– Вот, вот. Я попал туда – и стал баталистом. Когда попадаешь в такую обстановку, то возникают глубокие переживания, связанные с войной, с родиной. Отец под Сталинградом погиб, страна… И это меня очень захватило. И с тех пор я занимаюсь проблемой страны, державы, государства, армии.
– Это понятно. Я, помню, поехал в Чечню в командировку, еще шла первая война. Приезжаю из Слепцовска на «чайнике» в Грозный… Где остановиться? У меня были и чеченские адреса и рекомендации, и армейские. На перекрестке шофер остановился и говорит: «Ну куда? В город или в Ханкалу, в штаб группировки?» И меня пробило: ё-моё, как же я к духам поеду? Когда там, в Ханкале, свои, наши солдаты и офицеры? А в Москве я этого не чувствовал, все было равно – ни своих, ни чужих.
– Ты был как витязь на распутье. Голубчик, вот это оно и есть, самое главное: на войне ты слушаешь голос своей природы, Бога, ты пробиваешься через толстые шкуры наслоений к ощущению своего «я». Войны-то плодотворны для художника, они тебя пробивают насквозь, возникает короткое замыкание, такая дуга вольтова, которая зажигает всю твою сущность внутреннюю.
– За тобой вслед стал ездить на войны Лимонов.
– Он – автономно. Лимонов – он же тоже авантюрист, как и я, во многом. Лимонов – это человек, которому обыденность противна, он ищет экзотику в жизни, он ищет адреналина и подвигов. Лимонов один из самых рыцарских людей нашего времени. И бородка у него, как у рыцаря.
– И такая тема: Артем Боровик тоже ездил на войны. Ты его там не встречал?
– Я помню, как он начинал… Боровик-старший приходил ко мне и рассказывал, что вот, мальчик хочет ездить, готовится… Мне нравилось, что он молодой и ездит. Он отправился в Афганистан. Там ему Варенников обеспечил сумасшедшую охрану. После этого Артем получил Красную Звезду – один раз съездив в Афганистан! Мужики пахали там всю войну, и им даже медали не дали. А потом сразу поехал в Штаты и прошел там курс молодого бойца и воспел это все, – это отвратительно. Вся страна воюет с Америкой в Афганистане, наших парней там стреляют из американской винтовки М-16, – а он поехал хвалить это чужое оружие! Я понял, что это распад… Тогда как раз началась травля нашего контингента, нашей армии, ее убиение. Это продолжилось на первой чеченской войне. Те же самые перья, те же самые журналисты мочили наших солдат и в Афганистане, и в Чечне. И довели до гробов. У меня к Боровику отношение сложное. Он очень талантливый человек, но он, конечно, баловень своего отца, баловень системы. Я жалею, что он погиб, он погиб на посту, и все претензии, которые у меня к нему были, – они все сняты его трагической гибелью. Он погиб как военный, – хотя и летел по коммерческим делам. Это неважно. Его догнали, может быть, те пули, которые в Афганистане и где-нибудь еще пролетели мимо.
– Один наш с тобой знакомый знаменитый журналист много лет провел в Афганистане – и не то что в бою не был никогда, так в его сторону даже не выстрелили ни разу.
– Я тебе скажу, что это никак не умаляет его роли. Когда я в первый раз попал в Афганистан наивным молодым человеком, я попал сразу в хазарийский путч. Весь Кабул клубился от взрывов, танки стреляли по толпе, моджахеды пытались взять город штурмом, а десантники их отбивали. Находиться в городе, обстреливаемом артиллерией, – это все равно военная ситуация.
– Помню, как на армяно-азербайджанской войне я попал под танковый обстрел. Я ругал себя страшными словами: вот мог бы сидеть дома на кухне и пить чай под красной лампой, а вместо этого лежу на земле возле машины и страшно боюсь.
– Ты сейчас, наверно, об этом не жалеешь, а радуешься, что это было в твоей жизни! Представляешь, ты бы этот момент пропустил? Радуйся, что судьба тебя кидала, страх – это драгоценные ощущение. Социальный страх, что вот тебя арестуют, – это ценный опыт. Человек, который не пережил социального страха – это младенец, эмбрион. Человека должны одолевать страхи – за любимых, за детей, за страну, за свою жизнь, за свои книги, за святыни. Только это и делает нас людьми, понимаешь… Если ты испытал страх в Ханкале, это хорошо…
– Ты же еще ездил к моджахедам, вызволять пленных.
– Я ездил вызволять наших пленных в Пешавар. Была такая сцена. Русские матери приехали туда, Гульбеддин выставил перед нами в ряд 300 калек-моджахедов, сидящих в колясках, с оторванными ногами, и сказал: «Вы просите ваших сыновей? Посмотрите, что они сделали с моими сыновьями!» Русские матери, рыдая, бежали вдоль ряда этих колясок и просили прощения. Незабываемая сцена, перфоманс страшный. Но он отдал.
– Всех?
– Одного.
– И Руцкого ты вроде вызволял.
– Нет, Руцкого вызволял Крючков, и Крючков же его представил к герою. Он же выполнял задание КГБ, когда его сбили: мочил одно племя, которое взяло от нас оружие, а потом блядануло и ушло к противнику. Пикантно то, что Руцкой потом арестовывал Крючкова и вел его, пленного, в тюрьму.
– Сбитый летчик… А что с ним делали в плену?
