– Ну если без шуток, то я считаю, «Перс» – сложнее всего, что написано до сих пор.
– В мировой литературе?
– Нет, из того что я написал. Тут был вот какой момент: я понял, что сложно о сложном писать невозможно. Поэтому я писал просто о сложном. И видимо, наверно поэтому возник эффект большей доступности.
– Сюжет возник! А то у тебя было без начала без конца. Рыдания лирического героя. Описание закатов/рассветов.
– Да, да.
– Видишь, я все-таки выполняю свою задачу как литературный академик – достаю молодежь.
– Ну да, ты раз в год говоришь мне – годится или нет.
– А это немало. И потом, каждый берет ношу по силам. Кто-то в каменоломнях вкалывает каждый день, а кто-то раз в год изрекает мудрое, выпивает стакан водки – и уходит… Скажи, пожалуйста, а думал ли ты в детские годы стать писателем. Как, например, Альфред Кох. Или Петр Авен. Но им отцы не разрешили идти на филфак. На который и ты не пошел, кстати.
– Как это случилось? В детстве я никогда ни при каких обстоятельствах даже мысли не имел стать писателем. Все детство я читал без конца, причем энциклопедии, как это ни странно. Сначала Детскую, потом Большую советскую. И еще я конструировал двигатели. Самолетные. Я брал специальную тетрадку и там их рисовал. Прорисовывал, как расположены цилиндры, как там топливо приходит, как устроен турбореактивный двигатель. Это меня очень волновало. А еще я любил решать задачи. Началось с того, что папа прочел в моем дневнике сообщение классной руководительницы: «Саша не знает порядок действий в арифметическом выражении». Папа не ругался, он посмотрел на меня и сказал: «В ПТУ пойдешь». В ПТУ я идти не хотел ни при каких обстоятельствах. И потому через полгода поступил в заочную школу при МФТИ. И я начал решать задачи и долго не мог остановиться. Я ждал, когда мне пришлют новые задания, и кидался их решать. Я любил решать, когда засыпал. Эта граница сна и яви… Мозг в состоянии творческой деятельности схож со своим состоянием во сне. Скажем, в «Капитанской дочке» Пушкин описал вещий сон, который снится Гриневу, – снится именно «в первосонье», как это состояние назвал Александр Сергеевич. Бывает, что когда засыпаешь, у тебя возникает некое видение, а в нем – творческий смысл.
– Ты там выше упомянул «Анну Каренину». Про которую Лимонов сказал, что роман тот – ни о чем. Сюжета нет, жизни нет. Ну женщина трахается с офицером, а муж недоволен, – и дальше что? И нету, по Лимонову, профессии такой – писатель, а надо просто жить интересно и эту свою жизнь описывать один в один.
– Это неэффективный способ писанины. Да, по молодости лет мне, как и Лимонову, казалось, что если ты не пережил всякого разного, если нету у тебя мяса собственной жизни – то не о чем писать. Но в какой-то момент у меня стали получаться вещи, которые работают на предсказание. Я говорю об интуиции, – когда ты кусаешь не кусок жизни, а плоть интуиции. Ухватываешь какие-то правильные вещи, которые на самом деле гораздо более реальны, чем реальность. То есть твоя выдумка – она дает такую прибавку к твоей личности. Бродский говорил, что вы начинаете стихотворение одним человеком, а заканчиваете совершенно другим. Вот и я об этом же. И Бродский, естественно, очень нелюбимый писатель для Лимонова – и тут мы имеем два разных взгляда на литературу.
– Один из них получил «Нобеля», а другой пока нет.
– Да, кстати. Но – я считаю, что оба взгляда имеют право на существование. И потом, всегда ли в этом есть смысл – собирать фактуру, специально изучать жизнь? Вот я в прошлом году проехал с товарищем 7500 км по России. Мы исколесили Харьковскую область.
– Харьков – это не Россия.
– Извини, извини: это была не поездка по России, а заграничное турне. Мой прадед по материнской линии – он из села Козиевка, под Харьковом. Мы ездили посмотреть, как там всё.
– А у меня дедушка тоже из тех мест. Он служил в Харьковской Чрезвычайке.
– Да?
– Так вышло.
– Мы в пути повидали много, поездка была насыщена впечатлениями. Я, естественно, вел дневник. Но когда я сел писать…
– Ты понял: писать не о чем.
– Да. Я вдруг понял: максимум, что я из этого могу выжать, – это три страницы, которые и вошли в мой следующий роман. Это описание грозы в степи. Чернозем набухает, вылезает на асфальт, вся дорога прекращается в такую скользкую змею. Очень жирная скользкая степная земля. Молнии разлетаются по небу.
– То есть ты не чувствуешь, что перед тобой стоит задача ездить на войны, в Африку на охоту, жениться на миллионершах, ловить рыбу с яхты «Пилар»…
– Все меняется. В юности я дико завидовал друзьям, которые сплавлялись на плоту 10-местном по какому-то притоку Лены и за три месяца прошли 937 км. Они видели брошенные деревни на берегах, видели медведей, которые ловят рыбу на перекатах, но людей не встретили! За три месяца – ни единого человека. Я думал – как это здорово, попасть в такую красивую пустоту. А сейчас меня на такое не тянет. Мне уже нужны люди. Такая эволюция. Сейчас меня привлекают путешествия по Европе. Пешком или на велике по Каталонии, по Франции… С рюкзачком.
