– Хохлома – от слова хохол?
– Думаю, конечно, это так… Я страшно любил стройки громадные. Я обожал техносферу советскую.
– Я тоже на БАМ ездил. Огромные траты, привлечение зэков, плакаты с фальшивыми комсомольцами, спирт по 7.65, драки на танцах, дефицитные дубленки и чешское пиво в свободной продаже – это все было. А романтики я что-то не приметил там.
– Тында меня тоже не поразила в ту пору. Но экибастузский карьер, эти гигантские ТЭЦ! Потом, объездив экономическую техносферу, я приступил к техносфере военной. Я был единственный из советских писателей, кто описал всю ядерную триаду. Автономка на лодке, дозаправка в океане, ядерный взрыв на полигоне в Семипалатинске, запуск первого «Шаттла» советского… Я обожал это. И описал это. Я счастлив был видеть советскую техносферу, хоть на излете. Философия освоения пространства, экспансия. Огромная энергия. Почему я стал таким лютым оппозиционером? Потому что я видел, как оборвался этот полет. Делались огромные накопления, было ожидания великих родов – но вместо этого закололи младенца, который был в чреве.
– Народ наш оказался не такой романтический и имперский, как ты, а попроще, ему хотелось не ядерной триады, а джинсов и колбасы.
– Ты не понимаешь. Дело все в том, что царская империя себя исчерпала. По всем статьям. Рухнула. Потенциал, который был заложен в царской русской империи, он сдерживался, и потому он рванул, и все лопнуло. Без этой оболочки потенциал обречен был выветриться, исчезнуть. Но нашлись люди, имя им большевики, которые опять свинтили это, на эту бочку разлетевшуюся они надели обручи. Они исправили ошибку Февральской революции, после которой страны не было, все летело к чертовой матери. Учредительное собрание, которое сейчас воспевают, – оно бы узаконило уход Украины, отпадение Кавказа, Средней Азии и так далее.
– Ну и 1991 год наступил бы быстрее.
– Поскольку та структура изжила и израсходовала себя, большевики предложили другую структуру. И ее можно было реализовать только теми жестокими и страшными методами, которыми они действовали. Иначе ничего нельзя было сделать. Иначе все бы разлетелось вдребезги. Они собрали все в ядро – где пряниками, где кнутом, где ГУЛАГом, где вручением боевого ордена Красного Знамени пацану, которому едва семнадцать стукнуло. И она, собранная держава, совершила гигантские вещи, которые больше никому не были по плечу.
– А может, и так бы их совершили, и без ГУЛАГа? Вон Штаты без всякого Сталина на Луну слетали…
– Если б не было Сталина и партии, все равно б войну выиграли, лапотными мужиками, без оружия? Ни хера б не выиграли! Войну выиграла организация, супер-организация. Это брехня, что народ выиграл войну! Какой народ?! Тот, который в 41-м завалил окопы трупами своими? Нет, нужны были танки, самолеты, превосходство в артиллерии – мобилизационный проект был нужен! Вот и сейчас без мобилизационного проекта просто пропадем. Как он будет реализовываться – я не знаю. А поскольку все противоречия, накопившиеся к шестидесятым годам, снова не нашли выхода, люди бухали, занимались бытом, трахали баб, какое количество умнейших людей не нашли этого выхода! Как и царь не нашел его. И – все разлетелось.
– У нас с тобой, Саша, разные взгляды на Советы. Ты воспевал придуманную романтику, а я работал в подпольном издательстве. Неплохо, кстати, зарабатывал – рублей по сорок в день. Начальника нашего арестовали – и в лагерь. Я в первую очередь про это думаю, когда ты так красиво рассказываешь про свою империю и нахваливаешь ее стройки. За «Евангелие» человека посадили! Кому ж вы, спрашивается, служили в таком случае? Ясно – сатане! И ваша звезда – это же, как известно, перевернутая козлиная голова!
– Ну, церковь царской империи была наполовину атеистическая. Она не заступилась за царя. Только в советское время, когда гонения начались на веру, церковь вернулась в первоапостольские времена, когда сиял огнь Христов. Я говорю тебе по-богословски! Большевики создали сонм святых, сонм мучеников! А если б не создали, где бы были сегодняшние священники?
– Интересный взгляд, парадоксальный. Но я-то тут при чем? Я был простой парень, который тиражировал «Евангелие». А твои имперские чекисты ловили нас за это.
– Но ты же там за бабки работал.
– Не скрою, и за них тоже.
– Это была твоя работа, твой бизнес.
– Да. Но еще я чувствовал себя культуртрегером, – хотя это не так важно. Не пойму, к чему ты клонишь?
– Жалко, тебя тогда не арестовали!
– Типун тебе на язык!
– Если б арестовали, у тебя была б другая жизнь. Ты б, может, стал архимандритом, я б к тебе обращался «владыко», припадал бы к твоей руке. В миру ты Игорь, а так был бы какой-нибудь Вонифатий.
– Лучше уж тогда Филадельф. У тебя был такой знакомый.
