Награжден орденом Трудового Красного Знамени (1983) и другими правительственными наградами.
Лауреат Госпремии СССР (1984) – за поэму «Мама и нейтронная бомба», «Тэфи» (1998) – за лучшую просветительскую программу «Поэт в России – больше, чем поэт» и множества прочих премий.
Двадцать лет Евтушенко был занят составлением антологии русской поэзии XX века «Строфы века» – 875 персоналий, больше 1000 страниц (Минск, 1995). Произведения Евтушенко переведены более чем на 70 языков.
С 1991 года работает в США – преподает в университете (городок Талса, штат Оклахома). Женат в четвертый раз, теперешняя жена – Евтушенко Мария Владимировна, врач, филолог. Отец пятерых сыновей.
Он вспоминает: «15-летним мальчишкой меня исключили из школы в Марьиной Роще. Кто-то похитил классный журнал, поджег… Директор школы логически вычислил: раз Евтушенко схватил пару двоек, значит, это его рук дело. Меня вышвырнули с волчьим билетом. Папа написал своим друзьям-геологам рекомендательное письмо. Я уехал в алтайскую экспедицию, а что тогда были там за деревни? Сплошные солдатки. Одна из вдов, пасечница, и стала моей первой женщиной. …Она была на 12 лет меня старше и одиноко жила на отшибе села. Все, что между нами произошло, считалось тогда уголовным преступлением, ведь мне было только 15 лет – я даже паспорта не имел. Врал, прибавляя к своему возрасту пару лет. Вдова, когда это поняла, была просто убита, раздавлена, – женщина религиозная, она сочла свой поступок страшным грехом. Она плакала, стояла перед иконой на коленях и просила прощения у Господа. Она была поразительно чистым существом, благодаря ей я открыл доброту и чистоту женской души, что для мужчины в первом опыте очень важно. Может, не будь ее в моей жизни, я и не стал бы поэтом…»
Как всякий уважающий себя поэт, Евтушенко прошел через преследования и даже страдания. Они могут достигать разного градуса в каждом отдельном случае, нет двух похожих поэтов – и тем не менее…
«Меня и жестоко наказывали (за вышедшую на Западе “Автобиографию” и “Бабий Яр”)». Дошло до того, что даже «машина моя пострадала – кто-то нацарапал на дверце: “Жид”».
А вдобавок милиционеры делали замечания, он оправдывался, приходилось. Но это так, цветочки. Были вещи и пожестче, он с горечью вспоминает:
«Меня сняли с поезда, идущего за границу (два раза и с самолета снимали)».
Невыносимо! Непонятно чем бы это могло кончиться, но «спас Степан Петрович Щипачев – этот тихий, застенчивый поэт, написавший “Любовью дорожить умейте”, пришел в ЦК партии, бросил свой полученный еще 1918 году партбилет и воскликнул: “Что же вы с нашей молодежью делаете, почему крадете у них мир, который они должны и имеют право увидеть?! Если Евтушенко не выпустят за границу, я выйду из партии”. В результате, немало еще разного натерпевшись (такого врагу не пожелаешь, я в восторге от этих формулировок, преклоняюсь перед этими мучениями, до которых куда там Мандельштаму. – И. С.), отправился я в гнездо американского империализма – город Нью-Йорк».
Продолжаем тему мучений. «Цензура долго не хотела пропускать мою двунаправленную (и против наших мудаков, и против американских. – Примеч. авт.) поэму “Под кожей статуи Свободы”, а потом замечательный одноименный спектакль Юрия Любимова на Таганке».
Цензура какое-то время позверствовала, а потом махнула рукой и все разрешила; Евгению Александровичу по крайней мере.
После – на глазах у Евтушенко (это негуманно, бесчеловечно, нельзя так, представьте себе движение зрачков обносимого – туда-сюда), еще одного, после Пастернака, «Нобеля» дали опять другому русскому пииту. И вот вам по поводу счастливца цитата из Евтушенко:
«Бродский – очень талантливый поэт, и стихи его, особенно написанные до отъезда из России, я люблю, включил в антологию, но он принадлежал к такому своеобразному типу людей, которые, когда кто-либо им помогает, чувствуют унижение и отвечают на добро неприязнью. К сожалению, его оскорбительные высказывания обо мне (типа Евтушенко – агент КГБ. – И. С.) перепечатываются, и круги от них расходятся до сих пор».
И уж кстати на тему органов: «Лет пятнадцать назад в четыре часа утра в Будапеште он [поэт Александр Межиров] спросил меня: “Скажи мне по совести: ты все-таки генерал КГБ?”»
Красивая фраза из какой-то рецензии, написанной типа провинциальной учителкой: «В “постперестроечное” творчество Е. Евтушенко вторгаются мотивы иронии и скепсиса, усталости и разочарования». А ведь с этим, сами понимаете, непросто жить…
«Я был единственным человеком, который написал художественное произведение (поэма “Тринадцать”) о событиях 1993 года, когда все общество разделилось надвое. Это была мини, но все-таки гражданская война. Кто-то должен говорить такие вещи».
