Он чуть не записался добровольцем, чуть не сменил свой пацифистский сачок на винтовку! Остановка была за малым: «…в 1918 году мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими прогулками, поступлю в Деникинскую армию и доберусь до Тамариного хуторка». Тут рейтинг, тут приоритеты расставлены: родину он мог спасать попутно, отправляясь к любимой девушке, – но и любовь была возможна только в свободное от бабочек время. «Но зима прошла – а я все еще собирался». Ни родины уж, ни Тамары – куда они все подевались? И только бабочки вечны, только они незыблемы…
И вот что же он, любопытно, опубликовал на вольном антисоветском Западе в январе 1920-го – про только что оставленный большевицкий Крым? Заметку «Я выбираю свободу»? Про зверства красных что-нибудь? Ошибаетесь, господа-товарищи, тут обошлось без плебейства. Текст, напечатанный в январе 1920-го в лондонском журнале The Entomologist, имел убийственное название, полное презрения к большевикам: «Краткие сведения о бабочках Крыма». И написан был «на основании списка (коллекция не спаслась. – И. С.) из семидесяти семи дневных и девяти ночных бабочек, пойманных и изученных в Центральном и Южном Крыму между ноябрем 1917-го и августом 1918 г.»
Похоже, бабочки были для него мерой всех вещей. Набоков ими, бабочками, мерил мировую историю, смену эпох и вселенские катаклизмы, – да вообще все. И революция, и Гражданская, и Вторая мировая, судя по его воспоминаниям, произвели на него глубокое впечатление в основном потому, что погубили его накопления, самое дорогое – волшебных невесомых бабочек. Первая его коллекция, еще мальчишеская, погибла вместе с усадьбой в Выре, вторая сгинула на Гражданской в Крыму, третья пропала вместе с Францией в 40-м… Именно такие вехи мировой истории он расставляет! Поехали дальше, пройдемся по его научным публикациям. Вот 1941 год, весь мировой порядок под угрозой, публика волнуется. Набоков откликается на это заметкой «О некоторых азиатских экземплярах Carterocephalus». А вот лето 1943 года, мир весь в мировой войне. Что Набоков? Публикует актуальное исследование под названием «Самка неонимфы». Осень 45-го, все кончено, можно вздохнуть с облегчением. У всех победа – и у Набокова тоже! Он доводит до сведения научной общественности, что бабочку, которая ранее ошибочно называлась Lykaena martha, настало время переименовать в Echinargus martha. Поскольку найдены неопровержимые доказательства того, что насекомое принадлежит к роду Echinargus – в соответствии с новой классификацией, предложенной Набоковым и с его подачи принятой мировой лепидоптерологией.
Да что политика, что страны, империи и континенты! Бери выше. «Вы можете приблизиться, насколько возможно, к этим живым созданиям и увидеть отраженный в них высший закон», – это он мог сказать только о бабочках, а больше ни о ком.
Это – утверждал он – самый благородный спорт в мире. «Одно из самых совершенных удовольствий – душной ночью открыть окно и смотреть, как ночные бабочки влетают в комнату. У каждой своя манера: одни спокойно усаживаются на стене, и сидят там, пока их не накроют коробкой, другие кружат вокруг лампы пока не упадут на стол со сломанными крыльями и обожженными глазами. Третьи мотаются по потолку», – рассказывал он в одном из своих многочисленных интервью.
Бабочек он приманивал, приваживал – своим особенным коктейлем, вот рецепт: «Бутылка выдохшегося пива, два фунта сахара, немного рома. Перед самыми сумерками чистой кисточкой надо смазать этим стволы деревьев – лучше старые, покрытые лишайником – и ждать. Они появятся ниоткуда и покажут свои красные нижние крылья, особенно яркие в свете фонаря, и лови их стаканом – начиная с самых нижних» (советы взяты из письма, датированного, кстати, августом 42-го. – И. С.).
Пойманные бабочки предавались смертной казни. Он учил, как совершать это ритуальное убийство: надо сдавить грудь в определенном месте. Набоков называл это континентальным, европейским способом убийства.
– Ни в коем случае не сдавливайте брюшко! – предостерегал он, – а то выдавятся внутренности.
Он убивал их совершенно безжалостно, хладнокровно и буднично, как киллер, – жена, кстати, на него за это даже обижалась. К нему приставали с дурацкими расспросами – не жалко ли убивать самых красивых?
– Нет. Все бабочки и красивы, и уродливы одновременно, – как люди. Я отпускаю их редко, только если они старые и потасканные или если они мне не нужны для моих исследований, – объяснял он на закате своей жизни, в 1974-м.
Вот это смешение хрупких насекомых со служением вечному искусству, это все отчего? Ведь трудно же понять. Он кто – серьезный основательный классик литературы? Или нелепый Паганель? Его про это то и дело спрашивали… А он отвечал, что это два разных удовольствия, и одно другим заменить нельзя.
