– А может, сила в том, чтобы там иметь бабки, покупать новые машины, дорогие часы, туфли Berluti?
– Нет. Этими машинами человек пытается огородить свою пустоту.
– Вот ты живешь на Енисее, а тут ведь Астафьев жил. Ты думал о нем, когда туда ехал, пытался быть последователем, – или это совпадение?
– Ехал-то я по-другому. Но потом написал как-то повестуху «Иваныч» – про мужика, который построил баню и умер потом, напарившись в ней. И я почему-то, когда писал, представлял себе, что этот мужик внешне похож на Петровича. Вот просто его видел почему-то. Я писал не то что с оглядкой на него, но как бы внутренне обращаясь к нему. Такая вещь очень сибирская, крестьянская, очень для меня важная. И потом, когда я написал, у меня зашевелился какой-то червячок в голове. Я думал, если я ему эту повесть не покажу, то потом, когда пройдут годы и он умрет, я себе не прощу этого – того, что не показал ему. Я послал ему повесть, и он сказал о ней, что это для него как глоток свежего воздуха. И мне это так стало приятно… Это меня внутренне поддержало. После этого у меня началась как бы новая жизнь. У нас было несколько встреч. Я ездил к нему в Красноярск, мы разговаривали с ним. Он хорошо ко мне отнесся, внимательно, для меня это целый кусок жизни. Он – настоящий, в нем нет всего того, что есть во многих столичных писателях. Он говорит – ну вот как мы с тобой, он простой, обычный человек, со своим юмором, со своим каким-то стыдом за то, что ему не нравится. Мне очень запомнилось, как он рассказывал, что вот его приглашают везде в качестве великого писателя и свадебного генерала. И говорит: «Вот сижу я там, и мне стыдно…» Действительно, веришь, что ему стыдно. Он высказывал какие-то мысли, которые и у меня тоже были, – родные мысли звучали. Он всегда говорил: «Тебе нужно из тайги выбираться, переезжать в город, если ты хочешь писателем быть». А я ему говорил: «Ну как я поеду? Я прикипел уже, когда из Бахты уезжаю, у меня такое чувство, что я буду предатель, если уеду». Он говорит: «Слушай, у меня тоже бывает такое!» Последний раз я с ним виделся в 98-м или 99-м, в Красноярске, – он мне литературный музей показывал…
– Как ты начал писать? Почему? Зачем?
– Я ехал за тайгой. А потом, когда я остался один-одинешенек на этой биостанции осенью… Вот этот постоянный информационный фон, который всегда есть, даже в деревне, заглох. Все схлынуло. Я читать стал очень много. Я себя услышал, открылся родник, – и из меня поперло: я стал стихи писать, записки какие-то.
– Вот это одиночество, уединение. Грубо говоря это можно сравнить с монастырем. Ты и сравнивал в стихах тайгу – с монастырем.
– Конечно. Конечно!
– Как бы на покаяние ушел?
– Да, на покаяние, на испытания ушел. Но что, это уже слова. Первая моя книжка стихов вышла в 91-м году. Мои друзья издали, за свои деньги. Тираж – 5000. Но никто эту книжку вообще не заметил.
– В 91-м году не до тебя было. И вот дальше – ты сидишь пишешь…
– Да, сижу пишу. В 95-м я начал пытаться печатать в журналах свою прозу. За шесть лет и я пробил вот эту стену, вот этот лед. Мне помогли. Журналы «Наш современник» и «Москва», это я через них вышел. Стал относительно известным писателем. Моя книга как-то вошла в десятку лучших книг года, про это «Литгазета» писала.
– А скажи мне, у тебя какая сверхзадача?
– Какая сверхзадача? Я – никто, в том-то и дело, что я – никто. Я просто проводник, я просто труба, через которую проходит какой-то свет, какая-то любовь…
– Ты просто ретранслятор?
– Да. Я просто служу вот этому, чему-то высокому, – небу, России, – неважно. Меня нету, я вообще ничего не беру на себя, я труба пустая. Просто, если я что-то люблю, почему я не могу о своей любви рассказать другим людям? Что, для этого нужна чья-то санкция?
– Не знаю… А как ты видишь свой писательский успех? Что бы ты хотел в итоге получить? Памятник при жизни? Нобелевскую премию? Свой собственный музей?
– Нет, ни хрена. Хочу, чтобы я спокойно мог жить в Бахте на свои гонорары… Но этого не будет. Потому что та литература, которую я пишу, не будет пользоваться коммерческим спросом. Я не могу себе представить тираж в 50 000. Я ж не Пелевин.
– Ну-ка, ну-ка, скажи про Пелевина. Как ты его видишь?
– Да никак не вижу. Я, во-первых, его не знаю и только одну его книжку читал. Про Чапаева. Сделано хорошо, мастеровито, интересно читать, но все время есть ощущение, что это сделано лукаво, с оглядкой на спрос.
– А это плохо?
– Ну для меня плохо, а для него это хорошо, наверное.
– Смотри: ты ездишь в тайгу, которая для тебя что-то типа монастыря, а он едет чисто в монастырь. В Корею. Мяса не ест, китайский язык учит…
– Но это же все опопсовлено, понимаешь?
– Почем ты знаешь? Может, он действительно такой?
– Мне кажется, он шоумен…
– Да, с таким подходом вряд ли ты одолеешь московского тусовочного читателя…
– Да хрен с ним. Тебя устраивает мой ответ?
– Хороший ответ, красивый.