– Скажи, а должен ли писатель Земли Русской болеть за судьбы, идти в народ или на Триумфальную площадь, чтоб его били по башке дубинкой? Должен пить чай с Путиным и наезжать на него – почему в стране не соблюдаются законы и почему у вас все так невысокохудожественнно и херово? И ваши менты почему стреляют людей? Должен ли он писать новую крамолу и слать ее на Запад, как Солж? Или должен говорить: «Отвалите от меня нах и дайте мне тихо сидеть в башне из слоновой кости?»
– У меня очень жесткое убеждение на этот счет. Я считаю, единственное, что писатель должен – это все лучше и лучше писать. А больше он никому ничего не должен. Все остальное его не должно трогать вообще. Включенность его в социум – дело добровольное, хочет – пусть включается.
– Очень важна всегда тема «Русский писатель и водка». Он или пьет, или подшился, или мучится как-то иначе. Расскажи!
– У меня в семье никто никогда не пил. Разве что, помню, мама раз в полгода могла себе позволить пиво. Она край стакана солью еще смазывала. Отца я никогда подшофе не видел. Он никогда не пил и не курил. Но тем не менее я люблю выпить. Что касается напитков, то с возрастом у меня все свелось к красному вину.
– Ни запоев у тебя, ни мрака…
– Нет, нет. Мне не надо: я ловлю чертей и без того. Но я очень хорошо понимаю Фолкнера, который после практически каждого романа уходил в очень серьезный запой. Человек, собственно говоря, уходил в отдых – серьезный, долгий и мучительный.
– Вот я сейчас слушал тебя – и вдруг понял: персонажи у тебя вяло как-то себя ведут, тема «про это» у тебя не раскрыта.
– Это предстоит еще.
– Ты пока боишься взяться? Или копишь фактуру? Читаешь по теме и ждешь, когда наберется два рюкзака распечаток? Ездишь в творческие командировки? А помнишь, коллега Куприн поселился в публичном доме, чтоб насобирать фактуры для романа про проституток «Яма»? У тебя тоже такой план? И то сказать, незачем тебе по верховьям Лены мотаться, там не то что баб – вообще нет людей. Ваще баб нету.
– Что касается фактуры по этой теме, то, думаю, у меня все нормально.
– Что значит – нормально? Женился, и живешь с одной женой, и даже ей не изменяешь?
– Жизнь-то прожита долгая. И молодость была… Фактура накоплена.
– А ревность, самоубийство, попытка по крайней мере, убийство соперника?
– Это очень неинтересно. Вот эти психопатического рода вещи мне не интересны, я считаю, что это какая-то чистая химия. А не настоящие чувства.
– То есть у тебя все тут позитивно, жизнерадостно.
– Ну, не то чтоб жизнерадостно… Момент любовной одержимости – он замечателен. Меня это дико привлекает. Я сейчас взялся за некую вещь, и там тема одержимости настоящая и совершенно плотская. Доступная многим юношам. И это основная драма в этом романе, за который я взялся и который еще названия не имеет.
– Ты созрел, значит.
– Бунин, кстати, писал «Темные аллеи» уже в состоянии достаточно престарелом.
– И там все устарело, читать невозможно про эти слюни капающие.
– Как говорил Бродский, наступает выгодный возраст, когда ты смотришь на девушку без прикладного желания на нее взобраться.
– Ну, тебе еще рано об этом.
– Ну, одно дело мочь – а другое дело смотреть неангажированно.
– Вот ты говорил про футурологию – так дай же нам прогноз по развитию мира. Писатель – он же оракул и пророк.
– У меня никогда не было лучшего настроения насчет будущего. Не то чтобы я вижу впереди розовые времена… Я просто был пессимистичен раньше. Лет пять назад я в розовых тонах о русской политической жизни думать не мог. Но теперь иначе.
– А что было пять лет назад у нас?
– Депрессивная ситуация была. Почему у меня настроение улучшилось? Оно начало улучшаться с того момента, когда Медведев сказал о преступлениях Сталина. Для меня это было очень важно, потому что у меня много родственников умерло в 1933 году от голода на Ставрополье. Сталина моя бабушка иначе как убийцей не называла. Можно смеяться над словами о модернизации и насчет всего остального, но я почему-то вижу живую заинтересованность, вижу желание Медведева – не знаю про остальную власть…
– …понравиться тебе и таким, как ты.
– И слава богу! Почему нет? Мне нравится, когда мне хотят понравиться. Это симпатично. Я не считаю себя самым плохим человеком в этой стране, понимаешь? И когда власть сигнализирует, что она хочет мне понравиться – настроение у меня поднимается. Кто там из них главней, мне не интересна эта внутриструктурная параша. Если бы они махнулись местами и мне бы премьер сигнализировал – это было бы тоже замечательно.
– Ты думаешь, это все всерьез?
– Я не обнадеживаю себя особенно. То же самое Сколково – это еще один повод для воровства. Как и нанотехнологии. Хоть туда и вкладывается самое лучшее. Но это не так надо делать. Силиконовая долина – это продукт очень долгого периода конкуренции огромного количества серьезных компаний. Когда я жил в Калифорнии, то это было совершенно нормально, когда люди вкладывались в венчурные проекты. Но сколько раз я видел, как через три месяца после удачного стартапа проект сдувался! В той же Силиконовой долине безумные деньги просто ушли в хлябь, в топь. Ушли, потому что лопнули фирмы. Вероятность успеха там – не более десяти процентов. А здесь они планируют на ровном месте сделать сплошь успешные проекты. Чушь полная!