– Уехать? Я в 1998 году закрыл швейцарский контракт и не стал подавать на постоянное место…
– Это ты потому, что язык не выучил.
– При наличии русского языка и швейцарского паспорта ты обеспечен работой там пожизненно. Но – ты там гость, а здесь ты свой, хорошо тут или плохо, неважно. В гостях хорошо, если ты ненадолго… В общем, жить хорошо здесь, а отдыхать – там.
– Теперь ты мне должен рассказать о том, какова сегодня русская литература, что с ней происходит и какие в наличии процессы.
– Скажу так. Время направлений кончилось, началось время стилей. Тебе сподручней писать так – пиши так, удобней этак – значит, пиши этак. Тебе завтра захотелось поменять жанр – прекрасно, меняй. Раньше были писатели-деревенщики, были городские. Были почвенники-западники, были реалисты-модернисты, эссеисты, критики и кто угодно. Сегодня это все умерло.
– Очень интересно. И фикшн сегодня не хуже нон-фикшена.
– Не хуже. Короче, было множество форм, куда ты отливал содержание. А теперь – было бы что отлить, а форма любая.
– Как хочешь, так и лей.
– А дальше тебя должны признать. Или не признать.
– Да и всегда у любого есть утешение – потомки оценят! А эти мудаки современники, они не в состоянии…
– Вот Быков, который постоянно ищет себя в разных формах. Где-то находит, где-то теряет. Наше дело выбирать – и я выбираю у него «Пастернака». И его роман «Списанные», над которым ему неплохо было бы еще годик посидеть. Кучерская, – у нее есть хорошие книжки. Правда, она не живет на них, но они достаточно большими тиражами выходят. Несколько вещей Андрея Дмитриева входят в короткий список – «Закрытая книга» например. Несколько вещей Прилепина – раннего. «Патология» в меньшей степени, «Санькя» в наибольшей, «Грех» в наименьшей. Один роман Сорокина – «Очередь» называется. Прекрасный был роман… Что ж до «Дня опричника»… хорошо, конечно, что человек после пятидесяти вдруг понял, что есть какая-то связь между окружающей жизнью и его судьбой. Но можно б и пораньше это понять. Конечно, Тимур Кибиров, Сергей Гандлевский. «Советские песни» Рубинштейна хороши. Его эссе считаю выдающейся прозой. Тут какая проблема вообще? Как говорил Гёте Эккерману: «Что с современными людьми происходит? Ни у кого нет мужества дожить до старости». Вот и у нас сегодня ни у кого нет замаха стать великими! Книжки есть, а замаха нет.
– А наши старики-классики? Васильев – Битов – Искандер?
– Мы про историю литературы говорим – или про то, что происходит сию секунду? Мы говорим про книжки, а не про людей.
– Но и старики пишут.
– Люди есть могучие, – но мы же о книжках.
– Все-таки давай вернемся к русскому концу света. Ты ушел от ответа, а зря. Ведь нету же сценариев сохранения России? А позитивный сценарий – это ее разделение на несколько Россий. Желательно без катастроф и войн.
– Без катаклизмов невозможно распасться – такого не бывает!
– Привет, а СССР?
– Это Россия не заметила катастрофы. Не захотела заметить! А у тебя же афганская граница приблизилась! Таджикистан сожжен! У меня, между прочим, мама покойная последние несколько лет жила с таджикскими сиделками. Мы просто их не считаем за людей, а я с ними постоянно разговаривал. Это мы обошлись малой кровью, потому что нам повезло. А у них нет ресурсов, и потому – минимальный уровень цивилизации. Другое дело, что страна была обречена к моменту распада… Австро-Венгрия готовилась к развалу, но и то кончилось мировой войной… У России есть еще шанс не развалиться и переработать в нацию то разнородное население, которое есть здесь. И главный политический институт тут – школа! Главный политический предмет – литература!
– Ну тебе видней. Ты все-таки закончил пед.
– Да, закончил. И главное, чем я сегодня занимаюсь – пишу школьные учебники. Для 10-го класса я давно уже сделал, десять изданий вышло. А теперь для других классов пишу. Учебники – единственный всеобщий институт, который остается. ТВ теряет влияние, потому что, слава тебе господи, мы вступаем в эпоху дробного информационного мира.
– А как ты пропихиваешь учебники? Небось каждый бы хотел издаться миллионными тиражами, да с госзаказом. Не зря в издательстве «Дрофа» застрелили начальника, делили рынок выгодных книг.
– Я как раз в «Дрофе» издаюсь. Там застрелили дважды коммерческих директоров, после чего издательство было продано один раз, потом другой. Это никак не было связано с изданием учебников, а связано было с переделом бизнеса. Я же не в бизнесе, я просто приношу тексты. Дальше – рецензии, скандалы, скучнейшая работа. Тебе присылают 55 замечаний, и выясняется, что их писали авторы других учебников. Ты отвечаешь на все это, объясняешь, что в восьмидесяти случаях из восьмидесяти одного достаточно заменить одно слово, – и разбирательство и выяснения затягиваются на долгие годы. Денег это на самом деле не приносит.
– Не приносит денег – если сравнивать с телевизором.
– Да, если сравнивать с телевизором.
