– Похоже, так оно и есть… По крайней мере, Пришвин это так воспринимал. Большевизм – жестокая школа, через которую должен пройти анархический народ для своего же блага, чтоб от этого анархизма излечиться и раскрыть себя. Но при этом он считал, что народ надо загнать в колхоз, а его, Пришвина, – не надо, он выше этого, он уже вышел из народа. Когда его самого загоняли в рамки, ему это не нравилось. Потом он написал роман, «Осударева дорога». Это, по сути, первый русский роман про ГУЛАГ. Он написал про Беломорканал и провел параллели между тем временем и петровским, между раскольниками, которые бунтовали против Петра, – и теми крестьянами, которые не хотели строить Беломорканал. Там много таких любопытных коллизий. Пришвин, может, прозаик и второго ряда, но как свидетель, мыслитель, историк, летописец – он совершенно уникален.
– Да, свободное волеизъявление народа… Не дай нам Бог еще раз его пережить.
– А когда у нас были свободные выборы?
– Под свободным волеизъявлением я понимаю революцию и Гражданскую. А выборы настоящие были в 1989-м.
– Ну, это была митинговая стихия…
– Вы и не ходите на выборы, насколько я знаю.
– Не хожу. Единственный раз я голосовал – и то за Ельцина, в котором жестоко разочаровался. В конце восьмидесятых он мне нравился… Нравилось, как он красиво вышел из КПСС. Я сам тогда ходил орал: «Долой КПСС!»
– А вы были в партии?
– В комсомоле был, а в партию считалось западло вступать, мне бы никто из друзей руки не подал.
– Вот вы не ходите на выборы. Вас вообще не интересует политика? Вам все равно, останется Путин или уйдет?
– По большому счету, возражений нету против Путина. Не могу сказать, что я был бы резко против, если б он остался на пресловутый третий срок. Я на улицу бунтовать против этого не пойду.
– А цензура вас беспокоит?
– Все вокруг говорят, что свободы мало. Но, с моей точки зрения, меньше, чем в 90-е годы, свободы не стало. Раньше у либералов было ТВ, НТВ – оттуда их выгнали. Вот для этого, который вел «Итоги», как его? – Киселев! – конечно, для него свободы стало меньше. Только если бы взял власть сам Киселев, то ее, свободы, вообще бы не осталось. Путин – это далеко не самое худшее, что могло с нами произойти.
– Сначала, значит, у вас была наука, а потом – проза…
– Нет, сначала я стал писать прозу. Когда был студентом. Но писал не очень серьезно. А серьезно – это когда уже преподавал русский язык иностранцам, студентам гуманитарных факультетов.
– Это очень скучно?
– Я нашел для себя аспект: меньше занимался синтаксисом и фонетикой, а больше – литературой и творчеством. Но я никогда не рассматривал преподавание как основное дело своей жизни. Это скорее вариант житейского послушания. Одно время хотел бросить работу и жить, как жили советские писатели.
– Но уже было поздно.
– Нет, я в первый раз напечатался ровно двадцать лет назад.
– Тогда еще что-то было.
– Да, я ездил на всесоюзные совещания молодых писателей – под эгидой ЦК ВЛКСМ. Они проводились в подмосковных пансионатах. Автобусы отходили от горкома комсомола.
– А, от дома приемов Ходорковского!
– Ходорковского?
– Ну в Колпачном переулке!
– Да, в Колпачном… Дворец там такой.
– Как все оборачивается, а? Сменились хозяева жизни. И не раз причем. Идя тогда в писатели – вы хотели получить дачу в Переделкино?
– Я был идеалистически настроен. Думал не о дачах, а о том, чтоб писать, служить литературе.
– Вы думали: «Вот стану писателем Земли Русской».
– Ну, не Земли Русской… Но я думал – вот, что-то напишу, скажу…
– Типа духовности что-то.
– Да. Я готов был отказываться от гонораров, я горел тогда!
– А семья?
– Семьи у меня еще не было.
– Вы, значит, действовали по матрице Льва Толстого: духовность, гонораров не брать, жить своим трудом…
– Ну может быть. Хотя я не думал про Льва Толстого… Просто было чувство, что я могу что-то сделать в литературе. Причем желания было больше, чем возможностей, я мучился от косноязычия. Но – это были интересные годы, очень плодотворные, хорошие. Печатался в толстых журналах, куда в то время, конец 80-х – начало 90-х, было трудно попасть, тогда публиковали в основном возвращенную литературу, а для современной было места мало.
– Вы не знали тогда, к чему это приведет… Вы добились публикаций, членства – а той красивой жизни, какая была у советских писателей, не получили. Вам сказали: теперь это ничего не стоит.
– Я не думал – в то время, по крайней мере, – о материальной составляющей. Для меня было важно понимать, что написанное мной достойно того, чтоб быть опубликованным.
– Но сколько драматизма в этой ситуации! Вы взяли приз, и вдруг все обнулилось.
– Что ж, это справедливо. Советская писательская жизнь была искусственным образованием, она, как и советская власть, не могла существовать вечно. Я никогда не был диссидентом, но меня многое раздражало. Я не смог бы стать настоящим советским писателем, который изворачивается и фальшивит. Ну в чем-то смог бы, в чем-то нет, но мне было бы трудно. А после отмены цензуры ситуация стала естественней и понятнее.