– В удовольствии от охоты за бабочками я различаю четыре главных элемента, – разъяснял он корреспонденту Playboy в 1963-м, вскоре после обрушения на него безмерной славы. – Первое, это надежда на поимку – или таки поимка – первого экземпляра неизвестного науке вида. Второе, это поимка очень редкой или очень местной бабочки. Третье – интерес натуралиста к наблюдению за жизнью малоизвестных насекомых, изучение их повадок, определение их места в классификации… И четвертое: не надо игнорировать элемент спорта, удачи, быстрых движений и огромных достижений…
Коллеги Набокова, с которыми он обменивался научной информацией и образцами, уверяют, будто не знали, что в свободное от бабочек время ученый энтомолог еще и писал романы. Он якобы был для них просто специалистом по насекомым! Сам же Набоков оценивал свои заслуги на этом поприще скромно. Он переживал, что серьезного формального биологического образования так и не получил, и все, что он знает, – это морфология и биогеография нескольких видов… Некоего неизвестного нам Кузнецова из Ленинграда он ставил куда выше себя.
Однако биограф Набокова Брайан Бойд утверждал: «Когда Набоков покинул Америку, он был крупнейшим в мире специалистом по бабочкам». К этому момент он успел проснуться знаменитым второй раз в жизни – уже как автор бессмертной «Лолиты». Однако надо признать: бабочек в его честь начали называть раньше, задолго до наступления широкой литературной славы. Что с точки зрения энтомологов относит писательские заслуги их коллеги на второй план… У них есть и еще более весомый аргумент! Смотрите: бабочками Набоков занялся в шестилетнем возрасте, то есть за 10 лет до того, как приступил к сочинению своей первой поэмы. А после, издав в 74-м году свой последний роман «Посмотрите на арлекинов!», он с литературой покончил навсегда и всю оставшуюся жизнь, до самой своей смерти (1977), собирал материалы к книге, посвященной отражению бабочек в искусстве. Иными словами, энтомологи предлагают такую концепцию: свою сознательную жизнь Набоков начал с бабочек маленьким мальчиком задолго до литературы – и порхающими же созданиями ее закончил, уже распрощавшись с бренной литературой. Последняя, выходит, была не более чем эпизодом, развлечением в жизни серьезного ученого, который баловался сочинительством – да кто ж им не балуется? С этой точки зрения изящно выглядит, например, то, что ни в каких редакциях Набоков отродясь не служил и с готовностью писал в стол, не надеясь литературой заработать на хлеб, – но в то же время трудился м. н. с. в разных научных учреждениях! Два года он проработал в Музее естественной истории в Нью-Йорке, составляя каталоги бабочек, а после еще семь лет – научным сотрудником в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета…
Кстати, а что он сам об этом думал?
«Если в качестве сочинителя единственную отраду нахожу в личных молниях и посильном их запечатлении, а славой не занимаюсь, то – признаюсь – вскипаю непонятным волнением, когда перебираю в уме свои энтомологические открытия – изнурительные труды, изменения, внесенные мной в систематику, революцию с казнями коллег в светлом кругу микроскопа, образ и вибрацию во мне всех редкостных бабочек, которых я сам поймал и описал, и свою отныне бессмертную фамилью… в обозначении бабочек названных в мою честь. И как бы на горизонте этой гордыни, сияют у меня в памяти все те необыкновенные, баснословные места – северные трясины, южные степи, горы в 14 тысяч футов вышины, – которые с кисейным сачком в руке я исходил и стройным ребенком в соломенной шляпе, и молодым человеком на веревочных подошвах, и пятидесятилетним толстяком в трусиках».
Нет, сочинительство он, кажется, в таких страстных выражениях не описывал никогда…
А вот еще цитата из воспоминаний об уроках рисования, здесь есть указание на порядок ценностей:
«…знаменитый Добужинский, который учил меня находить соотношения между тонкими ветвями голого дерева, извлекая из этих соотношений важный, драгоценный узор, и который не только вспоминался мне в зрелые годы с благодарностью, когда приходилось детально рисовать, окунувшись в микроскоп, какую-нибудь еще никем не виданную структуру в органах бабочки, – но внушил мне кое-какие правила равновесия и взаимной гармонии, быть может пригодившиеся мне и в литературном моем сочинительстве».
Еще про бабочек и сочинительство.
«Таким образом, мальчиком я уже находил в природе то сложное и “бесполезное”, которого я позже искал в другом восхитительном обмане – в искусстве».
Он с гордостью писал сестре в 45-м, что изобрел новый принцип классификации американских Lycaenidae, основанной на различиях в устройстве гениталий; притом что различия эти настолько малы, что видны только под микроскопом. Над которым он просиживал по 10 часов в день! Что посадило его зрение и вынудило в конце концов носить очки. Он литературе разве приносил такие жертвы? Да и ждал ли от нее таких успехов? Сушеные бледные бабочки казались ему куда большим сокровищем, мы знаем, он над ними дрожал, и подумать о том, чтоб сжечь, он едва ли был способен.