– Смотри что получается: фактически ты сеешь разумное доброе вечное! И работаешь, грубо говоря, по специальности. Учителем литературы.
– Да. Я перекладываю деньги, заработанные в одном месте – в другое.
– Вот как Лев Толстой учил крестьянских детей, так и ты их учишь. Только у тебя аудитория больше.
– Не думаю, что у меня тиражи больше, чем у издательства «Посредник», которое издавало учебные пособия Толстого. Таки у него были тиражи больше моих…
– Но в целом дело Льва Толстого…
– В надежных руках. До встречи в Ясной Поляне! Что еще тебя роднит с классиком, так это то, что Лев Толстой очень любил детей.
– И я люблю! Только у него было больше детей, и все от одной жены. У меня четверо, от двух жен, но росли совместно.
– С Толстым не все так просто. Особенно если учесть крестьянских детей, которые по отцу были графья, а по Галахе крестьяне. Отчего так много детей у тебя? Вера?
– Никой идеологии, просто так вышло. Я люблю детей, дети любят меня.
– По документам ты – реально многодетный отец. У тебя бесплатный проезд на общественном транспорте. Вот ты почему на метро ездишь!
– Как – бесплатный? Да ты что? Не знал. Пойду наведу справки! Я езжу только на метро, это для меня актуально…
– И такой серьезный вопрос к тебе. Хочешь же ты написать великую книгу? Чтоб девушки рыдали над ней? Или чтоб рухнул политический режим? Или коммерческий успех чтоб был? Или чтобы сказали: это роман века! Что это должно быть – сборник поэм? Или «Я обвиняю?» Или «Не могу молчать»? Видишь ты контуры этой книги? Угадываешь ее жанр? Или это будет не текст, а деяние – в том смысле, что уход Толстого из Ясной Поляне прозвучал громче его книг? Может, ты тоже уйдешь? В скит? В новый раскол, лидером которого станешь?
– Нужное подчеркнуть?
– Само собой. Видишь ты свою писательскую перспективу? Или твоя позиция такая: «Вали кулем, потом разберем»?
– Вали кулем.
– Я тебе дал прекрасные варианты, а ты выбрал самый скучный. Отвечай серьезно!
– Ну кем нужно быть, чтоб говорить: «Я напишу великую книгу». Для этого надо быть несчастным человеком, у которого мозги набекрень. Лев Толстой – и тот не писал великую книгу, а писал такую, какую мог написать, вывернув себя в нее наизнанку. Он писал по двенадцать вариантов текста потому, что у него был маниакальный синдром. Тебе дан шанс, ты можешь прожить десятки жизней, – что может быть привлекательней? И только потом, когда написана последняя глава, человек начинает чесать репу и думать, как бы это получше продать. А если человек планирует сделать сразу великую книгу – то кончается это Михалковым, «Великое кино про великую войну». Разве пришло бы в голову Льву Толстому сказать про «Войну и мир» – «Великая книга о великой войне»?
– Ну а хоть подумать такое мог Толстой?
– И подумать не мог. Он думал – как бы так написать, чтоб классно было? Вот человек влюблен, и он же не думает – будет у него брак или нет, сколько детей из этого брака получится, выпадут у него в старости зубы или нет. Но его трясет от радости в снопе света – и больше ничего нет. А закончили это – дальше начинаются дела.
– Пушкин писал – «только что закончил великую поэму цыганы, даже не успел еще вытереть взопревшие яйца».
– Или «Ай да Пушкин, ай да сукин сын», и плясать вприсядку – но потом, когда закончил! «Вошел школьник с “Архангельским” под мышкой», – такое могут написать. Про мой учебник. Когда-нибудь. А то, что публицистика моя не будет великой? – в этом абсолютно уверен.
– А учебник может быть великим?
– Может.
– Как «Математика» Магницкого.
– Да. «Грамматика» Смотрицкого. «Грамматика» Греча. Или Коккинаки, «Физика».
– Или Бонк.
– Да. Это – слава! А ТВ что – оно уйдет. Это искусство одноразового использования.
– Как презерватив. Ну что ты замолчал? Не огорчайся: презерватив – вещь очень полезная. Она нужна стране, народу – и плебеям, и интеллектуалам.
– А что происходит с Никитой Михалковым? Он же главный бренд русской культуры – и вдруг… Как-то он сдувается и не понимает, что происходит. Он даже призы сам себе вручал. Это меня огорчило. А так – кино себе и кино, после разгромных рецензий я ожидал худшего.
– Никита – это моя головная боль. Он был задуман как великий режиссер. И большой артист.
– Но он исчерпал себя.
– Он не просто исчерпал – он затоптал себя. Он такой грандиозный, что самого себя затаптывать ему непросто – на это потребовалось много лет. Он подавал самые большие надежды в новой русской культуре. Он мог перерасти из советского режиссера в режиссера российского, у него были для этого все возможности. И стать мировым – он мог! А дальше оказалось, что вокруг одни слабаки и бороться не с кем. Конкурировать же с самим собой он не смог. И потом, он мелочно мстителен и злопамятен. Художнику в таком случае конец. Он не может быть завистливым и мстительным, если он большой художник! Он великий человек, который разменял себя на мелочовку.