– Наверно, это главная причина того, что ты не бросаешь банк и не уходишь в писательство. Писатель, не верящий в бессмертие, – он как-то не канает.
– Да, писатели всегда боролись за бессмертие, а это большая глупость. Вот я намедни прочитал в ЖЗЛ Алексея Варламова о Булгакове. Булгаков, Катаев, Олеша – только об этом и говорили… Все сравнивали минусы сегодняшней бедности с плюсами завтрашнего бессмертия. И что?.. Мне так кажется, что надо быть честным (в том числе писателем) вовсе не для того, чтобы оказаться бессмертным. Честным, как известно, быть выгодно. А их всё равно через 300 лет не будет помнить никто.
– Ты так думаешь?
– Конечно. Мы уже сегодня читаем только Пушкина и Гоголя, ну ладно, и Булгакова. А Катаева и Олешу – уже нет.
– А тебя будут помнить? Как человека, который двигал экономическую науку?
– Конечно нет. Конечно нет! И вообще жить для того, чтоб тебя помнили, – это идиотизм. Идея остаться бессмертным – идиотизм. Потому что шансов на это очень мало. Тем более что, возможно, человечество кончится. Так что это вообще фикция, на мой взгляд.
– Так, значит, по-твоему, надо брать всё от жизни здесь?
– Да. Незачем мне уходить из банка. Ну вот я встал с утра – и не иду в банк. Что делать? Писать беллетристику, которую никто не читает?
– Забавно: я много раз замечал, что люди с большими деньгами начинают верить в свое бессмертие. В самом деле: если есть бабки, ну как человек может умереть, будто он бомж? Немало пишут про инвестиции олигархов в долголетие. Ну вот протянут до ста лет, а там еще что-то изобретут, и можно до двухсот жить, а после и вовсе будет бессмертие, за большие бабки конечно. А в такое бессмертие ты веришь?
– Мы не успеем. Это вообще бред. Идея о том, что у богатых больше возможностей для долголетия, – эта идея бредовая. Вот эти ребята которые инвестируют в вечность, – они первые умрут.
– Ты это по правде или ради политкорректности?
– По правде. Меня бессмертие ни с какой стороны не волнует. Ни с той, ни с этой.
– Про что-то похожее – но с другой стороны – мне говорил писатель Кабаков.
– Кабаков – это лучшая русская проза последних десяти лет. Если не двадцати.
– Так вот он говорил приблизительно о том же, о чем ты. Он бы предпочел, чтоб его считали хорошим парнем и не очень великим писателем – чем говном, но классиком.
– Я с этим согласен.
– Помнишь, кто это вас ругал – Путин или Медведев? Я, говорит, вам дал денег, чтоб вы предприятиям надавали кредитов, а вы вместо этого на них накупили валюты, вы ваще не правы!
– Было много всяких историй.
– Но вы отмазались?
– Да нормально все.
– Когда кризис, кстати, кончится?
– Я много раз говорил, что сперва он должен кончиться на Западе – через год-два, а уж потом у нас, это еще пара лет. Никак не раньше.
– Мы уже будем к пенсии подходить.
– Я, практически, да.
– Вот тут-то, когда кризис кончится и ты уйдешь на пенсию, – тут-то ты и станешь писателем.
– Если будет общественный спрос.
– Будет! Ты ж говорил, что будет новая перестройка! А в перестройку люди рвут друг у друга из рук журналы…
– Да, вот тогда было мое время. Оно прошло.
– То, что ты не можешь стать властителем дум в литературе, – это одна история. Но ты же можешь стать основателем нового течения в литературе, нового журнала, который перевернет мир или хотя бы Россию. Ты можешь построить, – это я в порядке бреда даю креатив, – на Капри писательский поселок не хуже Переделкина и вызывать туда властителей дум.
– Нет, это все должно быть очень естественно. Мне кажется, что вот сейчас появляется новое поколение экономистов. И я их пытаюсь поддерживать.
– Кого читать из молодых экономистов? Посоветуй.
– Из молодых очень ясно и умно пишет Сергей Гуриев. Еще есть первый русскоязычный профессор макроэкономики в Йеле – Олег Цивинский. Есть и другие, хотя их очень мало… Почему мне это интересно? Потому что рано или поздно будут проведены новые фундаментальные экономические реформы.
– Как скоро? И главное – где? В какой стране?
– Через несколько лет, мы доживем. А перед реформой растет спрос на науку. Я поэтому финансирую разные экономические исследования, – ну не только я. И сам в этом хочу участвовать, это интересно! Экономика – это моя профессия, моя профессия просто! А вот по поводу литературы, которая для меня хобби, а не профессия, я могу сказать: спроса на нее сегодня нет.
– Мне вот приснился сон про то, что я лечу в самолете – и разбиваюсь. Очень конкретно. И я пережил минут пять ужасных – готовился к тому, что самолет упадет, меня начало колбасить… Страшно было, но я долго не просыпался. Мне 54 года, я прожил большую жизнь. Я сделал рубль конвертируемым (фактически российский рубль – частично конвертируемая валюта. – И. С.). Никто этого не помнит и не будет помнить, но сделал это – я. Вместе со своими друзьями и коллегами. И я сделал свободной внешнюю торговлю – своей рукой написал указ Ельцина и провел его в жизнь. А раньше – наука, потом бизнес – лучший частный банк в стране, в становлении которого я участвовал. Дети. Жена, родители, друзья, которым я, надеюсь, доставлял приятные минуты… Я себя реализовал. Я правильный муравей. И вот я разбиваюсь на самолете – ну да… Но я сделал всё, что мог!
