– В московских литературных кругах известно, что твой левретка лижет тебе ноздри. Это какая-то экзотическая ласка – или стандартная среди собачников?
– Левретки, они вообще лизуны. У них обоняние в 16 раз сильнее, чем у нас. Откуда у них внимание к ноздрям? Нос – это информационный канал, из хозяйского носа собаки получают огромное количество информации о человеке.
– Мы уже привыкли читать у литературных критиков, что ты – классик, первый русский писатель. Ты с этим смирился, привык к дифирамбам?
– Знаешь, я к слову «классик» спокойно отношусь, потому что все классики умерли. Другое дело, что я люблю делать литературные открытия, и я знаю, что открыл несколько новых языковых литературных месторождений. Застолбил их. Вот этого и достаточно.
– Чтоб быть классиком… Но, как бы то ни было, ты пишешь, что хочешь, не реагируешь на критиков, у тебя большие тиражи и переводы, ты зарабатываешь литературой достаточно, чтоб чувствовать себя спокойно, и о тебе говорят непрестанно. Всё я перечислил, все параметры? Нравится, не нравится, – остается только развести руками и признать, что ты серьезный писатель.
– Я не против такой классификации…
– Ну я не литературный критик, как ты понимаешь.
– И слава богу. Я к современным литературным критикам отношусь с подозрением.
– А меня больше кинокритики раздражают. Тебе не нравится кино? Зачем ругать? Иди сними лучше и покажи нам, чтоб мы знали, как надо.
– Несколько лет назад в таком пресловутом месте, как Дом кино, был показ фильма «4», по моему сценарию. Там, в частности, была снята оргия деревенских бабушек, которые по случаю смерти своего борова напиваются и танцуют голые на столах. Причем в фильме снимались реальные бабушки из деревни Шутилово под Новгородом. В жизни они покруче выступают, чем в этом кино. Так вот к режиссеру подошел человек и стал говорить: «Вы клевещете на русскую деревню!» Режиссер спросил: «Ты там был, в этой деревне? Нет. Тогда пошел нах». На этом полемика закончилась… Я готов выслушать серьезно мнение умного человека. Есть люди, которые помогают рассмотреть вещь, показывают то, чего сам не видишь.
– Приведи пример.
– Например, я написал «День опричника» – и один приятель говорит мне: это же заговор такой! Ну, как раньше заговаривали смерть в деревнях, чтоб она не пришла. Это заговор России, чтоб с ней не случилось такого. А я об этом даже не думал, когда писал! Я просто придумывал некую фантазию на тему Великой Русской стены. Есть у нас люди, которые говорят, что надо отгородиться от Запада тлетворного и идти своим путем, у нас же все есть. Кроме демократии, да? Вот эту идею «отгораживания» я и попытался художественно реализовать. Если это случится, то Россия будет плыть только назад. Ее прошлое станет ее будущим. Наверно, для многих наших квасных патриотов наступит счастье, потому что время как бы остановится.
Россия по-прежнему остается непредсказуемым государством. Из-за того что здесь не было идеологического водораздела между прошлым и будущим, у нас история может повторяться не только в виде фарса, но и в виде реальности. Для писателя это очень хорошо… Мы с Витей Ерофеевым, когда выпиваем где-нибудь в Европе, радостно поднимаем бокалы за Россию как за литературное Эльдорадо – здесь ведь чудовищные идеи-самородки валяются прямо под ногами. Но как гражданин я этому не очень рад.
– Мне кажется, что Ерофеев – более коммерческий автор, чем ты. Ты серьезней относишься к текстам.
– Витю люблю, это мой здесь единственный литературный друг.
– А с Пелевиным ты незнаком?
– Знаком. Но последний раз я его видел пять лет назад в Японии.
– А, вы там лекции читали, что-то в этом роде?
– Нет, это был некий литературный фестиваль, где мы представляли Россию: Пелевин, Толстая, Акунин и я. Витя – достаточно интровертный человек, он живет такой, в общем, достаточно неуловимой жизнью – видимо, это нужно ему.
– Это круто – когда тебя зовут в Японию. Представлять русскую литературу.
– Это было.
– Вот я в Японии подумал: ну зачем еще нужны инопланетяне? Берите японцев, они и так чужие и непонятные, с ними невозможно обмениваться человеческими эмоциями, они как будто не с нашей планеты.
– Да, там абсолютно Марс…
– Я помню, тебя звали американцы, тоже представлять русскую литературу – а тебя не пустили. Заставили в посольстве пересказывать, про что твои книги, услышанное им не понравилось, и тебе не дали визу. Прекрасная история. Ты там так и не был?
– Был.
– Важная страна в жизни.
– Да, да. Она, конечно, очень важная. Когда в Нью-Йорке едешь в метро, идешь по улице – чувствуешь, что эти люди могут быть безвкусными, диковатыми, простоватыми, даже дебиловатыми, – но в них живет некий демократический вирус. Это очень чувствуется. Такая бацилла демократии.
