Тебе протягивают грабли,
И что ж вы думаете? Жмешь.
– А должны типа бить друг другу хари – или как по-твоему?
– Нет. Просто если ты публично демонстрировал с кем-то несогласие и выражал ему личную неприязнь, то потом как-то странно фотографироваться с ним в обнимку…
– Ну, это же игра. Взять хоть вас, поэтов, народных страдальцев. Тот же Некрасов занимался винными откупами и проигрывал тыщи в карты, – вместо того чтоб пожертвовать на убогих селян, которых он воспевал. Сценический образ – это одно, образ жизни – другое…
– Как у кого, как у кого…
– Вот ты говоришь: элита херовая. Но это ж лучшая часть народа! А плебеи разве лучше?
– Не, – быстро откликается он. – Друг друга стоят.
Молодец Иртеньев. А то я уж ждал, что он затянет старую шестидесятническую пафосную песню. Меж тем он продолжал:
– Мое народолюбие, которое обычно свойственно интеллигентам, в последнее время очень сильно поколебалось.
– То есть ты был шестидесятник…
– Ну, самым краем, наверно, зацепил. И по формальным признакам тоже. Ведь в конце 60-х я уже как-то функционировал… А потом я вот к какому грустному выводу пришел. Элита наша – плоть от плоти народа. Какой народ, такая и элита.
– Совершенно с этим согласен. И когда на тебя нашло просветление?
– Точка расставания с этой иллюзией была такая: прошлый год. Когда с интервалом буквально в несколько месяцев заживо сожгли двух православных священников. Одного, причем, с женой и малолетними детьми. Заметь, не евреи сожгли, не комиссары в пыльных шлемах, не интеллигенты, а простые русские люди. Чуть ли не за бутылку водки. Я считаю, вот такой народ…
Тут он сделал паузу (и это хорошо, когда поэт так тщательно подбирает слова, за это мы и читаем Иртеньева так внимательно), после которой уверенно продолжил:
– …будущего не имеет. Цивилизационные нормы тут упорно не приживаются. Почему? Не канает в наших широтах либерализм, товар с таким названием здесь просто не пользуется спросом.
– Как сработала пиар-акция!
– Эта какая?
– Ну сожжение двух священников.
– А, типа пиар-акция израильских спецслужб?
– О-о-о… Куда тебя занесло. Я о том, что любое деяние можно рассматривать как пиар-акцию, кто бы и с какой серьезностью его ни совершал. Вот люди вроде ходили чисто выпить и закусить в грузинское кафе, а это можно выдать и за пиар-акцию против антигрузинских настроений.
– Остроумный пассаж. Но я не считаю сожжение священников пиар-акцией.
– Если серьезно, то все-таки, как мне кажется, у нас мало фактуры по этим двум сожжениям, чтоб судить весь народ. С другой стороны, достоверно известно, что тот же самый народ в свое время священников тыщами стрелял и топил в прорубях – но до самого последнего времени тебя этим не смущал. М-да… Мы скатились в беседу, какая вполне могла идти в 1989 году, в перестройку, на кухне.
– Давай лучше ближе к телу. Вот расскажи, как тебе удалось попасть в армию. Все косили, косили, по дуркам скрывались, а ты…
– Потому что учился на заочном. На дневное – в МИИТ – я не прошел. Меня не взяли даже на «мосты и туннели», это была там самая чудовищная специальность.
– О, это был знак – ты же после работал на НТВ, принадлежащем группе «Мост».
– Да… Не поступил. Замаячила армия, про которую я еще в четырнадцать лет понял: ловить мне там нечего. Никаких романтических иллюзий не было, особенно после того как я прочитал «Солдата Швейка». На следующий год я поступил в Ленинградский институт киноинженеров. Вуз был заочный, я получил от армии всего лишь отсрочку. Я промучился семь лет, а потом все-таки пошел в армию, правда всего на год. И все мои худшие опасения насчет службы подтвердились благополучно. Я служил в Забайкалье, в Улан-Удэ, в отдельном полку связи. Притом что я ничего не понимал в проводах, в стрелочках, которые там прыгали. Я был чмошник, ходил в наряды…
– Однако хотя ты был чмо, твоя служба, насколько я могу судить после беглого поверхностного осмотра тебя, закончилась удачно: тебе вроде ни ноги не отрезали, ни хера, как некоторым.
– Не, не. Это было не страшно, просто – абсолютно пустое, идиотское времяпрепровождение. Но я тогда понял, что если вдруг попаду в тюрьму, то благодаря армейским навыкам общий вектор поведения в этих условиях будет мне понятен.
– Папаша твой был куда более доблестным солдатом, чем ты. Он даже на фронте был.
– Что значит – даже? Он туда добровольцем пошел. Воевал на Карельском перешейке, в Крыму, а закончил войну в Венгрии после тяжелого ранения. Десантником был, между прочим.
– А на тебе, чмошнике, военная природа отдохнула. Вон страна то и дело воюет, а ты все в тылу, твоя гражданская позиция только на словах…
Сегодня поэтов очень много. Но очень мало кто востребован, кто на виду, кто зарабатывает на жизнь стихами. Многие сидят, пишут о своих чувствах и не знают, что с этим делать, куда нести.