Александр Терехов: «Журфак – все мы вышли из шинели Засурского»
Александр Терехов родился в 1966 году в Новомосковске, Тульской области, окончил факультет журналистики МГУ. Работал в журнале «Огонек» и газете «Совершенно секретно». Автор романов «Зимний день начала новой жизни», «Мемуары срочной службы», «Крысобой», «Бабаев», «Каменный мост» (вторая премия «Большая книга», 2009).
Беседа наша началась несколько необычно. Я заметил, что не задаю вопросы, а отвечаю на них. Ну ладно, для начала сгодится, разогреемся – и вперед, подумал я. Разогрев однако затянулся. На 91-й (!) минуте разговора я бесцеремонно отклонил очередной вопрос бывшего журналиста Терехова (главным образом потому, что рассказал про себя все, что знал, и потому стало скучно) и стал задавать вопросы ему; в конце концов, из нас двоих это он писатель Земли Русской, носитель духовности (в хорошем смысле слова) и вещатель истины.
Вопрос его, на котором я переломил ход беседы, был такой:
– Ты москвич? – это он меня спросил.
– Ты разве не слышишь, как я говорю? – ответил я.
– А как? Нормально вроде.
– А фрикативное «г» ты не отслеживаешь? Оно такое же, как у тебя. И поэтому я тебя даже не спрашиваю, москвич ли ты.
– Ну фрикативное мы же когда надо включаем, а можем и не включать.
– Я всегда включаю. (Или, наоборот, никогда не выключаю.) Но согласен, что оно – и есть норма. Видишь, твои предки из Тульской губернии и из Белгородской, ты там живал и потому у тебя «г» фрикативное. Отъезжаешь от Москвы 150 км – и сразу фрикативное. Но почему-то это не признается нормой языка. А за нее взят московский диалект. Притом что во всем мире над столичными диалектами смеются! Однако ближе к телу. Ты вот у меня взял интервью (текст которого мы тут не приводим по понятным причинам), – что ж, понимаю, ты сам бывший журналист, который бросил наш цех, погнался за славой и поклонницами. Да ты словно и не писатель! Ты меня просто допрашиваешь. Сам же говорил, что журналистика не профессия, а говно, что-то в таком роде. Не помню дословно. Поправь тут меня, если считаешь нужным.
– Да нет, я сказал, что журналистика – это «письмо на туалетной бумаге», а вообще лучшая профессия для гражданина СССР, но она как большой спорт – важно вовремя закончить. Я, как дальновидный, крупный педагог, с пяти лет повторял своей старшей дочери: «Ася, если захочешь увидеть седого отца законченно несчастным человеком, закури, употребляй в речи слово “волнительно” или еще хуже – реши стать журналистом». И вот результат: «Папа, а не поступать ли мне на журфак?» Единственная надежда, что походит по редакциям, поглядит на таких монстров, как ты, и передумает!
– Немудрено, что твоя дочь захотела продолжить династию: ты вон какой знаменитый. Прославился еще как журналист. У тебя у самого-то какое образование?
– Военная специальность «радист». А так – никакого.
– А диплом?
– Журфака МГУ.
– Сильно он тебе помог?
– Ну как, я в ДАСе жил, комнату снимать не приходилось, пять лет временной прописки, стипендию получал, а со второго курса ходил только на физкультуру, да и то нерегулярно, приходилось закрывать прогулы сдачей кровей. А на экзаменах списывал со шпаргалок отличниц. Как и все.
– А иностранный?
– Я знаю по-английски только одну фразу: I was ill. Фраза универсальная, позволяющая объяснить, почему я ничего не знаю, почему не ходил на занятия, почему унылый вид, Вот у тебя сколько троек в дипломе?
– Одна: по русскому. Но мне простительно – я, в отличие от тебя, не носитель языка. Я в лучшем случае носитель южнорусского диалекта.
– А у меня тройки по политэкономии и логике. И основы советской экономики – вот что я еще провалил.
– Еще одна причина, по которой твоя дочка рвется в журналистику – все-таки ее дед, он же твой первый тесть – знаменитый Валерий Аграновский, великий журналист. (Грех было бы ей не использовать такой козырь.) Расскажи, кстати, как так вышло, что ты с ним породнился. Будучи еще студентом журфака.
– Это простая история, которая сейчас уже не кажется мне романтической. Когда мне было пятнадцать лет, мой наставник из газеты «Московский железнодорожик» вручил мне на трое суток бережно обернутую книгу «Ради единого слова». Ее написал как раз Валерий Аграновский.
– Хорошая книга. Мощный учебник.
– Книга так меня тронула и образумила, что я аккуратно переписал из нее основные мысли в школьную тетрадь в шестнадцать листов. На журфаке я познакомился со знаменитым преподавателем Владимиром Шахиджаняном (он же Шах), он взял меня в свою студию и начал бешено «продвигать», как продвигал всех, кто казался ему достойным его заботы. Однажды он говорит: «Хотите, я вас познакомлю с Аграновским?» Я и не знал, что Валерий Абрамович жив.
– А почему он с тобой носился?
– Из каждого курса Шах выбирал любимца и приписывал ему невероятные таланты. Да еще сын у него тогда был в армии, а тут я, трудолюбивый, заикающийся косоглазый провинциал, – как бы такое произошло замещение. Шаху я обязан очень многим. Первой публикацией, первыми книжками. Надо было достать букет цветов девушке, сдать литературу, не читая «Анну Каренину», получить освобождение на полгода от учебы, выбить отдельную комнату в общаге – всё Шах.