Татьяна Толстая – графиня как графиня
– Дед у меня – Алексей Николаич.
– Вообще же вроде все Толстые – родня?
– Вообще – да, все. Толстые существуют где-то с XIV века – цифры я могу уточнить, я вечно путаю…
– Да не надо так уж уточнять. Ну приблизительно XIV век, плюс-минус сто лет, – перед лицом вечности это не принципиально. Да к тому ж лишними ста годами на меня впечатления особого не произведешь, я ж не в теме, я по происхождению не из дворян – мой дед землю пахал. Твой прадед – или кто он тебе – впрочем, тоже пахал, и тому есть множество свидетелей.
– Да… Дело было так. Некто пришел из Ливонских земель и сел в Чернигове, он был боярин. И его то ли сын, то ли кто получил за свою непомерную толщину прозвище Толстой.
– Тогда же еще доктор Волков не развернулся…
– Да. Разные были соображения и статусные выкрики разных Толстых. Одни пытались себя возводить к Гедиминовичам. Другие себя к французам возводят… Так или иначе, этот род худо-бедно через историю прошел…
– Таня, скажи, а вот правда, что у тебя родственники служили в КГБ?
– Да, можно так сказать. Мой предок Петр Алексеевич Толстой был как бы первым начальником ФСБ – при Петре Первом. Он – душитель царевича Алексея. То есть он сам его не душил, он его просто выкрал и вывез из Италии. Дело в том, что царь Алексей Михайлович, как ты знаешь, был женат дважды. И Петр был его единственным ребенком от второй жены. А Толстой Петр Андреич был родственник царя по первой жене, они были в каком-то двоюродном родстве. И когда Софья с Петром устроили кровавую бойню, в которой выиграл Петр – то, вообще говоря, полагалось уничтожить всех родственников с той стороны. И тем более вот такого активного и умного мужика, как Петр Андреич. Его собирались казнить. Но он смог уговорить Петра, упал ему в ноги – и тот его сохранил. Но стал посылать на очень тяжелые работы. Отправили этого Толстого посланником в Турцию, где его, между прочим, посадили в Семибашенный замок.
– Хорошо не на кол.
– Так и должны были на кол. Но Петру Андреичу явился во сне святой Спиридон и научил, как вести с турками переговоры, чтоб его оттуда выпустили, – и его выпустили! С тех пор святой Спиридон – покровитель семьи Толстых. Заметь, что улица Алексея Толстого теперь называется Спиридоновка – да и раньше так называлась.
Умирая, царевич Алексей, замученный руками своего папы, проклял Петра Андреича Толстого и все его потомство до двадцатого колена. Так говорят. В чем заключается проклятие, неизвестно… В целом же Толстой службу нес исправно, так что в последний год своей жизни Петр Первый дал титул графа Петру Алексеевичу Толстому. С тех пор есть графы Толстые, а есть его родственники, которые тоже Толстые, но не графы.
– А ты графиня?
– Я – графиня, да.
– А Владимир Ильич Толстой, который директорствует в Ясной Поляне сейчас – его не могут сейчас послать в Штаты выкрасть Калугина, к примеру?
– Ха-ха-ха! Хорошо бы наш тому… понавешал. Я не люблю кагэбэшников, которые посвятили первую половину жизни тому, чтоб нас мучить здесь, а вторую половину – чтоб предавать родину. Не люблю я таких дел…
– Сначала у коммунистов отоварились по полной, а после – и там, у империалистов.
– Ну да. Ладно б он тут был правозащитником…
– А кончились двадцать колен? С проклятием?
– Не, мы, кажется, четырнадцатое. На нас проклятие висит.
– Ты его чувствуешь?
– Не-а. Говорят, это только по мужской линии идет.
– А чувствуешь ты, что у вас крепкая порода, вот что вы графья, что у вас высокие энергии? Что вы аристократы?
– Конечно. Эту песню не задушишь, не убьешь. Вот Лев Толстой, который мне был кем-то типа семиюродного дедушки – в общем, довольно далеко он от меня отстоит – но тем не менее… Он говорил, что в роду Толстых очень много встречается людей диких.
– И ты дикая?
– Абсолютно. Мы самарские. Мы самарского извода, люди совершенно дикие.
– Я, кстати, думаю об этом, когда вижу, как ты на ТВ сверкаешь глазами. Водишь ими из стороны в сторону, а они аж горят. Ты специально делаешь такие дикие глаза? Свирепость свою напоказ выставляешь?
– Нет, я сама на это смотрю в ужасе – когда вижу себя по ТВ. Эта моя дикость так на практике выражается во вращении глазами. Я бешеная. Я все время чувствую, что у меня самозавод большой. Как утром встану, надо что-то делать, чтобы этот самозавод растрясти, – но так и не растрясаю. Я все время чувствую себя заведенной. У меня адреналин вырабатывается сам.
– То есть когда люди говорят, что у Льва Толстого это было чудачество – пахать, ты-то понимаешь, что это он самозавод пытался потратить!
– Конечно! Абсолютно точно! Я давно это поняла. Он принимал удовольствие мышечное за моральное. Я его чудачества понимаю, но сама в чудачество не ухожу. Лев – он не наш, он боковой…
– Тебе Алексей ближе. А как тебе нравится, что он к большевикам приехал?