– Я бы даже сказал, что Америка – это лепрозорий демократии. Он построен людьми, которые как чумные кинулись на кораблях переплывать океан. Они просто отмороженные! Половина их перемерла в пути, а кто остался, тем потом надо было покупать ружья и убивать индейцев, которые с тебя снимают скальпы. Это отбор людей с бациллой! У нас другой отбор – кто не зарезал барина и не убежал на Дон, тот стал русским, составил нацию, – бейте меня кнутом, и барин – отец родной.
– В общем, да… Эта бацилла демократии, я в хорошем смысле слова, если бы всех ею заразить…
– …то некому было б работать на плантациях.
– Я бы очень хотел дожить до того времени, когда бы западные государства обозвали бы Россию демократической. Но я уверен, что не доживу.
– А надо дать бабок тому, кто там проводит замеры, – и нас обзовут.
– Ну, я не столь циничен, как ты. У меня функциональный цинизм. Он в основном касается профессиональных дел, а не жизни.
– Как говорил Есенин, будучи в Штатах, нет смысла жить на Западе, потому что там не перед кем открыть свою душу. А твой профессиональный цинизм, как мне кажется, в том, что ты и не собирался ни перед кем открывать душу.
– В общем, да. Текст – одно, а душа писателя – другое.
– А люди писателя серьезно воспринимают! Они ждут, что ты душу откроешь! Они думают, что ты отрываешь!
– Вот посмотри на этот бокал с «Маргаритой». Он может быть красивей души стеклодува, – это же разные вещи.
– Стекло – оно мертвое, а слова же живые.
– Слова существуют на бумаге, а бумага – это что такое?
– Знаешь, на бумаге все что угодно может быть написано. И «я помню чудное мгновенье», и справка из поликлиники… Бумаги, они разные.
– Это некорректный пример. Литература – это что такое?
– Я как раз у тебя хотел спросить.
– Это когда некий писатель записывает на бумаге свои фантазии. Их печатают, и если они интересные, то люди начинают их читать и даже платят за это деньги писателю. Вот что такое литература.
– Но поскольку у нас жизнь во многом первобытная…
– Да.
– …то русский читатель в любом тексте, как мне кажется, ищет раскрытия души, ищет шаманства, камлания… А то, что ты говоришь, – это касается западной литературы. Не скоро у нас такое будет возможно… Наши люди не за то платят деньги, чтоб писатель пописывал, а читатель почитывал.
– У меня очень простая позиция: литература ни в коем случае не должна ничему учить.
– Тут я согласен.
– Она может будить мысль в человеке. Она может вызывать некие эмоции. Она может выполнять роль наркотика или антидепрессанта. Это все зависит от качества фантазии!
– То есть вот такого накала и такой самоотдачи, чтоб Есенин вешался, тебе не надо?
– Я еще не закончил. Наши читатели отравлены литературой XIX века. Л. Н. Толстой очень убедительно умел описать человеческий мир – так, чтоб читатели поверили. Человек читает и верит, что находится на Бородинском поле, он как будто видит, как ядром отрывает ногу Куракину. Кроме Толстого еще Достоевский и Гоголь решили, что могут учить людей жить, они подумали, что у них миссия. У них была такая амбиция. Это было ошибкой.
– Может быть, гениальной ошибкой.
– Да. Но Лев Толстой – не монах, не старец, живший всю жизнь в аскезе, – так что учить человечество ему не стоило. Все что он умел – это гениально записывать на бумаге свои фантазии.
– С этим позволь согласиться. Но вопрос не в том, чтоб учить жить, а в том, что безответственные фантазии не нужны, писатель должен отвечать за базар. Вот Пушкин был отмороженный, лез на рожон, пуля в живот, пенициллина нет, привет. Лермонтов – та же история. Ахматова радовалась, когда Рыжему делали биографию, судили его и ссылали. Тебе этого не надо? Ты бы не хотел, чтоб тебя, как писателя Аввакума, сожгли в срубе? Ты ближе к позиции красного графа Алексея Толстого: типа я хочу хорошо писать и хорошо жить, не трогайте меня, у меня семья, пишу фантазии, как могу. Он умер в шестьдесят с лишним в своей постели – Пушкин о таком и мечтать не мог. У тебя, значит, западная концепция? Написал, продал – и отдыхай…
– Западная концепция – вполне нормальная. Если бы я жил в демократической стране…
– А чего ж ты не живешь? Тебя ведь звали. Хоть в Японию, хоть в Германию.
– Я жил в Германии… В 1992 году мне дали престижную стипендию, с тем чтобы я год жил в Берлине (в Шёненберге). Дали мне квартиру 8-комнатную. Я там прожил всего 9 месяцев, и я не написал ни строчки за это время.
– О, русский писатель таки должен писать, питаясь силами родной земли!
– А ты знаешь, что «Мертвые души» написаны в Италии?
– Неудивительно. «Мертвые души» – это ж тоска смертная, занудство и социология, изложение коммерческих схем… То ли дело «Тарас Бульба», которого ты часто вспоминаешь как образец, – вот так надо писать, чтоб читатель слезу пускал.
– Надо, кстати, посмотреть, где написан «Тарас Бульба». Может, тоже в Италии? У русского писателя нет выбора – либо он пишет то, что хочет, либо не пишет вовсе. Если то, что хочет, – он автоматически становится врагом русского государства. На Западе писатель – профессия, а у нас это – подрывной элемент, он подрывает основы государства.