– То есть вы могли бы быть советским писателем, но не таким, как все, а вели бы себя, как Астафьев.
– Виктор Петрович был человек импульсивный, очень много себе позволявший. Я знал его немножко, ездил к нему…
– Я потому и спрашиваю. Помните, он говорил, что русского народа больше нет, осталось только сборище пьяных скотов?
– Он очень жестко порой высказывался.
– Ему в какой-то момент за эти высказывания даже пенсию перестали платить.
– Было такое…
– Он действительно так думал про народ – или просто ляпнул сгоряча?
– Он был человек настроения. На него какой-то отдельный факт, какая-то сцена могли такое произвести впечатление. Но кто еще так о России, о русском человеке написал, как Астафьев в «Последнем поклоне»! И Бунин был злой и тоже про русский народ гадости говорил. Когда был голод в Поволжье, Бунин делал в дневнике записи типа: «Так им и надо!» Он настолько этих мужиков возненавидел, что от души им говорил: подыхайте, мол, от голода.
– А вам случалось так выражаться?
– Нет, я человек более спокойный.
– Вот вы еще написали книжку в ЖЗЛ про Распутина. Я ее еще не дочитал. Скажите мне сразу: жила царица с Распутиным или нет?
– Это невозможно! Это ситуация совершенно немыслимая. Она верующая, она абсолютно предана своему мужу.
– А в религиозном экстазе там как-то?
– Экстаз у нее был, она была импульсивная, – но все равно это невозможно.
– А с фрейлинами сожительствовал Григорий?
– Тоже нет.
– А виноват в скандале в итоге кто – царь?
– Все виноваты.
– Ну что значит – все? Первое лицо за все отвечает. Когда царь говорил: не лезьте в дела моей семьи.
– А он этого не понимал.
– Значит, и виноват он во всем.
– Борьбу с Распутиным вели националисты и монархисты из самых лучших побуждений. Потом они сами в ужас пришли от того, что сделали, – и перестали с ним бороться. Поняли, что борьба с Распутиным только ухудшает положение государя.
– Вы там писали, что, если б такое было в Англии, вот такое писали бы про королеву, пусть даже и правду, – такого человека монархисты бы сразу убили, на дуэли или еще как.
– А русское общество, к сожалению, свою царицу так защищать не стало.
– Такая, может, была царица и такой царь, что никто их не кинулся защищать? Вы, короче, уходите от ответа.
– Я ухожу от того, чтоб всю вину взвалить на царя. Он чувствовал себя оскорбленным. Что лезут в его личные дела.
– Ну вот что это – слабоумие, не понимать такого? Это не личное…
– Если б эта ситуация с Распутиным случилась немного раньше, когда не было Думы, не было свободной печати – эта история не вылезла бы наружу. Вот у Александра Второго любовница была – представьте, если б эту историю начали обсуждать! В те времена это прошло…
– Скажите, Алексей… А вы бы пошли убивать Распутина?
– Нет, никогда! Это была глупость. Я бы скорее пошел в полицию, чтобы убийц остановили. Ведь если бы не убили Распутина, вообще неизвестно как бы все повернулось. Может, тогда царь не оставил бы ставку, и не приехал бы в Царское Село, и не было б никакой революции. Убийство Распутина сыграло жуткую шутку с русской историей. Его не надо было убивать ни в коем случае!
– У вас с Распутиным та же ситуация, что и с Толстым – только фактура, документы, версии, а читатель сам пусть делает выводы?
– Примерно так, да. ЖЗЛ не барахолка, а честный бизнес, тут впаривать ничего нельзя. Главное – не лгать и не утаивать правду, как бы горька она ни была.
– По Алексею Толстому. Мне кажется, что настоящий граф – это тот, кто рожден в семье графа и воспитывался в ней. А если ситуация как в индийском кино, когда наследник нашел отца через шестнацать лет и поехал к нему падать на грудь, а тот нос воротит… По понятиям – Толстой никакой и не граф.
– По понятиям – нет, а формально – граф. Хотя, впрочем, многие Толстые с этим не согласны…
– Вот видите.
– Это запутанный вопрос. Но интересней тут не юридические аспекты, а то, как это графство сказалось на его судьбе. Он это остро ощущал…
– Если б он остался Бостром… Кстати, как правильно – Бостром или Бостром?
– И так, и так говорят…
– Если б он так и был Бостром, то ничего бы не было – ни славы, ни счастья?
– Не знаю… Но точно можно сказать, что графство добавило ему обаяния, раскованности, шика такого, внешнего блеска… Ему нравилось, что он – граф, он разыгрывал эту карту, ему льстило. Это был мотив его творчества, его жизни. Он был в безвестности, а потом вдруг бабах – и взлетел! Если б он был Бостром, а не Толстой, это был бы, конечно, другой писатель. Талант, естественно, никуда б не делся, но графство поставило жирную точку. Про Алексея Толстого я сначала вообще не хотел писать. Это не мой тип, не мой писатель. Но когда начал делать книгу, понял, что это жутко интересно.