– Ты написал об этом в повести «Бабаев».
– Да. Шах мне сделал щедрый подарок: «А пойдем с Аграновскими в цирк!» То есть: еще жена и дочь. После цирка, заехали к Аграновским домой выпить чай, а вышли из гостей на мартовский мороз, Шах вдруг говорит: «А дочери вы понравились…» Я подумал: вот такой трогательный сюжет… Я встречаюсь со своим кумиром, а у него красивая дочь… И полыхает меж нами любовь. Шах добавил: «Она, кстати, через месяц замуж выходит за одного малого!» Я сразу свой сюжет и погасил, но малому повезло, женился я. Через года полтора Шах стоял в ЗАГСе свидетелем и, подняв первый бокал, сказал: вообще-то все свадьбы, где я присутствовал, кончались разводами…
– Вот и вы не сошлись характерами.
– Так обычно пишут. В заявлениях. Вот я спросил: «А что писать-то?» Напишите – «психологическая несовместимость». Я всегда ей говорил, что, когда разведемся, у нас будет все как в водевиле: ты быстро выйдешь замуж, я быстро женюсь. У тебя родится ребенок, и у меня родится ребенок. В целом так и получилось.
– Еще можно было ее убить например, – но это все же некорректно. Хотя – ты бы как раз сидел в тюрьме и писал книги, как О’Генри.
– Не дай бог. Там-то тюрьмы не то что у нас…
– Когда ты писал «Каменный мост», про «волчат», – это ты писал с натуры в некотором роде? Зная, конечно, не сталинскую золотую молодежь, но позднюю советскую? Это же твоя первая жена и ее друзья.
– Да нет, конечно. Аграновские жили самой обычной жизнью средней советской семьи. Валерий Абрамович тяжело болел. Последние лет пятнадцать он жил только благодаря самоотверженности и упорной заботе о нем его жены. Я никакого представления не имею о «золотой молодежи» – ни о советской, ни о постсоветской. Я всегда жил простой пролетарской жизнью и попал в историю с «Каменным мостом» совершенно случайно. Без личного отношения. Мне самому было странно, что больше десяти лет моей жизни поглотила история, в которой участвовало множество людей, но ни в одном я не видел «родственника». Не я выбрал ту историю, а история – меня. Почему – я так понять и не смог…
– Твой учитель Шах же еще сексуальную культуру в массы двигал.
– А также занимался разработкой курсов «Учись говорить публично», «Соло на пишущей машинке», психологией, цирком, театром, съемками кино, собаководством, писал книги, вел ночные радиопередачи и воспитывал журналистских звезд, потом безумно увлекся интернетом. Лекции по основам сексуальной жизни его прославили среди студентов и солдат Советской армии.
– Так ты в этом деле должен быть подкован.
– Я в «технику и тактику» особо не вникал, но однажды спросил многолетнюю машинистку Шаха, перепечатавшую на электрической пишущей машинке миллиона четыре страниц переведенных со всех языков пособий «про это»: «Ну как?» Она вяло и устало ответила: «Да ничего нового».
– А потом вы с Шахом расстались. Почему?
– Да как бы я вырос, у него появились другие ученики.
– Значит, журфак; ты работал, на занятия не ходил.
– Трагическую роль в моем образовании сыграла статья Нади Ажгихиной, в «Комсомолке». Она там напечатала коротко прогремевший подвал «Посвящение в дилетанты», где раздолбала журфак. Она написала, что те, кто на учебу не ходят, висят все пять лет на грани отчисления, но пишут и печатаются, в итоге получают прописку, квартиру, место в штате – и прекрасно живут. А те, кто учится за красный диплом, – те потом уезжают в районную газету города Алексина и пропадают из журналистики вообще. И поэтому, когда я приехал в МГУ, я уже знал, что это мне четко не надо. Когда я встретил живьем Ажгихину, я сказал ей: «Надежда Ильинична, всё из-за вас!» После 3-го курса у меня было тяжелое раздумье – идти мне в «Молодой коммунист» или в «Огонёк». Тогда это были примерно сопоставимые вещи, какие-то перспективы были. (Это был 1989-й – еще не ясно было, как будет, куда все повернет.) В «Огоньке» мне предложили на 20 рублей больше – и я стал младшим литсотрудником (на полставки) отдела морали и писем, который Юмашев возглавлял тогда.
– А главный был тогда Коротич?
– Да. А потом Гущин.
– У тебя был такой плюс, что тебя не могли выгнать за прогулы и отправить в армию.
– Потому что в армии я уже служил.
– А ты чего пошел в армию? Почему не косил?
– Я – из простой провинциальной семьи. У моих родителей не было возможности меня откупить, и даже мысли такой не было – как-то от армии увильнуть: все служат. А жаль. На два года… Служил я в Люберцах и в Матросской Тишине. Там штаб военно-транспортной авиации, я был связист. И рядом еще тюрьма есть, к которой мы отношения не имели. И известная больница. И еще – медучилище, которое наш взвод очень интересовало, как и Текстильный институт или там текстильная фабрика, – солдаты – простые демократичные люди. Ты-то интеллигент!
– Интеллигент я очень условный, но ты угадал, – я ездил на отдых не в медучилище, а в «элитный» женский вуз – Институт культуры, на Левобережную. А ты, значит, связист, – типа «за связь без брака». Если я и интеллигент, то уж всяко в пределах разумного. Живя в шахтерском поселке, в степи, я не очень набрался хороших манер. Мне очень тяжело разговаривать с людьми на вы, по имени отчеству – сразу пропадает живая нить, выходит чисто формальная беседа, хочется ее быстрей закончить. Когда нельзя с человеком по душам поговорить, на хер нельзя его послать, – то какой смысл с ним общаться?
