– А не «Arbeit macht frei».
– Ну вот в таком духе. Если сравнивать нас с настоящими зэками, то надо сказать, что прав у нас никаких не было, никаких – кроме права выбирать Верховный Совет СССР.
– Вы все-таки окунулись в жизнь пролетариата. А то всё с интеллигентами общались…
– Не совсем это был пролетариат. Как и те не совсем интеллигенция. В стройбат сброд поступал, кто попадал в конце призыва, люди, которых не хотели брать другие войска.
– Приличные люди то есть.
– Нет… Это были люди с мелкими сроками, с отклонениями разными, с недостатками физическими…
– И интеллигенты.
– Может быть. Я был с неоконченным высшим, в очках – они не знали, как меня применить, и потому старались спихнуть куда-то, переводили из одного стройбата в другой. И я побывал в нескольких таких зонах, проехал с севера Карелии до Коми. Потом, когда читал запрещенную гулаговскую литературу, то у меня картинка была, топонимика же знакомая.
– Если б Хозяин еще чуть протянул, то вы могли б побывать в тех же самых зонах в том же обмундировании, – но только не солдатом, а чистым зэком!
– Если б Хозяин?.. Нет, все вовремя происходит…
– И дальше вы совершенно случайно попали в писатели. Удивительно!
– Это не совсем так. Это в стройбат я попал из-за литературы, неслучайно. А в литературу правда я попал случайно. Меня затащил в литобъединение мой приятель. Это было очень мощное литобъединение. Из имен назову такие: Горбовский, Кушнер, Городницкий… И многие другие. Значит, затащили меня… Это получилось, думаю, потому, что в этом возрасте ищешь среду себе социальную какую-то. И вот мне случайно повезло со средой. Меня спросили – пишешь? Пишу! – соврал я. Ну почитай. А что читать? И я прочитал стихи брата старшего. Они так поморщились – но приняли меня. Потом я стихи писать стал сам.
– А что вы прочли из брата?
– Я прочитал два стихотворения. В одном были даже строчки неплохие…
– Ну-ка, ну-ка!
– Необходимость и случайность,
Связь и борьба противоречий,
та-та-та… отчаянно
Остатки мыслей в ней калечащих.
И еще какие-то такие:
Не плачь, не жалей, не зови.
Что оттого, что нынче, как бывало,
Над прежними стихами о любви
Я по-мужски… та-та-та, та-та-та-та. –
Эти точно я прочитал.
– И чему же нас учит этот случай? Что в вас скрывался писатель, который внезапно выскочил наружу? Или что любой думающий и чувствующий человек может сесть и начать писать, хорошо причем?
– Ничему он нас не учит; просто судьба такая. И потом, я никогда не хотел служить, – это правда. Не любил я этого. А единственный способ избежать службы – вот он, писательство. Так что все совпало. Но, думаю, я потому стал писателем, что был читателем. Задним числом, когда излагаешь, то получается, что я родился писателем. Но это не так. А читал я действительно с упоением. Была пора такая, не было других массмедийных форм развлечения. Я читал, вычитывая слог хороших писателей. Позже, когда папа умер, мама, разбирая его письма, нашла одно с таким текстом: «Старший мечтает стать летчиком, а младший – писателем!» Летчиком – логично по военным обстоятельствам, а писателем в четыре-то года! – вот и судите сами. Я об этом понятия не имел, забыл, и мать не помнила. В блокадную зиму на вопрос «кем будешь?» я отвечал – писателем! Отвечал так, читать еще не умея!
– Вы, наверно, зато слушали, как вам читают? Помните это?
– Я ничего не помню, кроме холода и голода. Судьба видна назад, а не вперед.
– Назад?
– Вот когда назад смотришь, то видишь судьбу. А вперед смотришь – ничего не понимаешь. Утром проснулся – живой. Это чудо – организм продолжает жить.
– Кстати, что вы чувствовали когда всерьез заболели? Когда решался вопрос жизни и смерти?
– Почувствовал, что силы мобилизуются. Как во время войны боялась мать за отца – так во время болезни за меня боялись близкие. Ну, надо верить врачам и помогать им. И таких случаев у меня было два. В первом случае – я был вообще приговорен, так все думали. А во втором случае – вовремя «поймали». Врачи у меня были хорошие: Коновалов и Матякин. Я лечился у них в отделении головы и шеи – я это называл «отделение головы ОТ шеи».
– Хорошо звучит.
– Рак горла это был. Вовремя спохватились, и вот видите – я перед вами сижу. После операции. А если б это запущено, как у Венедикта Ерофеева – то…
– Его советская власть не выпустила на Запад, его туда звали на лечение.
– Она всегда была гуманной, власть.
– Значит, вам не было страшно, и вы думали, что все кончится хорошо.