– Это ты во сне об этом думаешь?
– Да, думаю или, точнее, сам себя уговариваю. Я думаю – разобьюсь, ну и хер с ним. Нормально, что делать… Главное, чтоб быстро.
– И потом что?
– Проснулся.
– А, ну да, действительно.
– Идея сделать что-то бессмертное – идиотична. Проснулся я потный, нервный, – все-таки неприятно разбиваться в самолете.
– Когда ты разбивался, тебе, наверно, хотелось еще что-то сделать в жизни – что же?
– Мне хотелось бы – конечно! – принять участие в новой трансформации России. То, что у нас сейчас происходит, мне не нравится. Это мне не очень симпатично.
– А есть мнение, что власть в России уже не сменится.
– Мне все-таки хотелось бы верить, что достаточно скоро Россия начнет превращаться в свободную демократическую страну.
– Ты что-то знаешь!
– Я уверен, что мы живем накануне большой трансформации. Географический, экономической, политической…
– Географической – это ты о том, что Россия развалится? У меня тоже нет ощущения, что эти ребята смогут удержать страну от развала.
– Ну что-то, может, отвалится. Сейчас есть большая литература о том, как распадаются империи. Так вот ни одна империя не распалась за один раз. Это шло этапами. Куски отпадали один за другим.
– Мультиоргазм такой.
– Совершенно верно. В России этот процесс еще не закончился. Безусловно не кончился! Россия и дальше, возможно, будет сжиматься.
– Я, кстати, раньше об этом думал с паникой, а теперь – без.
– Вообще Россия – это не географическое понятие, это не вполне география. Я не очень понимаю, почему Тува считается Россией. Это мне не ясно.
– Или Южная Осетия.
– Или Южная Осетия. А с Россией все будет нормально. Россия – какая-то – будет. Ее ждет большая трансформация. Она станет богаче, а коррупции будет меньше. Это везде происходило, иначе не бывает. Вот я бы с Прилепиным на эту тему побеседовал. Все его представления о том, как это должно происходить, являются глубоко ложными. Это опасная ложь, вся левая идея. Ужас.
– С Прилепиным встретиться очень легко. У тебя же банк возле трех вокзалов, а он как раз сюда приезжает из дома, из Нижнего. А я живу в пяти минутах пешком от твоего банка. Мы легко можем встретиться.
– Возвращаясь к тебе в связи с темой писательства. Наш с тобой коллега Алик (Кох), как мне кажется, не прав в том, что не пишет большого романа о жителях и нравах Рублевки. Я его к этому призываю, а он не пишет.
– Мне это неинтересно.
– Но ведь это востребовано! Такие книги замечательно продаются.
– «Богатый класс – твари, сволочи и гады», – думают люди. То, что я напишу – этому никто не поверит. Ну и зачем тогда писать?
– Чтоб сказать правду! А что все пишут, как на Рублевке нюхают кокс.
– Я кокса не нюхал ни разу в жизни. Я даже траву не курю – в последний раз ее курил в 1973 году. А жена никогда не курила и кокса не видела даже на картинке. Зачем обсуждать Робски, которая врет?
– Я о другом. Ты хотел бы написать что-то востребованное. Так вот же тема! Пиши!
– Я тебе отвечу. Среди множества комментов к моему тексту про Прилепина было два-три разумных. Вот Илья Мильштейн написал в «Гранях», что, по его мнению, мне не хватает трагического мироощущения, я не смотрю на жизнь, как на историю с трагическим финалом. И это правда! Так что у меня пафоса не хватает. И потому я не пишу. А вот, скажем, у Хемингуэя был пафос. Его «Фиеста» меня в свое время переломала. Я читал ее сразу после школы.
– Я тебе объясню, чтоб тебе было легче и чтоб ты писал и не комплексовал перед великими трупами. Собственно, «Фиеста» – это репортаж.
– Что, персонажи – реальные фигуры?
– Ну да. Кто-то пьет, кто-то трахается, потом люди идут спать, а Хем идет в номер и пишет сочинение о том, как компания провела день. По сути, это компромат.ру.
– Можно ответить? Ему там все отрезало на войне, главному герою Джейку Барнсу, и потому его подруга трахается не с ним, а с другими. Это трагическая книжка. А у меня нет трагического мироощущения. Я счастливый человек. Вот мы сейчас потеряли кучу денег – а мне по большому счету чихать.
– Кто потерял?
– Мы все.
– Да ладно! Это как если бы я потерял 20 долларов. Так и ваша куча денег.
– Я потерял больше миллиарда. Правда, в основном, на бумаге.
– Ага, и теперь начнешь экономить, а то как же прожить на последние пять ярдов. Эта утрата ведь ничего не меняет в твоей жизни.