– Разошлись вы, значит, с дочкой Аграновского. Но детьми ты занимаешься – и от первого брака, и от второго. Вон с сыном ездишь по заграницам – на матчи нашей футбольной сборной. Это круто.
– Сыну сейчас двенадцать. А когда ему было восемь, он ко мне подошел и говорит: «Папа, а зачем ты пишешь? Ты же непопулярен».
– И что ты ответил?
– А что можно на это ответить? Это страшный вопрос для любого, кто сейчас продолжает писать книги на русском языке. На Лондонской книжной ярмарке он первый раз задумался о моем величии. Прилетели, тащим тридцать пять кило книг. Нас встречает роскошный старенький «мерседес», и водитель-индус стоит с табличкой «Александры Тереховы», нас же двое, и мы оба Александры. Сын посмотрел, как ярмарка проходит, сфотографировался с директором «Ясной Поляны», купил себе выдающиеся белые кеды и косметический набор тогдашней подружке, потом мы отправились в Ливерпуль на встречу с шестью студентами, изображавшими читателей моего «Крысобоя», вышедшего на английском. Я бегло осмотрел студентов, внимательно взглянул на двухметровую переводчицу и только затянул свою речь, как сын очень больно, но незаметно ударил меня кулаком под ребра: «Поконкретней говори, что ты как-то вокруг да около!» То есть он понял, в моих книгах что-то есть, практическая польза для него, походил вокруг меня на турецком курорте и велел: «Давай пиши что-нибудь еще!» Я просто взвился: напиши что-нибудь еще! Как же! Я, между прочим, медленно пишу, может быть еще десять лет следущий роман писать буду! Сын что-то прикинул, помрачнел и деловито спросил: «А за три года сможешь?» – «За три? Да вот если сидеть безвылазно, как в тюрьме, и писать, писать, писать – вот тогда можно за три!» Сын довольно жестко спросил: «Ты сегодня работал?» – «Какое – работал! Мы ж с тобой сегодня в футбол пошли играть после аквапарка!» – «Ты бы мог и не играть в футбол. Садись и пиши!»
– Так и Довлатова дочка спрашивала: писатель он или нет? Он гордо ответил, что писатель. Тогда она его спросила: «А почему б тебе тогда не написать хорошую книжку, чтоб появились деньги и мы наконец зажили как люди?» Грустно…
– Скажи, Саша, а почему ты не пьешь? Вот мы сидим в кабаке, ужинаем, я уже чего-то выпил, а ты – нет. В чем дело? Подшился, в завязке, на просушке? На таблетках – лечишься, может, от чего?
– Я вообще не пью.
– Будучи русским писателем? Не пьешь? Ну-ка, ну-ка… С этого места подробней.
– Я в детстве собирался стать либо Лениным, либо Пушкиным. Поэтому…
– Пушкин – ладно, это стихи, а Ленин – это как? Это что?
– Пушкин – это бессмертная слава, а Ленин – это социальное переустройство всего мира, на условиях бессмертия. И так и этак надо быть идеальным человеком – не пить, не курить, не ругаться матом. Особенно трудно было в армии. Там человек, который не ругается матом и не пьет, – дебил, он двух слов связать не может, с ним не о чем поговорить. К тому же если не пьет – значит, будет стучать. Это гарантирует одиночество и непонимание. Лет в пятнадцать я стал задумываться о том, чтоб пойти в уголовный розыск и шпионов ловить. Но мне один человек сказал: «Ты не пьешь, так что не сможешь стать опером! Как ты будешь с людьми общаться?» Я понял, что тут мне дорога перекрыта. К сожалению.
– А монастырь? С такими данными…
– Надеюсь, до этого не дойдет. У меня и герои не пьют. Это – выбор мальчика, за который приходится расплачиваться. Всю жизнь. А может, просто самосохранение. Ты знаешь, мои корни по отцу – из деревни Тереховка Курской области. Дворов двадцать. Раскулачивание и нищета погнали поколение моего отца в город. Никто не пропал: пахали, добивались, получали ордена. А потом спивались и погибали один за другим. В полном счастии, достатке и без всяких внешних причин.
– А, это у тебя, значит, звучит тема нравственного самосовершенствования… Высоко!
О как! Но и это еще не всё. Мы потом еще долго говорили про многое, и в какой-то момент он сказал, по ходу беседы, кстати:
– Вообще возникает ощущение, что Россия существует на свете лишь только для того, чтобы доказать, что Бога нет.
– Но он же есть?
– А ты скажи.
– При чем тут я. Про тебя разговор.
– Нет, скажи.
– Гм… Я хотя и не обязан, но уж ладно, растолкую тебе. Как литературный академик писателю.
Далее был еще час беседы (ну не публиковать же вам тут стенограмму!), в ходе которой я, как мне кажется, убедительно доказал Александру, что Бог таки есть. Никто меня не уполномочивал проповедовать, но уж как-то так получилось. Мне показалось, что он хоть и не верил, но ему хотелось, чтоб кто-то его переубедил. И внезапно этот кто-то попался ему на пути. Вот на такой высокой ноте, с таким могучим накалом, с духовностью (в хорошем смысле слова) и должны идти беседы с русскими писателями.