– Я просто очень хорошо себе представляю, как это все происходило. Все это хорошо описано, документировано, обоврано… и проплакано.
– Кто это писал – Бунин, что ли? – что типа приезжал Лёшка (твой дед, в смысле) и говорил – чего ты тут сидишь, когда в Москве нам вон какие дают дачи и пайки?
– Совершенно верно. Совершенно верно!
– И это не поклеп?
– Нет. Он любил комфорт.
– У моего папаши Николая Ивановича висит на стене репродукция, – там твой дед нарисован, сидит с графинчиком, с закусками.
– А, это Кончаловский! Есть такая картина… Понимаешь, в чем тут дело… Он развелся с моей бабушкой в 35-м году. С тех пор то ли он был отрезанный ломоть, то ли мы были отрезанные ломти… Я родилась сильно позже. Я его никогда в жизни не видала. Он умер 23 февраля 45-го года. Вот. А бабушка моя была абсолютно другой коленкор. И их развод был как развод коня и птицы, – они были совершенно разные вещи. Они были абсолютно несовместимы! Мне бабушка генетически гораздо более близка. Но изнутри он мне очень понятен. Я – не он, но он – часть меня. И много еще во мне напихано всякого разного… Которое я в себе чувствую. Да, мой дед любил комфорт. Но в этом было много и бравады. Дело в том, что он себе поставил образ – и этот образ помог ему прожить сквозь жизнь и умереть, не попавшись. Я его очень хорошо понимаю. Он умер молодой, в 63 года. Он же от рака умер. Моя сестра старшая считает, что он заболел раком, когда увидел Бабий Яр. Она смотрела хронику. Там видно, как он еще с любопытством тянется заглянуть – что там? Их повезли официально, группу из правительства и приближенных писателей. И вот он еще глядит, еще он человек нормальный – а потом, после того как посмотрел, он стал такой, будто его палкой по лицу… Он очень не любил смерть, очень ее боялся…
– Он, по-видимому, был неверующий.
– Он не смог поверить. Он был бонвиван, он любил комфорт.
– А кто у тебя был папаша?
– Он был физик, оптик. Профессор Ленинградского университета. Сотрудник оптического института ГОИ.
– Паста есть такая, ею солдатские пряжки натирают.
– Да, да. Он был ученый, лауреат Сталинской премии. За изобретение какого-то ультратауметра. Какое-то тау они мерили. У него было собрано чудовищное количество томов по философии, культуре, литературе. Он выучил три языка – немецкий, английский, французский. Я от него много чего получила. А самое главное – рядом со мной до последнего времени был человек, который был образцом независти – ко всему прекрасному, всему умному. Когда он видел, что кто-то что-то умеет, изобретает, делает, знает, прыгает, – он был так счастлив, что он светиться начинал. Он уважал человеческий ум, он уважал человеческое творчество. И я пятьдесят лет рядом с ним прожила, и это было необыкновенно. И мама такая же была. Она, правда, была сдержанней, а он был несдержанный, и потому в нем сияла искренность.
– Я, Таня, знаешь как вдруг увидел твою жизнь. Сперва ты была маленькая. А потом стала подрастать и подумала: вот Лев Толстой, Алексей Толстой; ничего не поделаешь, пора и мне браться за перо.
– Ха-ха-ха! Поверь мне, это было не так. Как раз наоборот. Наличие в анамнезе крупных писателей…
– …Ну да, начинаешь думать: если б твоя фамилия была Петрова, то кто б это печатал?
– Не-не-не. Потому что, о ужас – мне со своей фамилией вылезать в ту область, где они проблистали! Это ж чистый позор, понимаешь. Поэтому, если не чувствуешь себя к этому готовым, то лучше и не вылезать.
– Типа «Хмурое утро-2» написать… «Иногда хмурые утра возвращаются».
– Нет, «Хмурое утро» – дрянь. А вот «Ибикус» мне не написать, – это его лучший роман. «Похождения Невзорова». Литературно – это его лучший роман! Он прям весь сияет. Он выделяется! «Детство Никиты», кроме последнего абзаца, и «Ибикус» – лучшие вещи, которые он написал! Да… У него был такой нутряной талант! Я – человек гораздо более сдержанный.
– Ты как бы в некоем сокращенном облегченном виде повторила его жизнь, да? На Запад съездила. Но не с такой драмой…
– И возвращалась не так. Он вернулся в ухудшающуюся Россию, а я – в улучшающуюся.
– Так как ты пришла к мысли – творить для вечности?
– Я сначала пришла к мысли, что не буду писать никогда. Ну я стишки писала, какую-то ерунду. «Никогда в жизни своей я прозу писать не буду!» – уверяла я отца, когда он начинал со мной про это говорить.
– А буду, говорила ты, пахать землю. Как прадедушка.
– Нет, буду ерундой заниматься. Я была близорукой, у меня было минус 5,5. И вот я из тщеславия пошла к Федорову и сделала себе операцию. Сейчас это делается быстро. А в те времена, в 82-м – как раз Брежнев умер – после операции наступало страшное состояние. Три месяца, пока заживали глаза – а роговицы резали бритвой – ты не мог выйти на свет! Особенно зеленый свет был страшен: глянешь на него, и глаза заливаются слезами. И вот я три месяца сидела в комнате с двойными черными занавесками. Я бешено страдала от боли и потому ничего не читала.