– Много чего. Мучили. Он висел на дыбе… Руцкой – герой. Он такой человек Возрождения: они были отважные, безумные, беспринципные, игроки. И вот он авантюрист такой великолепный.
– А правда, что на войнах в Африке тебя перекрашивали в негра?
– Перекрашивали.
– Ваксой?
– Нет, каким-то военным гримом. Он был грязно-рыже-черного цвета, очень вонючий. Такое ощущение, что его сделали из мускусных желез. Это в Анголе было. Я направлялся в штаб-квартиру Сэма Нуйомы, президента Намибии. Там была база намибийских партизан, мы до Виндхука еле доехали. И на трассе иногда били машины, а белые были валютой, их выменивали потом у буров на своих пленных. Так меня намазали, чтоб я не выглядел валютой.
– Известна твоя позиция: на войне журналисту нельзя просто смотреть, он должен стрелять по противнику.
– Что касается поведения журналиста на войне… Пришел – воюй. Я считаю, что если журналист, который попадает на передовую, требует, чтобы его защищали там, отвлекая на него военных, бойцов, солдат, – это безнравственно. Журналист – такой же, как остальные, он должен участвовать в бою. Я стрелял везде, где только можно стрелять. Вылетаем на вертолетный удар. Ну конечно, я не сижу со штурманом за гашетками, но я – на борту боевого вертолета, весь экипаж стреляет, и я стреляю, бью вместе с командой. И смотрю, как внизу пылают объекты, где сидят враги. Или, скажем, Саланг: идут наши колонны, везут снаряды. Налет душманов на эту колонну. Грузовики горят. А в руках у тебя автомат или гранатомет. Бьешь.
– Много убил врага?
– Неизвестно. Я, может, никого не положил, но я стрелял. По мне стреляли, и я стрелял. Помню случай. Последний штурм Грозного, перед тем как нам откатиться, еще Пуликовский там был, – и группа журналистов попала в окружение. Чтоб их спасти, туда прорвались наши десантники. Человек пятнадцать положили головы, чтоб вытащить журналистов, а те вернулись в Москву и стали писать про армию гадости. Это омерзительно.
– На войнах ты собрал большую коллекцию бабочек.
– Бабочки – это вторая моя тема в жизни. Каждая бабочка – это кусок моей жизни, там зафиксированы все мои дела и боевые операции, любови мои, имена политиков. Медитируя, я погружаюсь в безумие, я смотрю на бабочек и галлюциногенно погружаюсь в свое прошлое. До сих пор бабочки вдохновляют меня на мои писания.
– Кстати о бабочках: ты при советской власти декларировал, что Набоков твой любимый писатель, а потом эта тема ушла.
– При советах все читали YMCA PRESS, которая приходила в огромных количествах. Потом это ксерили и перепродавали. Я тогда перечитал всего Набокова, в ксероксах. Может, это ты и печатал…
– Книжка стоила 20 рублей минимум.
– Тогда я был восхищен этой красотой. И, эпатируя, на одном из вечеров публично сказал, что мои любимые писатели – Платонов и Набоков, что вызвало дриблинг у литературного начальства.
– Саша! Тебя, раннего, хвалил Вознесенский, а потом спрыгнул. Трифонов тебя опекал раннего, но потом вместо тебя взял Маканина, потому что ты стал что-то не то писать, да? Ты писал, что Трифонов, будь он сейчас жив, ушел бы к демократам.
– Литературная жизнь, она не напрямую отражает социальную и политическую, а как-то сложно, ассоциативно… Поэтому такие люди, как например Синявский, который был демократом и сидел в лагерях, Владимир Максимов (журнал «Континент») и Зиновьев – они пришли к нам в газету. Их либеральное мироощущение не помешало им в какой-то трагический момент истории соединиться с моей газетой, со мной. Трифонов, наверно, был бы либералом – но не стопроцентным. А Высоцкий, я убежден, сейчас не был бы с либералами, он бацал бы свои хрипатые песенки против Кремля, против Ельцина, против Путина. Он не пошел бы в либеральную обслугу. Окуджава был бы с ними, но Высоцкий – нет, он бы был с народом.
– По-прежнему, как настоящий патриот, на «Волге» ездишь?
– Да, на 31-й «Волге». Люблю тяжелые советские машины. Сам за рулем.
– Про тебя говорят, что ты идеолог двух путчей. Манифест путчистов – «Слово к народу» – ты написал?
– Я! И горжусь тем, что ныне покойный Яковлев [А. Н.] по ТВ назвал меня идеологом путча, а мою редакцию – штаб-квартирой путча.
– Смотри что получается: мечтал ты убрать знаменитых демократических журналистов с НТВ – и вот пожалуйста: твой план выполнен!
– Сказать что я выполнил свой план руками Путина – это будет не совсем правда. Это будет полуправда.
– Кстати, к НТВ и Альфред Кох руку приложил. А вы, левые патриоты, его как-то не жалуете, несмотря на то что он и латышей припечатал, и чеченов, и памятник поставил Александру II.
– Я мало знаю Коха, мы пару раз на ТВ встречались в передачах, и все. Но могу сказать, что он мне симпатичен, это сильный, яркий, циничный, талантливый человек.
– Меня смущает немного то, что вашему брату не нравятся евреи, которые делали революцию, демократы не нравятся, Путин тоже не нравится… Экие вы капризные и переборчивые. Кто ж вам нравится?