– Когда-то поэт мог издать стихотворный сборник и потом на этот гонорар два года безбедно существовать… Но эта система приказала долго жить, после того как грохнулась советская власть и такая ее институция, как Союз писателей. Сейчас это занятие очистилось от корыстных побуждений. Ты за редчайшим – абсолютно редчайшим исключением! – не можешь жить на средства от публикаций в журналах и от книжек. За подборку стихов в толстом литературном журнале могут заплатить, ну максимум 200 долларов, журналов таких у нас пять, в год у поэта могут взять одну подборку, максимум две… Издал книжку, раз в год – это тысяча или две долларов… Ты ж понимаешь, на эти деньги жить невозможно.
– Ты не попал в тот последний трамвай с Союзом писателей.
– Не попал, хотя и планировал. Но тот трамвай навсегда ушел в депо. Зато я попал в более удачный! Вот смотри. Я получаю какие-то деньги за свои книжки. Правда небольшие, – книжный гонорар даже в приличном издательстве вдвое меньше моей теперешней месячной зарплаты в одной только газете «Газета». А еще я за зарплату сочиняю стихи для передачи Шендеровича «Плавленый сырок» на «Эхе Москвы» и для «Газеты.ру», куда меня Михайлин позвал (об этом у поэта есть строки: «Пока не требует поэта / К священной жертве интернет». Мы оба давно уже не работаем в «Газете.ру». – И. С.). Езжу в Штаты регулярно, раз в год, выступаю там перед русскими эмигрантами. В итоге получаю вполне приличные деньги, причем отнюдь не кровавым способом, к тому же не курвясь и никому не подмахивая.
– По сути, ты не что иное, как рифмованный журналист.
– По большей части – да, это рифмованная журналистика. Но есть и некий остаток, причем вовсе не сухой, а очень даже плодоносный. За свою последнюю книжку «Избранное» я получил премию года «Московский счет», а ее присуждают сами поэты, путем голосования по опросным листам.
– Сколько вас – таких поэтов, которые на плаву, при деньгах?
– Мало. Ну кто еще? Володя Вишневский своими выступлениями зарабатывает, думаю, довольно неплохо. Саша Вулых, который пишет для попсы какие-то тексты. Есть очень модный Орлуша, сетевой такой парень[2], он сделал себе имя – ну и слава богу. Он стал по клубам выступать за такие деньги, каких мне не предлагают.
– Орлуша – настоящий поэт, по-твоему?
– На мой взгляд, не совсем. Он человек, безусловно, талантливый, но там слишком много эстрады. Это все забавно, но стихи его слишком длинные и, с точки зрения профессии, не сделанные. Да и мата там, на мой взгляд, перебор, а это субстанция чрезвычайно деликатная. В общем, нас с Орлушей, с Евтушенко и Вознесенским – ну, может, человек пятнадцать. Остальные стихами не зарабатывают. Лева Рубинштейн пишет колонки в интернет-издания, Сережа Гандлевский редакторствует в журнале «Иностранная литература», Тимур Кибиров – тоже служивый человек, работает на радио «Культура», он всегда служил. Дмитрий Александрович Пригов – у него какие-то проекты, гранты там всякие. В общем, каждый крутится, как может…
– А вот скажи: может, надо, чтоб государство поддерживало поэтов?
– Чем меньше государство суется в творчество, тем лучше. Вот Путин, когда собирал молодых писателей, правильно сказал: «Мы будем поддерживать те направления, которые нам нужны, – патриотическую линию, например». И ты тогда будь добр, отрабатывай и не тявкай на эту власть.
– А тебя к Путину не звали.
– Там были только молодые. Но даже если б пожилых пригласили, вряд ли я бы попал в этот список. У меня есть про это стихи:
Что-то, видно, со мной не в порядке:
не зовут на высокие блядки.
Чуют, видимо, суки, нутром
что не кончится это добром.
– Не зовут, хотя ты подаешь сигнал власти. Я видел в прессе твои выступления, что типа вот Путин навел-таки порядок… Не приняли в Кремле твоего сигнала пока, несмотря на то что твое восприятие Путина стало более позитивным.
– Это я такое про Путина говорил?
– Ну не я же.
– Да? Честно говоря, что-то не помню. Тебе не напекло, часом? Хотя тут не жарко вроде…
– Минуточку! Что значит – напекло? Вот цитата из твоего выступления на радио «Свобода»: «Кончился несусветный бардак, который был при Ельцине, который мы с тобой, Витя, вполне успешно обстебывали в наших передачах», – говоришь ты Шендеровичу.
– Но хорошо ли, что он кончился, этот бардак?
– А, вот даже как.
– Вот в Веймарской республике был бардак, а при Гитлере настал порядок.
– Понял тебя. Но насчет «напекло» – это не ко мне.
– Игорь Моисеич! Вот смотри что получается. Писать ты начал в тридцать, а до этого твоя жизнь проходила бессмысленно. (Строго говоря, первое стихотворение он написал лет в шестнадцать, но почти сразу бросил, так что это не считается. –