Разве важно, где поэт говорит последние страшные слова о русской гражданской войне – на баррикадах родины или в колбасной (ой пардон, случайно вырвалось, я не хотел) эмиграции? Какая типа разница? Совершенно некстати тут вспоминается анекдот, где персонажа призывают или трусы надеть, или крест снять. Либо ты русский поэт, либо ты уехал в колбасную эмиграцию. В богатую страну Штаты. Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан, – правда, с гражданством история долгая, сперва надо грин-карту выхлопотать. Но с этим порядок: «Я преподаю в университете в нефтяном ковбойском городе Талса. Там я купил милый, уютный дом. Помимо поэзии я преподаю русское и европейское кино…»
Евтушенко считает необходимым пояснить, что, несмотря на ковбоев и нефтяников, в его оклахомской глуши хватает духовности: «В Талсе балет “Щелкунчик” уже 20 лет не снимается с репертуара. Весь город собирает деньги, чтобы спасти в Антарктиде пингвинов, которых, оказывается, тоже чем-то травят. [Еще я преподаю] в Куинс-колледже в Нью-Йорке, где у меня квартира. Я неизменно подчеркиваю, что не эмигрировал – паспорт у меня российский, просто имею грин-карту, которая дает право на работу и безвизовое жительство в США».
Я нашел где-то в прессе деликатную строчку: «Жаль, что лекции он читает американским, а не нашим студентам». Ну если его там внимательнее слушают и к тому ж больше платят, то почему нет? Кто бросит камень в многодетного отца?
Что б вы ни говорили, а у него хороший замах, достойные амбиции.
О нем в прежние годы много писали и говорили в таком духе: «С завистью поэты наблюдали, как он менял вызывающе пестрые пиджаки, машины и жен, как выбивал у властей квартиру в сталинской высотке под предлогом, что должен иметь возможность принимать у себя высокопоставленных иностранных гостей, а потом – ну надо же! – и впрямь принял там Никсона».
На буфетной стене Центрального дома литераторов поэт Семен Кирсанов написал: «Ев тушёнку, вспоминал Евтушенку…» Как должна людей беспокоить тема, чтоб ее раскрывали в граффити! В настенных росписях!
Он как-то рассказал, что один его сборник – «Взмах руки» – вышел стотысячным тиражом, а в то же самое время продавалась книжка коллеги Пастернака «На ранних поездах», тираж, почувствуйте разницу, 5 000.
Или еще про поэтов, про место среди них. Вся читающая публика самой читающей страны знала это четверостишие:
Ты – Евгений, я – Евгений,
Ты – не гений, я – не гений.
Ты – говно, и я – говно,
Я – недавно, ты – давно…
Люди так понимали, что это Евтушенко дружески так про Долматовского. Автор открещивается, а зря, сильные ведь строки, на века. Пушкин бы многое из приписываемого ему признал открыто за свое, просто не успел.
«Мое первое стихотворение, благодаря которому я стал известен, – “Со мною вот что происходит…” Есть ли в России человек, который его не знает? Его переписывали от руки. А моя первая песня была тоже о любви, сейчас исполняется как народная, что является высшим комплиментом: “Ах, кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня”».
«“Танки идут по Праге” ходили в нашем самиздате», – вспоминает Евтушенко. И это реальная, без шуток, заслуга. Я буквально снимаю шляпу.
Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.
«…я включил приемник и услышал сквозь треск помех голос моего друга Зикмунда. “Женя, – кричал он, – Евтушенко, ты помнишь, как мы говорили о будущем социализма с человеческим лицом!? Женя, что же случилось? Почему ваши танки, которым в мае 45-го я аплодировал, входят в Прагу? Они уже на улицах, передача сейчас оборвется…”
Покончить жизнь самоубийством, – такое желание у меня только раз было: когда узнал, что наши танки вошли в Чехословакию».
А еще Евтушенко вступился за инвалида войны Эрнста Неизвестного: «Хрущев стал кричать: “Если вам, господин Неизвестный, не нравится наша страна, забирайте свой паспорт и убирайтесь”. Я сказал: “Никита Сергеевич, как вы можете повышать голос на воевавшего в штрафном батальоне фронтовика?” …Хрущев рявкнул: “А-а! Горбатого могила исправит!” Налился кровью, побагровел и стукнул кулаком по столу, за которым мы только что ели и выпивали. Тогда я тоже стукнул кулаком по столу, сказал: “Нет, Никита Сергеевич, прошло, – и надеюсь, навсегда! – время, когда людей исправляли могилами”.
…Я его, в общем-то, не обзывал, но одно неловкое слово у меня таки сорвалось… “Идиот”. Я заявил Хрущеву: “На выставке есть очень плохие картины, ваши портреты, – почему вы на них внимания не обращаете? Вы там то с колхозниками, то с рабочими – эти услужливые художники изображают вас, Никита Сергеевич, простите, как идиота”».
Герцен себе такое позволял только из Лондона, что твой Сева Новгородцев, – а Евтушенко – нет, он резал правду-матку на дому из материала заказчика. Круто!
Широко была известна история про то, что Евтушенко написал Андропову письмо: «Если Солженицына из страны вышлют, в знак протеста я повешусь прямо перед зданием КГБ». Андропов якобы ответил: «Ничего, приезжайте – липы у нас тут крепкие, выдержат».