– Да у вас там все по бартеру! Другие зарабатывают, а потом проедают, прогуливают. А вы сразу берете натурой…
– Да, мы разорвали этот круг: товар – деньги – товар.
– Деньги вычеркиваете и берете товар грубо, сразу?
– Ну.
– Живешь, живешь так на свежем воздухе, тренируешься, все экологически чистое. А потом бац – и помер в тайге от примитивного аппендицита. Так?
– Нет. Все-таки вертолет можно вызвать по рации. У каждого охотника ведь рация.
– Раньше, при Советах, полетный час стоил 760 рублей.
– А теперь около тысячи баксов. Но если вызвать по рации санзадание, то бесплатно. Минздрав имеет фонды какие-то, сколько-то часов полетных у них есть. Но ты еще сам подумаешь, вызывать или нет. Откуда я знаю, аппендицит или не аппендицит? Под чью ответственность я буду вызывать? Особенно когда уже один раз вызывал… Я из тайги, еще у меня рация хреново работала, связался с фельдшером – посоветоваться. Болит там-то, то-то, какие симптомы. И значит, фельдшер побежал советоваться с начальником, и они вместе приняли решение, – от греха подальше вызвать. Вертолет прилетел и два дня меня искал, им напарник неправильно избушку сказал. Я все убрал, выхожу на площадку, слышу – вертолет стрекочет, не может меня найти… Не нашел, вернулся в Верхнеимбатск ночевать. Я значит, заново спальник достаю, ложусь спать… Только на следующий день меня забрали.
– А что у тебя было?
– Думал – сердце, а оказалось, типа с сосудами что-то, какой-то спазм. Не сердце ни хрена! Вот.
– А они тебя укоряли – ну что ж ты нас вызвал, испугался какой-то ерунды?
– Да ничего не сказали особо. Я ж говорю, не я решал. Побыл я тогда в больнице, потом обратно пошел. 150 км пешком. (На лыжах? – И. С.) Снегоход-то остался там, откуда забрали. Четыре дня шел…
– А что с женским полом? Как без него там, в тайге?
– Да, краеугольный вопрос, сложный. У каждого охотника есть мечта – бабу завести. Это как у зэков мать – святое, так у охотников – баба. Причем все понимают, что это граничит с маразмом, потому что она там, в тайге, на хрен не нужна. В тайге – там промысел, там работают, там эта баба – просто обуза. Но мечта эта очень сильна.
– Но ты же сделал это! У тебя ведь даже рассказ про это есть, как ты бабу брал в тайгу.
– Нет, не было такого. Это я все придумал. Это выдумка, просто мечта. Все-таки бабе нужен минимум какого-то комфорта… И потом, раз ты ее привез, так надо все время с ней сидеть, – а у тебя участок здоровенный, там десять избушек, надо ловушки обходить.
– Большой участок?
– У меня – маленький, 420 квадратных километров, десять на сорок. А у моего соседа Генки Соловьева – полторы тысячи квадратных километров. Ушел, а женщине одной сидеть десять дней, ждать тебя… Зачем тогда брать? А ходить там не просто, особенно по осени, когда снег еще маленький. На лыжах еще рано, так что лыжи под мышкой, а ты с грузом, идешь, ставишь капканы, кулемки, постоянно собаки лают, хрен знает где соболей загоняют, ты бегаешь туда-сюда. Приходишь в следующую избушку ночью, с фонариком уже. Ну какая баба, какая баба это выдержит? Да… Бабе там места нет. Но там настолько все чувства обостряются, что появляется это звериное, первобытное чувство – что нужна женщина.
– Чисто как женщина?
– Ну на уровне того, чтобы разделить с ней этот мир, который требует этого. В основном у охотников жены, которые сидят в поселке. Выбор там ограничен, в деревне трудно найти себе невесту. И у охотников, и у староверов, которые там неподалеку живут, есть такая проблема, – они пишут в дальние поселки, ищут невест. Мне вот хочется, чтобы женщина не просто бегала со сковородкой по хате, а чтоб я мог с ней поговорить, чтоб она там книжки читала…
– Ну а вообще есть там, в деревне, хоть какие-то бабы?
– Ну бичевки там есть, – только зачем они нужны. Да они и никакие уже…
– Вот ты говоришь – деньги не нужны. А были б, так можно было б гарем завести или публичный дом, забрасывать его в тайгу на вертолете…
– А на хрен это надо?
– Слушай, ты первый начал, что баба – это мечта…
– А ты вот чувствуешь, что когда мало людей, они дороже?
– Дороже, конечно.
– А когда приезжаешь в Москву, то что?
– Ну, в Москве люди как лес воспринимаются.
– То есть не как люди? А как бревна?
– Как лес. Как обстановка. Там человек тебе дорог, а тут все это как-то девальвируется. Когда приезжаешь в цивилизацию, то возникает такое сильное ощущение потери высоты. Так бывает, когда самолет снижается.
– Тебе с таким вот твоим опытом, наверное, легче понять талибов, да?
– Про талибов мне сложно говорить. Но я чувствую иногда, что ребята, может, правы по большому счету. Они своей жизнью живут, ненавидят американцев и цивилизацию вообще…
– Вот нам тут жалко Нью-Йорк. А тем, кто в тайге живет, это трудней… Если в американской провинции люди считают нью-йоркцев уродами, то у вас и подавно…
– Понимаешь, там чаще встречаются люди, которые, скажем так, о чем-то задумываются. Там все-таки осмысленно живут. А тут люди только гонятся за деньгами, им некогда ни оглянуться, ни подумать, ни поговорить с человеком. В Москве все заняты выживанием. Как дикари в дикой природе.