– Да, да. Иеромонах Филадельф. Я ездил к нему в Лавру в 93-м, перед бойней. Ездил. Я ему исповедался, рассказал, чего я хочу, чего жду, чего боюсь, – и получил от него благословение. Перед смертью он стал иеросхимонахом Моисеем. Я в какие-то переломные моменты брал у него благословение. Первый раз – когда шел во Фронт национального спасения. Потом, значит, в 93-м. А третье я получил от ныне покойного Николая Гурьянова, на Псковщине. Он мне его дал за год до смерти своей. А газету нашу «День» окормлял отец Дмитрий Дудко. Он считал, что Гастелло и Талалихин – это святые русские. Красные герои крестились кровью пролитой за Отечество и потому заслуживают того, что быть причисленными к лику святых, рядом с Александром Невским и Сергием Радонежским. К иерархам я отношусь очень сдержанно, а к живому православию – прекрасно.
– Ты когда-то думал о монашеской схиме.
– Был момент, когда готов был прийти к этому, но… задержался в мирской жизни.
– То, что ты всегда делал в газете «Завтра» с ее скромным тиражом – это была одна история. Но после сокрушительного успеха романа «Господин Гексоген» у тебя началась другая жизнь – открытая, светская, ты стал модным, ты звезда ТВ и радио. Проханов – модный писатель! Что такое? Мир перевернулся…
– Мы все в ситуациях, мы все в запале, и эти ситуации иногда извергают из нас самые непредвиденные сентенции, взгляды, позиции, и нельзя по этим ситуациям определять человека. Человек в динамике. Время сумасшедшее, время меняет планки. Ты неподвижен, а планки меняются. Ты всегда законопослушен, но если планки сдвинуть, ты можешь стать преступником к вечеру.
– Как Солженицын: то его сажают, то награждают, то президента к нему домой везут, – а ведь он всю жизнь одно и то же говорит и пишет, не меняется.
– Да…
– Ты его уважаешь?
– Уважаю, хоть он и зануда. Он зануда и мученик. Что касается изменения моего статуса, то это не стало для меня духовным переломным моментом, я тебя уверяю. Я же playboy, так же как ты, я гуляка, волокита, я богемный человек, меня затолкали на эту войну, когда она началась, а как передышка, как отводят во второй эшелон – то я снова playboy. Но это все для меня не ново – я же еще в советское время пережил успех.
– Ну да, ты же был «соловей Генштаба».
– Да. И в этом качестве я мог улететь в любой штат Америки, сев верхом на любую ракету и соскочив с нее за пять минут до взрыва. Я знал, что такое успех, внимание общества, критиков…
– Это после книги «Дерево в центре Кабула»?
– Раньше! Я написал роман «Место действия», про сибирскую стройку – и сразу стал обожаемым.
– А, производственный роман…
– Но это же так интересно: стройка в Тобольске! Архаика и новое. Я пережил успех… На ТВ я вел программу «Служу Советскому Союзу». Поездки по гарнизонам… И не только. Я объездил весь мир. Я знаю все мировые столицы. В моей жизни был такой период, когда я состоял в руководящем органе Комитета защиты мира – как писатель модный. Это давало мне возможность двигаться по миру. Но на Западе мне нигде не было интересно – ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Берлине. Ни даже в Рио на пляже Копакабана. Вознесенский, Евтушенко, Рождественский ездили в Рим, Париж, Нью-Йорк… Они ездили на Запад, их интересовала западная эстетика, они западники. А я не заразился Западом, я не почувствовал, что я обделен чем-то, что я могу взять оттуда. Куда с большей охотой я мотался по войнам, по горячим точкам. От Никарагуа до Кампучии, от 5-й эскадры на Средиземном море до Мозамбика, – меня вот это привлекало, я всегда был империалистом. Мне интересно было смотреть, как советская империя реализует себя…
– И денег у тебя было полно.
– Конечно. После издания первой книги я уже был обеспеченным человеком. Имел возможность на эти деньги, не посылая жену в шахту, родить двоих детей и вырастить. Причем жена у меня все одна и та же.
– Это круто.
– Это признак ущербности, я понимаю. Убогости и одномерности.
– Да ладно, брось ты, нас таких много. В связи с твоими поездками я подумал: ты, наверно, и языками разными интересуешься.
– Языки? Я больше всего говяжий люблю и бараний, и семенники тоже. По-немецки читаю, английский знаю. По-русски немного…
– Может, главная твоя тема – это войны. Мне кажется, это связано с тем, что твой отец погиб на войне.
– Мой отец погиб под Сталинградом. Он кончил исторический, учился в аспирантуре, у него была бронь. Так он выкинул бронь и пошел воевать.
– А как ты попал на войну в первый раз?
– Случилось так, что произошел бой на Даманском, на Уссури. И я после всех своих хохломских зарисовок – был отправлен туда.
– А, это когда ты записывал, как плачут и причитают над убитыми солдатами, и опубликовал это?
Он писал об этом так:
Когда случился Даманский, я поехал туда и описал момент, когда на заиндевелые гробы, оставленные в больших штабных палатках – гробы, в которых лежали убитые пограничники, – кидались матери и отцы, которых туда привезли. Я сидел с блокнотом и фиксировал все их плачи, крики, причитания, весь этот причет – я знал законы транса, как в него впадают, истерику горя. Мой репортаж произвел ошеломляющее впечатление. И с тех пор я стал военным журналистом.