– Ничего. Потому что у меня счастливое мироощущение. А чтоб быть писателем, надо иметь элемент трагизма. У Чехова он был конечно. У Бунина он появился в эмиграции. Вот «Солнечный удар» – гениальный рассказ. Трагический. Очень глубокий и очень русский.
– Там офицер снял телку на пароходе, а потом застрелился. Когда она сошла на своей пристани и не оставила ему телефона.
– И еще «Ида». Там композитор рассказывает друзьям историю своей жизни. У него была жена, он жил с ней счастливо, у нее была подруга, которая приходила к ним. И однажды она пропала. А потом он встретил ее на какой-то станции, она была с мужем, она мужа куда-то отослала и сказала ему: я всю жизнь любила вас. Он смотрит на нее и вдруг понимает, что все эти годы он тоже безумно ее любил. Просто не позволял себе додумывать это до конца. Он это гасил, а теперь перестал и довел до конца это свое ощущение – и понял, что любит эту Иду и любил ее все последние годы. Они молча вернулись и разошлись. И он пишет: «Больше всего я горжусь тем, что я ничего ей не сказал». Замечательный рассказ.
– Тебе, значит, вот это близко!
– Мне вот это близко: человек внезапно понимает то, чего не понимал раньше. А также спокойно принимает то, что есть.
– А ты понимаешь, почему Хемингуэй сделал акцент на невозможности секса для Джейка Барнса?
– Это та же метафора, что у Кафки с жуком. «А что будет, если идею довести до конца?» Вот если у мужчины все так, а что-то не так, и у него не получается с любимой женщиной? Это гениальная придумка, гениальное художественное изобретение. К примеру, человеку руку на войне оторвало – ты любишь его так или всё-таки не так? Вот я, как человек, который ждет старости, думаю о том, что у моей бабушки была болезнь Альцгеймера. Я боюсь, что и у меня будет то же самое, я уже до хрена чего забываю… Рано или поздно у меня это наступит.
– Главное – пин-коды не забыть.
– Я их забываю все время, и в итоге я их записал на бумажке, так что теперь все в порядке. Вот у человека Альцгеймер, – это все еще он или уже не он? Ты все так же его любишь или иначе? Кого ты любишь: его, каким он был, или это уже другой человек? Где этот предел? Когда человек уже не понимает, кто он такой? Это очень существенный вопрос, гениально поставленный Кафкой в «Метаморфозе». Великий рассказ. Один из лучших рассказов в мировой литературе.
– Согласен.
– Доведение ситуации до абсурда. В математике такое часто бывает. Бывают задачи, когда надо представить себе предельный случай – так с жуком это и есть тот самый предельный случай. Вот и у Хема тот же случай: и он взял предельный сюжет.
– Я тебе объясню насчет Джейка. Отчего у него не стоит.
– Нет, у него оторвало!
– Ничего не оторвало. Просто не работает.
– Ну может, нерв перебит.
– Так вот моя версия. Жена у Хемингуэя осталась в Париже. Кажется, беременная как раз. И вот он пишет, как все перепились и перееблись – а жене он что и как будет рассказывать? Он придумал: скажет жене, что вживался в образ персонажа, раненного в хер. И он умышленно никого не трахал. Это отмазка!
– Ты упрощаешь Хемингуэя.
– Да он и не был слишком уж сложным. И с образованием подкачал.
– Он был огромный писатель.
– А поднялся на простом репортаже. Так вот ты мог бы, как Хемингуэй, писать репортаж, меняя фамилии, – и выйдет бессмертный роман, который сломает читателя.
– Мне неинтересно это. Чтоб писать, у меня должен быть какой-то повод высказаться. Вот Прилепин своим отношением к революции и к жизни вызвал во мне отклик. И я написал. Мне нужен импульс. А в жизни Рублевки меня ничего не задевает. Прилепина или кого-то еще эта Рублевка раздражает. Оксане Робски это интересно. А меня Рублевка не трогает.
– Ладно, Хем тебе не близок. А вот Бунин, – уехал на чужбину и стал вспоминать русскую деревню.
– Да, это сильная ностальгическая нота.
– Но вот и ты предупреди Фридмана, что уедешь в Лондон, просидишь там год безвылазно и будешь писать ностальгические тексты про Рублевку. (Вон Олег Киселев как там тосковал по Москве! Очень пафосно.)
– Мне не нужен для этого Миша. Мне нужна внутренняя потребность. А ее нету.
– Ничего, ты в Лондоне начнешь тосковать по нескошенным лугам, по мужикам, по березкам. И Рублевка будет тебе уже не Рублевка, а дорожка в поле, родная, как картинка на этикетке «Пшеничной».
– Если б меня выслали и не дали б приехать – может, ностальгия и появилось бы.
– Вон как Дубов написал «Большую пайку».
– Да, это банально, но, как писала Ахматова про Бродского…
– Рыжему сделали биографию.
– Его подтолкнули к творчеству.
– А ты дружишь с начальством, и тебя не трогают.
– Для литературы это, конечно, минус.
– А для частной жизни – счастье… И вот ты разрываешься между этими полюсами. А найми литературных негров, Дюма не гнушался, а ты чем хуже?