– Да. Я не боялся. А боялись – близкие. Боятся, а может быть, и молятся. Помню, я шел как-то по Лондону и увидел вывеску: «Научно-исследовательский институт лечения молитвой». Я и сам молился, но, поскольку я человек хотя и верующий, но не воцерковленный, понял, что и молитв-то я толком не знаю. Так что молился я строками из классиков. Я, например, вместо молитвы шептал последние слова Гоголя: «Господи, как поступить, чтоб навсегда запомнить преподанный мне тобою в сердце урок». И еще строчкой из Пастернака: «О Господи, как совершенны дела Твои, – думал больной». Молился я за себя и за других. Я понимал, что если я уйду, то другим – моим близким – лучше от этого не будет… Вот недавно я ходил на выставку Юрия Роста в Манеже и встретил всю свою команду нейрохирургическую, и они меня узнали! Как-то так, значит, я себя вел, что они меня запомнили… Значит, я как-то отличался от других – в том числе и на хирургическом столе. Помню, операция проходила под местным наркозом…
– И вы что же, им анекдоты рассказывали?
– Нет, я потребовал зеркало заднего вида, чтобы видеть, как мне делают операцию. Смотрел и комментировал. Приговорен я был тогда вполне, процентов… больше чем на 90. Но мне только промыли мозги! Вот все слова точные: язык знает все. Думали, что рак – но его не было, а был просто абсцесс. Вымыли гной – и все.
– Повезло! А страшно, значит, не было…
– Тут не до страха. Я ж говорю – была какая-то встречная мобилизация. Они знали весь приговор, и для них было полным подарком и радостью, что больной оказался мнимый. Вовремя поймали…
– Хороший заголовок: «Андрей Битов. Промывание мозгов».
– Проделали мне дырку в голове… А потом, кстати, мода появилась – оставлять в голове открытую дырку: для связи с космосом. Некоторые сверлят специально.
– Ну а вы-то чувствуете связь с космосом?
– Нет, ну зачем так уж кокетничать. Я – нормальное существо.
– Может, вы это так легко перенесли потому, что по работе занимаетесь размышлениями о жизни и смерти?
– О смысле? Нет, тут иначе; я буровик по специальности (правда, пробыл им недолго, ушел в литературу), и вот я думал – вот они буром пройдут подкорку, войдут в кору…
– …и возьмут керн.
– Да… Найдут некое месторождение. Все было абсолютно так!
– Вам было сколько тогда?
– Человек попадает в критические точки, по моей трактовке восточного календаря, в 6 лет, потом в 18, 30, 42, 54 года. Вот у меня раз это было в 54. Человек в этом возрасте проходит нижнюю точку цикла. Шесть лет – это перед первым сроком, когда человек в школу идет. В 18 – в армию. В 30 жениться пора, в 42 – осуществиться, в 54 – может и концы отдать? Ну, там, плюс-минус… Все это, впрочем, условно. Но тем не менее – когда проходишь эти точки, надо к себе быть очень внимательным. Раньше было другое отношение к возрасту, а теперь все стали какие-то вечные.
– В каком смысле?
– Как еще Солженицын в «Крохотках» сказал про советского человека – «Мы не умрем». А впрочем, может, это и правильно. Не думать о ней ежесекундно. Главное – чтобы помереть не позорно. «Господи, я не готов!» – строчка из любимого негритянского spiritual. Я много занимался нашим негром Пушкиным в последнее время и увидел, что на всем протяжении жизни у него – готовность умереть сопровождает повышенную активность жизни.
– Много написано о том, что Пушкин был глубоко религиозен… Отсюда, наверно, и готовность?
– Верующим он был безусловно!
– Но когда пишут о его глубочайшей религиозности – что вы думаете?
– Конечно Пушкин, бедный, подпадал под действие всех идеологических кампаний, какие только были возможны. Кого только из него не пытались сделать! А он просто был живой. На все смотрел открытыми и честными глазами. Поэтому мог выражать весьма противоположные точки зрения.
– Вот как вы, например.
– Ну… А если я не хочу стоять и с Пушкиным рядом? Если человек независим – то он независим. И его никуда не удастся приписать. Пушкина не надо истолковывать, его надо хоть раз прочесть. Он не Христос и не Антихрист. Глупо ставить нас перед таким выбором!
– Вы были в одном клубе с Виктором Астафьевым.
– В каком?
– Как в каком? В Русском Пен-клубе.
– Я не уверен…
– Однако есть такая информация. Вы с ним очень разные, я вот о чем.
– Эта граница между почвенниками и горожанами, – ее же искусственно провели… Ему, правда, было не до этого деления, он был самостоятельной фигурой. Астафьев был мужик смелый, открытый. Им гордилась вся область, и даже обком ему помогал. Он был одновременно великий писатель и областного, и всесоюзного масштаба. Так что…
– А как ему пенсию перестали платить местные начальники, когда он стал власть поругивать? Как же им было не стыдно у него пенсию забирать!
– А им никогда ничего не стыдно.
– Вы часто говорите о том, что не считаете себя элитой, – а кто ж тогда по-вашему элита?
– Элита – это какой-то вообще дерьмовый термин. Какая у нас может быть элита, когда всю породу уничтожили большевицким геноцидом? Последовательно же классы уничтожались!