои сопровождающие, кроме того, и в белых перчатках.
Цирк забит до отказа. Даже в проходах нет ни одного местечка, где можно было бы пристроиться. Люди едят мороженое в вафельных стаканчиках, трюфели и кашляют... Взгляды всех скрещиваются в центре ослепительно освещенной арены, где установлены разноцветная плаха и похожий на молодого жеребца тонконогий черный венский электрический стул. Я не могу оторвать глаз от плахи. Она вся заклеена приветствиями: «Добро пожаловать, смехач!»... «Одна голова хорошо, а две лучше!»... «В здоровом теле здоровый дух вон!»...
Меня подводят к тонконогому черному венскому электрическому стулу. Барабанная дробь горохом рассыпается по всему цирку. Оркестр ставит жирную точку продолжительным мажорным аккордом...
Внезапно наступает тишина. Такая тишина, что начинает колоть в ушах. И в этой тишине откуда-то из-под купола звучит голос по радио:
– Садитесь, пожалуйста!
– Спасибо большое. Я постою, – говорю я вежливо и прикладываю правую руку к сердцу. При этом я элегантно кланяюсь. Кажется, я угадал. Цирк отвечает мне мощным взрывом хохота и одобрительными выкриками. Стул исчезает где-то под куполом, и на арену выкатываются клоуны, чтобы заполнить неожиданно возникшую паузу.
– Желание смехача – закон для казнача! – звучит из-под купола все тот же холодный голос по радио, и меня подталкивают к плахе.
– Ты можешь последний раз что-нибудь спросить, – говорит затылок.
Снова колющая тишина.
– Скажите, пожалуйста, – спрашиваю я, – какой сегодня день?
– Понедельник, – отвечает затылок.
– Ничего себе начинается неделька, – говорю я и кланяюсь на четыре стороны.
Оглушительный свист заполняет цирк. «Старо! – несется со всех сторон. – Непонятно!.. Бородатый анекдот!»
Мои четверо недовольно морщатся.
Не попал! Капельки пота проступают на лбу, и силы оставляют меня. Я опускаюсь на колени перед плахой. Ее поверхность напоминает мне поверхность тех здоровенных пней, на которых мясники разделывают туши.
– Нельзя ли попросить подушечку? – дрожащим голосом говорю я. – А то здесь очень жестко.
«Подушку просит!.. Подушку просит! – разносится по цирку. – Не может потерпеть минуту!..»
Один из профилей кладет на плаху мою самую любимую в детстве подушечку с вышитым медвежонком.
Другой профиль набрасывает мне на плечи белую простыню и ловко, как в парикмахерской, засовывает ее концы за ворот рубахи.
Мой бывший друг укладывает мою голову правым ухом на подушечку и рекомендует закрыть глаза.
Оркестр ударяется в веселый галоп. Но даже в этом галопе я все же улавливаю левым ухом, как где-то высоко-высоко над куполом бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса.
– Одну минуточку! – Я приподнимаю голову. – Извините, но я не привык засыпать на правом боку...
Ропот недовольства расползается по цирку. Сопровождающие недоуменно пожимают плечами.
Я ложусь на подушечку левым ухом. Теперь, кажется, все... Вот сейчас затылок начнет заносить над головой невероятных размеров топор, с тем чтобы опустить его с кряканьем в том месте, где у меня стоит ком, мешающий мне дышать. Я с трудом проглатываю слюну...
– Одну минуточку, – хриплю я. – Можно мне сказать последнее слово?
– Какие предложения будут по этому вопросу? – спрашивает мой бывший друг у всего цирка. – Дать или не дать?
– Да-ать! – орет цирк.
– Кто за?.. Единогласно.
Я с трудом поднимаюсь на ноги. Меня шатает из стороны в сторону. Кровь бухает в висках в такт с большим оркестровым барабаном. И, поймав в легкие воздуха, я выкрикиваю из последних сил:
– Эх, каша манная – ночь туманная!
Я с трудом соображаю, что произошло. Восторженный рев валит с ног моих сопровождающих. Топор падает из рук затылка. Все четверо катаются по арене, зажав животы руками... Это длится долго. Это длится очень долго. Потом они встают с арены и, словно пьяные, поддерживают друг друга, стараясь удержать равновесие. От смеха глаза у них вылезли из орбит, и, не в силах произнести слова, они оторопело смотрят друг на друга. Цирк ревет и стонет в восторженных конвульсиях. Затылок поворачивается в мою сторону, мгновенье смотрит на меня, потом произносит, давясь от смеха:
– Каша...
Он икает, и все четверо в новом припадке валятся на арену. Это опять длится очень долго.
И глядя на них, потных, растерзанных, икающих, я понимаю, что у них не осталось никаких физических сил, чтобы казнить меня сегодня...
Меня препровождают домой. Я остаюсь один в своей комнате.
В моем распоряжении только одна короткая ночь. В шесть утра эти четверо снова придут за мной. И мы снова будем идти, идти, идти... Той же дорогой. Среди тех же любопытных людей. К месту моей казни. А в моем распоряжении только одна короткая ночь. Поэтому я хватаю карандаш и бумагу и начинаю лихорадочно придумывать «репертуар» для завтрашнего шествия. Мне жизненно необходимо завтра опять всех смешить. Иначе завтра меня казнят...
* * *
С той «метропольской» поры прошло более трети века. Многих участников альманаха уже нет в живых, в том числе и Василия Аксенова, а мне порой не верится, что я был с ними в одной команде и все мы играли в одну игру... У определенной части сегодняшнего поколения слово «Метрополь» не вызывает никаких ассоциаций – кто, что, какой альманах, какие писатели?.. Фамилии писателей звучат для многих молодых людей монотонно, неинформативно, как «Иванов, Петров, Сидоров». Что поделаешь? Время такое... То ли дело – Дэн Браун!.. Но те, кто помнит альманах, иногда изумленно спрашивают меня: «Как? Вы, Аркадий Михайлович, тоже были участником?» И смотрят на меня уже с особым уважением. И сказать, что мне это только лишь приятно, значит – ничего не сказать...
Что спрашивать с молодых людей? У них свои интересы, свои кумиры, своя музыка, свои заботы. Но когда полное невежество проявляют профессиональные журналисты, это уже «зашкаливает»...
Как-то в паузе во время большого концерта ко мне подошла молоденькая девушка и, представившись штатным корреспондентом «МК», попросила разрешения задать мне несколько вопросов. Я согласился, хотя, честно говоря, не люблю давать интервью на ходу, неизвестно кому.