– А что родственники Алексея Николаевича, довольны книгой?
– Его внук Иван Никитич прочитал и в общем хорошо отозвался. А Татьяна Никитична – не знаю, читала ли. (Она уверяет, что не читала. – И. С.) Мне было бы интересно ее мнение. Петелинскую книжку она разругала, я читал разгромную рецензию… Толстой – это редкий в русской жизни пример удачливости. Почему я стал о Распутине писать? Занимаясь Алексеем Толстым, я наткнулся на написанную им пьесу «Заговор императрицы». Он написал еще похабные «Дневники Вырубовой». И я стал выяснять – кто такая Вырубова, в чем он ее оболгал, в чем нет. Так я вышел на фигуру Распутина.
– Здесь облажался Толстой… Ну что – деньги зарабатывал! Как сейчас на телевидении делают сенсационные желтые передачи.
– Зарабатывал деньги, да… И еще он ненавидел Николая, их всех, за то, что они упустили Россию. Он был патриот, державник, он хотел великую Россию – действительно хотел! И с его точки зрения, царь Россию погубил, из-за него она проиграла войну. Из-за царя он, Алексей Толстой, прошел унизительный путь эмигранта – через Константинополь, то есть через Стамбул.
– Мне понравилось, как кто-то – Федин? – орал на Толстого: «Пока мы тут в окопах за революцию воевали, ты в Париже fois gras обжирался! А теперь приехал на готовое!»
– Только не Федин, а Вишневский. Но все равно граф в эмиграции хлебнул… Одна санобработка на стамбульском рейде чего стоит! Которой Бунин избежал, потому что был академик, а Алешу Толстого как миленького повели. Но поэтому Бунин там остался, а Толстой сюда вернулся. Смириться не смог с эмигрантской долей.
– Люди убивали, и вешали, и башку подставляли под пули, а вы говорите – он «в эмиграции хлебнул». Большое у вас сочувствие появилось к Толстому. После того как вы про него написали книгу.
– Героев своих надо любить. У меня даже к Распутину появилось сочувствие. Он был такой-сякой, падкий на славу, ему нравилось, что с ним все носятся, – но убивать-то зачем?
– Вы с Солженицыным давно знакомы? Это я о премии, которой он вас наградил.
– Мы виделись несколько раз, но коротко. Однажды я с ним минут десять поговорил.
– Как вам кажется, он увидел в вас начинающего пророка?
– Не думаю. Просто ему понравились некоторые мои тексты. Но меня вот что поразило… Я подошел к нему и представился: «Алексей Варламов». Он переспрашивает: «Алексей Николаевич?» Вокруг него столько людей, а он меня помнит по имени-отчеству! Я в этот момент сразу про своего папу подумал – а он у меня был правоверный коммунист.
– Знал бы папа-коммунист, что Солженицын будет его сына по имени-отчеству называть!
– Да… Последняя книга, которую папа прочитал, – это «Бодался теленок с дубом». Причем работал он в Главлите, был цензором.
– Давил диссидентов, таких как Солж?
– Нет, он служил в газете «Правда».
– Какие у вас корни! Ну и как ему показался Исаич?
– Папа был скрытным человеком и не рассказывал мне о своих впечатлениях. Но я понял, что он эту книгу с большим любопытством прочел. Как странно… Прочитал – и… ничего не сказал. Это в 1989 году было.
– А если б он в восьмидесятом это прочел…
– В восьмидесятом он не стал бы читать.
– А представьте, если б пришел документ в парторганизацию: «КГБ достоверно установил, что в 2005 году от Рождества Христова сын коммуниста Варламова будет встречаться с Солженицыным». Вашего папашу упекли бы. Получил бы он десяточку.
– Ну не посадили б, но из партии, может, исключили бы.
– Вы как сын партаппаратчика-«правдиста», в кавычках, вкусили дач, закрытых распределителей и прочих благ?
– Нет, он был скромным человеком. Ни дач, ни машин у нас не было… И потом, он не был партаппаратчиком.
– Но квартиры в «Правде», насколько мне известно, давали хорошие.
– У нас была самая простенькая квартира в брежневском доме 9-этажном…
– А, знаю, такие цековские кирпичные дома.
– Нет, у нас блочный около метро «Беляево», мы эту квартиру выменяли, а раньше жили на «Автозаводской». Отец совершенно не был циником. Когда началась перестройка, он как-то воодушевился. Ему казалось, что вот пришел Горбачев, и начнется обновление партии, и теперь-то его голос будет услышан… Он написал в ЦК письмо на тему «Как нам реорганизовать партию». Я видел, как он был обижен, уязвлен, когда ему на это письмо не ответили. Он умер в 90-м году – ровно в тот год, когда закрыли Главлит. Не знаю, что бы он делал в этом мире…
– У вас идет острая заочная полемика с Радзинским, которого вы то и дело шпыняете в книжке про Распутина.
– Мне кажется, у него очень приблизительная книга [про Распутина]. И потом, Григорий Ефимович, может, был и не слишком чистым человеком, но это вовсе не значит, что о нем можно писать нечистоплотно.
– Ну это, может, оттого, что вы православный автор?
