– И простая кухарка умеет любить, а не только управлять государством. Да, там, на Востоке, Толстой вызывает стойкий интерес! Помню, однажды лондонский таксист арабского происхождения, который меня вез, завязал беседу и, узнав, что я из России, заговорил про Толстого и показал удивительную осведомленность. Это очень странно… Это не придумка для прессы, я правда с такими вещами сталкиваюсь иногда…
– Лев Николаич как будто и это предвидел – он японский стал учить на старости лет.
– Не выучил. «То ли японский слишком труден, то ли я стар и глуп», – сказал он по этому поводу. Не пошел язык…
– Сейчас таких самокритичных людей не сыскать.
– Нам сейчас трудно это понять, это была другая жизнь. У нас сейчас жизнь такая лукавая! А Лев Николаевич не был лукавым человеком, у него все было искренне и просто. Вот он так про японский сказал, притом что 13 языков в совершенстве знал. Писать мог на французском, немецком, английском. Он мог бы «Войну и мир» написать на английском языке или полностью, а не только вставки – на французском, что для него было даже еще легче. Ни один француз не скажет, что куски «Войны и мира» написаны не франкоязычным писателем. Вот у меня дочки выросли в Англии, по-английски прекрасно говорят и пишут, а по-русски – с ошибками. Сам я учил английский, итальянский и польский, французский тоже, но он у меня мог быть получше.
– Еще про размах. В Голландии я слышал такие разговоры, что-де их страна построена на толстовских принципах, потому там люди курят траву и бракосочетают лесбиянок. Или это натяжка?
– К Толстому это имеет удаленное отношение, он никогда не был за вседозволенность. Не знаю, каким боком сюда можно пристроить покойного Льва Николаича… Но, с другой стороны, Голландия – милая страна, и мне приятно, что Толстого европейцы ассоциируют с идей абсолютной свободы такой. Вся прелесть Льва Николаевича заключается в том, что практически любая группа людей, отстаивающая какую-то идею, может его записать в свои. Много кто это делал – от большевиков до буддистов. Даже военные, – он же офицер был. Под терроризм его сложно подписать разве что. Ушел человек почти век назад, а поди ж ты… Но, повторяю, вседозволенность – это не его тема. Лев Николаевич был очень строгих взглядов на мораль и нравственность.
– Ну это на старости лет только.
– Не совсем так. Лучше сказать, что он всю жизнь боролся с собой, а потом окончательно победил. Он не мог себя сдержать и потом за это себя ругал. Что видно из дневников.
– Вы как-то сказали, что если б Лев Николаевич ожил, то, посмотрев на теперешнюю жизнь, сразу б снова помер.
– Думаю, ему с его чувствительной душой нелегко было бы смотреть вокруг. Ему было бы горько сознавать, что самые худшие опасения не только подтвердились, но даже и превзошли самые мрачные ожидания – насчет кризиса цивилизации, войн и насилия, обесценивания человеческой жизни. Он предупреждал, предостерегал человечество, говорил – опомнитесь, подумайте о душе! Но – нет…
– Да, он всех мерил по себе и думал, что публика все бросит, побежит трудиться и к тому же искать истину…
– В среде тульских чиновников вы известны под кличкой «Граф».
– Да, по понятиям – это кличка авторитетная.
– Мне, кстати, звонили люди, говорили, что от Джуны, и предлагали мне титул князя; я пока не дал согласия. А вот у вас – бывает, что вы, знакомясь с человеком, представляетесь как граф?
– Я никогда не представляюсь: «Здрасте, я граф Толстой».
– Да?
– Ну или очень редко. Но меня часто просят: «Вот тут у нас книжка Льва Николаевича, так вы на титульном листе распишитесь – граф Толстой». Ну а что, от меня не убудет, граф так граф, можно и подписать… А еще была такая ситуация, причем еще при советской власти, в семидесятые. Одна западногерманская журналистка все домогалась у моего отца – ощущает ли он себя графом. Мой отец ответил ей: «Фокстерьер всегда остается фокстерьером. По рождению…» Что я могу по этому поводу сказать? Тут нет никакой фанаберии, я в этом не вижу своей заслуги, но я – граф. Мой род прописан до XIII века включительно. Я знаю тридцать поколений Толстых. Знаю, как звали предков, когда они родились. Из этих тридцати поколений, которые уходят в глубь истории, всего десять поколений графства. А предыдущие двадцать поколений – не графы, они были просто дворяне. У первого графа, кстати, отняли титул, его самого вообще сослали на Соловки. Потом, правда, вернули – и самого, и титул. Власть же менялась, и то, что прежде было доблестью, потом преследовалось… Петр наградил, петровская дочка наказала, ну и так далее.
– У фокстерьеров должна быть бумага из клуба.
– Дворянское собрание – то, которое сейчас, – требовало бумаги от желающих вступить. Толстые были одними из немногих, у кого не запросили документов, подтверждающих, что мы дворяне. Нам, наоборот, сказали – пожалуйста, давайте к нам!
– Вот про дворянство, – у меня такое чувство, что советская власть вроде отменила сословия?