– Негры тут не помогут. Мне чего-то такого не хватает, наверно, ну я не знаю… дара. Чтобы так вот сесть и писать – меня сильно почти ничего не задевает. Нету потрясений.
Может, будут.
Приложение 2 (Из архивов). Набоков в Montreux
Мы – почти все, исключая считаных счастливцев – навсегда опоздали в Montreux, и город этот теперь стоит для русских пустой. Можно только бесплодно мечтать про то, что вот если бы в каком-нибудь 75-м уже не было советской власти, а вместо нее были б деньги на билет в Швейцарию. И вот добраться туда, и Набоков чтоб взял все бросил – и романы сочинять, и сон свой послеобеденный, и теннис, эту дорогую стариковскую отраду, вот все бы бросил – и принялся бы со мной беседовать.
Ну помечтали, и пора возвращаться в скучную швейцарскую действительность. Montreux – город контрастов. Ведь, кажется, если горы, и леса, и озера, то должно быть дико, так, чтоб неграмотные горцы в засаленной советской униформе ухаживали за козами (забавна эта легкая двусмысленность толкования любви к животным). А в свободное время предлагали вам шашлык по-карски с кислым подозрительным вином.
Но – нет… Тут, напротив, полная цивилизация с изощренной роскошью. Это странное соседство комфортного, богатого, кропотливого обустройства жизни – с диким, вольным и бесхозным. Это извращение, которое-то и завлекает, и тащит к себе…
К славному юбилею – 100-летию писателя – русский скульптор Александр Рукавишников подарил отелю Montreux Palace, где Набоков прожил 15 лет, монумент – чтоб поставить его перед входом. Памятник изображает писателя, сидя качающегося на венском стуле. Набоков запечатлен как раз в момент, когда стул этот, покачнувшись, стоит на двух ножках и непонятно, куда вот-вот рухнет вместе с седоком – не на этот ли Bentley, который подъезжает к богатому подъезду? Надо вам тут еще напомнить, что девичья фамилия матери писателя – Рукавишникова; так что у Набокова и автора памятника ему – общие предки, нижегородские купцы.
Еще один монумент навстречу 100-летию изваял местный скульптор Бернар Баво. Но скромнее: это всего только бюст.
– Зачем? – спросил я Баво.
– Чтоб увековечить Набокова!
Это по-французски звучит не так угрюмо и стыдно, как переименование Набережных Челнов в Брежнев – но, напротив, очень изящно: demortaliser, в смысле – обессмертить.
– Сто лет Набокову? Для города это дата, но для истории Набоков слишком молод, – рассказывает мадам Люти, городская архивистка.
Она мне спокойно и терпеливо объясняет, что именно смогло достичь в ее глазах статуса истории. Это люди ранга, допустим Карамзина, который тут бывал в 1789-м, или там Пьера Чайковского (1878), молодого Лео Толстого (1857), Николя Гоголя и Теодора Достоевски, – последний в двух шагах от Montreux, в шоколадной столице страны Веве, оплакивал умершую в 1868-м дочь Софи… Так вот он в Веве сочинил начало «Идиота», после чего немедленно уехал в Италию.
Кто еще? Ну например, Стравинский, который тут всю зиму 1910-го прокочевал по разным пансионам. И как война началась, так он первым делом сюда устремился, думал тут пересидеть суровые времена. Они, однако, затянулись… Композитор после с этого курорта уехал на ПМЖ во Францию, – там русскому легче было найти достойную работу. Кто тут еще бывал в довоенные годы? Ида Рубинштейн с Михаилом Фокиным, а еще Дягилев да Нижинский и, кстати, сам Пьер Кропоткин!
– Слушайте, мадам Люти, я не понимаю, чем вы тут хвастаетесь. Вы тут устроили гнездо международных террористов! Куда ж смотрела ваша полиция?
– Ну, что касается Ленина, так он тут по поддельным документам путешествовал…
Действительно, наш Ильич тут был сама скромность и себя не афишировал. Поймать его было непросто. Он был то Анри Буассон, то «де Павлов». Как писал революционный поэт Маяковский – правда, не про Швейцарию – «бочком прошел незаметный Ленин». Он отсюда в письмах матери осуждал непонятные местные диалекты и жаловался: вот приходится коверкать свой вполне приличный французский, чтоб местные поняли. О, как сурово я упрекаю швейцарцев, какой у меня к ним счет! Отчего ж не заточили они нашего Ильича и не сгноили его в казематах, да хоть в том же Montreux есть замечательный Шильонский замок с чудесными подвалами, и это все под боком, в живописной местности… Легко было арестовать Ильича в 1895-м, когда он туда впервые заявился, или в суровом четырнадцатом, когда он тут завернул в те края…
– Что их сюда так тянуло? Микроклимат здешний, что ли?
– Ну да. И здешний менталитет! Наши люди уважают чужой покой, это у них на генетическом уровне. Чаплин тут жил по соседству в Веве, так даже к нему никто не приставал на улицах. Тут ведь полная дискретность (вот как это сказать по-русски? У нас, кажется, такого слова и близко нету. – И. С.). Никаких, знаете ли, папарацци! Набокову это очень нравилось.
– То есть вы, мадам Люти, хотите сказать, что принцесса Диана – помните, была такая в Британском королевском доме – была б жива, поселись она в Montreux?