– Не в этом дело. Главное – не надо врать. Радзинский, чтобы вышло красиво, может присочинить. Красивость, эффектность, броскость – ему это нужно… Я его не обвиняю, нет, он драматург, беллетрист, это свойство драматурга так писать. Но когда это касается реальных людей… Вот он намекает на то, что императрица была лесбиянкой. Ну что за бред! С чего он это взял? Ведь это человек, который жил! Клеветать-то зачем?
– Вы все-таки с ним конкурируете. И оттого у вас такая к нему ненависть.
– Скорее оскорбленность и несогласие по самым принципиальным вещам. Для меня «драматургический, клюквенный подход» к русской истории, которая вся на костях, – неприемлем. Я прочитал его книгу, отдал должное тому, что в ней использованы материалы, которыми владеет только автор, и я вынужден ему доверять и надеяться, что он адекватно эти материалы воспроизводит. Но его идея, что Распутин был злой гений, и царица тоже злой гений, и вот они объединились и свои темные дела вершили – это не выдерживает никакой критики с точки зрения исторической справедливости. Радзинский здесь, впрочем, не первый. Сколько таких книг о Распутине было и талантливых, и бездарных. Алексей Толстой написал лживую пьесу «Заговор императрицы». Заговор был, да, но против императрицы! А сама она никаких заговоров не замышляла. Она была выше заговоров… И Распутина убили с единственной целью – ослабить влияние императрицы. Не получилось!
– Но все равно Распутин некрасиво поступил. Мог бы как порядочный человек уехать куда-то и там молиться за царя и за кого он там хотел.
– Россия оказалась в начале прошлого века в непривычной ситуации, когда СМИ стали играть огромную роль. Слишком быстро все произошло… Люди не привыкли к этой стремительности, к тому, что с появлением свободной прессы не уменьшилась, а геометрически выросла доля лжи. Вот и в девяностые у нас тоже все случилось слишком быстро. А не надо быстро, надо постепенно. После блокады, когда голодных людей перекармливали – ничего хорошего из этого не получалось.
– А Александр Грин как стал героем вашей книги в серии ЖЗЛ?
– Так же, как и Толстой: мне предложили написать о нем в издательстве. Изначально он мне был чужд. А потом, когда я стал вникать в обстоятельства его жизни… Грин – очень странная фигура. Когда он умирал, к нему позвали священника, и тот потом рассказывал вдове об их разговоре. «Примирились ли вы со своими врагами? – Вы имеете в виду большевиков? Я к ним равнодушен». Эта фраза меня поразила. Как человек смог выработать такое отношение к большевикам! А вообще Грин начинал как прекрасный реалистический писатель, но потом его увело в сказочную сторону.
– Оттого что большевики надоели?
– Уход в Гринландию еще до большевиков случился. Он просто искал свою нишу. Одно время Грин был близко к Куприну, к Леониду Андрееву, писал реалистические тексты – но у него не пошло! Непонятно, почему не пошло. Когда он сочинял свою самую первую книжку «Шапку-невидимку», он еще был эсером… Он впервые в русской литературе – раньше чем Савинков – написал об эсерах, о том, как и почему люди уходят в террористы. Грин заглянул в глаза смерти, испугался – и ушел в другую сторону. Савинков, когда начал писать, – в него вцепились Мережковский с Гиппиус и стали его раскручивать. А Грина никто не раскручивал. Он помыкался – и ушел в Гринландию. А поначалу его и вовсе готовили для теракта, но он вовремя передумал.
– И его не завалили!
– Эсеры были люди прагматичные. Не хочешь заниматься бомбами? Иди в пропаганду. Он пошел и погорел на этом. Отсидел два года в тюрьме. Для русской литературы это вещь традиционная. Только есть люди, на которых тюрьма действует благотворно, укрепляет их. А есть те, у кого на всю жизнь остается ужас от тюрьмы, от мысли о возможном возвращении туда. Тюрьма их ломает. Пришвин, кстати, был такой… Он год отсидел в одиночной камере. Грин из тюрьмы вышел другим человеком… Стал пить. Потом много лет спустя вторая жена увезла его жить в Крым, и у них был уговор: дома он не пьет, а когда по издательским делам едет в Москву или в Питер, там может пить сколько хочет. Одно время у него дела шли хорошо. Он ведь при жизни успел напечатать практически все! Трудно назвать другого советского писателя, которого бы так широко и полно при жизни публиковали. А потом, в конце двадцатых, его вдруг перестали печатать, и он стал пить уже безо всяких договоров.
– А что Булгаков?
– Думаю, если бы Булгакову сказали, как будут любить его книги, какими тиражами его будут издавать и как станут на нем наживаться, сколько народу будет его изучать, писать диссертации, он просто изругался бы. Он не этого хотел! Он хотел нормально прожить свою жизнь. Слава, которая обрушилась на него после смерти, – какая в ней горькая насмешка судьбы. Человек хотел жить по-человечески, а ему не дали, зато «друзья» утешали: «Ничего, после вашей смерти все напечатают». Он от таких откровений на стенку лез. Конечно, по сравнению с Клюевым или Мандельштамом Булгаков прожил жизнь благополучную. Но если сравнивать с Горьким или с Толстым… Он хотел, чтобы издавали его книги, ставили пьесы, пускали за границу – а ему этого не дали! Он всю жизнь бился за это и сломал себе шею. Хоть что пиши, хоть что делай – успеха нет. Прижизненного. Булгаков – классическая фигура греческой трагедии. Всю жизнь бороться с судьбой – и проиграть…