– Насколько мне известно – хотя, может, я плохой историк, – никакого специального декрета выпущено не было. Просто было объявлено, что сословий больше нет, и всё. То есть юридически это так и не было сделано. Честно говоря, я не придаю этому большого значения! Что тридцать поколений – это для меня важно, а то, что десять них графы – это не так принципиально.
– А когда графы Толстые подбирают себе пару, они учитывают сословный фактор?
– Такого у нас нету, чтоб подбирали себе ровню. Племянница Льва Николаевича вышла замуж за башкира. В XIX веке мезальянс всегда был очевидным, но сегодня трудно об этом говорить, ведь нет чистоты родов.
– Вот вы второй раз женаты; и что, обе они графини? Даже после развода?
– Да.
– И сыновья ваши дадут своим женам титул?
– Да.
– А дочки выйдут замуж – то титул не передадут.
– Нет.
– А вот Татьяна Толстая, она имеет отношение к вам? Она тоже графиня?
– Татьяна Никитична? Ну это вопрос очень деликатный. Его хотелось бы избежать…
– И все-таки.
– Что касается ее деда, Алексея Толстого, то я, честно говоря, вообще не считал его родней никакой. Но когда я был в Самаре, выяснил, что его мать ушла от своего мужа будучи беременной. И вышла замуж за инженера, очень достойного человека, которого я всегда считал отцом Толстого Алексея Николаевича – но который, согласно медсправке, не мог иметь детей… Так что Алексей Толстой – все-таки сын графа Толстого, очень дальнего нашего родственника. Алексей Толстой был хорошим писателем, достойным уважения хотя бы за его дарование. Хотя мне лично не симпатичны его заигрывания с властью. Но уж это уже выбор каждого.
– Бунин его чехвостил.
– Да, Иван Алексеич о своем товарище отзывался пренебрежительно. Но мне не хочется никакой предвзятости. С Татьяной Толстой тесного общения у нас не было, только издали. Может, если б мы встретились, то полюбили б друг друга…
– А самый первый граф Толстой – это был чекист Петр Андреич, который выкрал на Западе царевича Алексея и пытал его после с Петром Первым?
– Да. Он первым получил графство. Сегодня одних прямых потомков Льва Николаевича от тринадцати детей, рожденных в браке совместно с Софьей Андреевной, около двухсот человек. Это большая семья, часть которой живет в Швеции, Канаде, Америке, Италии, Франции, в Уругвае, Чехии, на Мадагаскаре…
– Официальных, стало быть, тринадцать детей. Но и еще ж были, так? Матерый человечище все же.
– Известен один внебрачный сын, которого Лев Николаевич признал, – это Тимофей, рожденный от крестьянки Аксиньи Базыкиной. Есть общество потомков незаконнорожденных детей Льва Николаевича. От членов этого общества я получаю письма регулярно. Вот сейчас в тюрьме сидит один человек, который бездоказательно, без бумаг, пытается уверить меня, что он потомок Льва Толстого. Прислал мне письмо, в котором рассказывает, что его прабабушку отправили в ссылку на хутор, поскольку она была беременна от графа Толстого, а он теперь сидит в тюрьме и плачет.
– Ну, известная песня.
– Абсолютно известная. Но я купился на это! Ну ладно, думаю, съезжу навещу несчастного человека, он сидел неподалеку, в Туле, – не убудет меня. Письмо это привезла мне женщина, которая с этим зэком жила, она рассказала свою историю про то, как ее ограбили, а потом этот человек ее выручил, и она из благодарности стала с ним жить. Такая вот история, которая сама по себе на роман тянет.
– А вы не думали все бросить – и написать этот роман?
– Думал. И не один раз, и не только этот роман, у меня есть еще сюжеты… Но это ж не так просто – подписать роман фамилией Толстой.
– Вон Татьяна Толстая пишет же. И ничего страшного.
– Ну значит, такая она лихая. Может, я менее лихой? Вообще-то я уже написал один роман. Когда мне был 21 год. Показал одну главку отцу, от посмотрел и сказал – хорошо… А потом мой подмосковный дом на Клязьминском водохранилище – там я жил до переезда в Ясную Поляну – в один прекрасный день благополучно сгорел. И рукопись вместе с ним. Эта сгоревшая рукопись меня внутренне освободила. Не писать же одно и то же два раза.
– Так что это, знак такой был – что рукопись сгорела?
– Не знаю. Но это освободило меня от необходимости кому-то показывать текст, скрываться за псевдонимами. Это была такая борьба, которая закончилась моим полным поражением.
– А о чем был роман?
– Я записал потрясающие истории, которые происходили с людьми, которых я встретил в Волгоградской области, на Дону. Они жили в некогда богатой станице, которая превратилась в бедный хутор. Это были истории страшной красоты и невероятные по драматизму! Ну вот одна… Грубый казак полюбил девушку с соседнего хутора, родители и братья ее от него запирали, он ее украл и нес на руках 15 километров. Они поженились, ей пришло время рожать, на майские праздники. Акушер был пьяный, он фактически зарезал несчастную, она погибла. Обезумевший вдовец выкопал из-под яблони обрез и застрелил пьяного акушера. Человек пострадал на всю жизнь – сел, конечно. Я с ним встретился после его отсидки, и он рассказал мне про нежность к жене, которую он потерял… Я вот начал рассказывать, а зря – нельзя, не надо этого.