– А ты бывал за границей?
– В Британии был. В 1991-м. Меня туда пригласил один отличный мужик, шотландец, поклонник русской культуры, он писал диссертацию по Соловьеву. Его зовут Фрэнк Макгоуэр, он по-русски говорит, когда-то в Воронеже стажировался. Мы с ним ну вот как с тобой разговаривали, он все понимает абсолютно.
– Ну и как тебе Запад?
– Я почему-то думал, что там все должно быть пластмассовое, абсолютно все, вплоть до какашек собачьих. А оказалось – нет. Все сделано из обычного, нормального земного материала. Утром проснулся я, слышу – в парке птичка зарянка поет, хотя и с английским акцентом. Выскочил на улицу, выбежал из этого Оксфорда, смотрю – а там, бляха-муха, такая же железная дорога, как у нас, такие же рельсы рыжеватые, и трава растет… И я успокоился. Лондон мне показался тесным и суетливым, он такой же неприятный, как и Москва.
– А красивым тебе Лондон не показался?
– Ты знаешь, нет, не показался. А показался он тесным.
– Значит, какой в итоге приговор Западу?
– Бомбить квадратами.
– Да ладно тебе! Я серьезно.
– Откуда я знаю, я что – президент, что ли? Какой приговор? Никакого. По фигу мне этот Запад. Нам своей жизнью жить, вот и все.
– Расскажи про Андрея!
– А это обязательно? Честно говоря, заколебали. Не так много было с ним встреч в жизни, я просто вынужден рассказывать одни и те же эпизоды, понимаешь. Все спрашивают, спрашивают…
– Извини, а ты как хотел? Чтоб я писал про тебя и не спросил про него? Так не бывает. (И то сказать, как же писателя Тарковского, отца которого фамилия Гордон, не спросить про его дядю по материнской линии Тарковского. – И. С.)
– Да? Ладно. Я могу сказать, что о Енисее я услышал первый раз от бабушки. С ее слов выходило, что там – территория каких-то чудес… Это она в свое время отправила Андрея туда в экспедицию. Еще до того, как он во ВГИК поступил. Он поехал туда с геологами, они искали золото. Добрались до Курейки – это выше Туруханска, а потом еще выше пошли. Мы с дядькой говорили про Енисей. Он сказал, что там отличные места, надо жить там! И я начал ездить в Сибирь в экспедиции – еще когда он был здесь [в России]. Потом как-то мы созвонились в его день рожденья, он тогда уже за границей был. Он спросил: «Ну ты, наверное, все ездишь в эти экспедиции?» Я говорю: «Нет, дядя Андрей, я уже не езжу на Енисей, я живу там». Он сказал: «Это очень хорошо!» Я поверил, что это была не просто какая-то фраза для отмазки. Он ведь эти места видел, он сказал это от души.
– Можно сказать, что он очень сильно на тебя влиял?
– Он влиял на меня сильно… Я всегда его очень сильно любил, я к нему тянулся. Мне нравилось, как он улыбается, как сидит, закинув ногу на ногу, а правую руку – за голову… Я часто ловлю себя на том, что тоже так сижу. Еще вот так хлопал языком, произнося трудный для него звук «л», он так оттягивал угол рта и хлопал щекой… Я смотрел на него с восхищением, он для меня всегда был очень обаятельным, загадочным человеком. А я так глупо себя вел при нем… Еще в Москве, школьником, когда я по лесам шарашился, бывало, какой-то рюкзак новый притащу и показываю ему. Я чувствовал, что это все смешно, что я никакого интереса как личность для него не представляю, что мне ему нечего сказать. Что, кроме этой тяги низшего существа к высшему, у меня ничего нет. А он, мне казалось, видит меня насквозь, понимает всю мою несостоятельность и несуразность и только посмеивается надо мной…
– Но вот видишь! Тебя он соблазнил Енисеем, а сам там жить не стал. Ему нужна была какая-то тусовка…
– Конечно, он был другой, ему нужна была сцена, ему было нужно однозначно что-то совершенно другое… Мне кажется, что он был выше тех, кто строил искусство на создании крамольных аллегорий, которые очень любила расшифровывать интеллигенция… Дядька-то лепил напропалую то, что думал. Мне у него очень нравилось то, что он вот перешагивает сразу в классику, вот классическая хватка у него такая. И я смотрел очень много его фильмов. Может, я раскрываю какие-то свои карты, но я, пиша прозу, руководствуюсь теми законами, которые он в своих фильмах показал.
– Это какие такие законы? Ну-ка, сформулируй!
– Это какое-то предельное раздевание души, это как расшелушивание луковицы, – когда вся эта корка снимается и остается голый кристалл человеческий. Каждый человек испытывает какие-то моменты слабости и силы. Вот когда человек не боится быть обнаженным, когда ложную силу снимает с себя, – как раз в этом его сила. Так вот герои Андрея не боятся быть слабыми. Вообще термин «сильный человек» – это очень относительно. Обычно мы под сильным человеком подозреваем волевого, который может с собой совладать, он дисциплинированный, боли не боится, может других подчинить себе, он начальник. А с другой стороны, сила, может быть, в том, чтобы не бояться быть таким, какой ты есть. В этом сила! Вот ты – русский человек, ты сейчас можешь плакать, а завтра хохотать, рожу кому-нибудь бить, если это мерзавец. Вот в этом сила, может быть.