И. С.) И толку от тебя не было.
– Никакого.
– Ты вот таскал кинокамеры с аккумуляторами, работая в кинохронике, – так можно было нанять любого дебила, и он бы таскал с тем же успехом.
– Абсолютно.
– И вдруг в тридцать, когда ты полжизни прожил зря, свой путь земной пройдя до половины…
– «Увидел впереди все те же спины», – как писал Лева Рубинштейн.
– Прожив, значит, полжизни, ты решил сеять разумное, доброе, вечное.
– Не совсем так. Мне мой дружок Мишка Копнев, мы работали вместе, как-то сказал: «Что ж ты ерундой занимаешься, вон писатели, они столько получают, при этом ни хера не делают, так что давай вперед!» Я задумался, хотя вроде и так неплохо жил. Работая на хронике, объехал всю страну (не был только на Камчатке, Чукотке и на Сахалине). Мы снимали и «Сельский час», и «Больше хороших товаров», но были вполне серьезные, содержательные передачи. Катаешься, встречаешься с разными интересными людьми – замечательно было! С командировочными 180 рублей выходило. При этом еще сильно подворовывали в командировках. Давались деньги на рабочих, чтоб те таскали технику – но мы ее, естественно, носили сами, а деньги забирали себе. Короче, это была легкая, интересная, полная приключений жизнь. Приезжаешь, везде стол накрыт…
– И с тех пор у тебя такое хобби – выпивать и закусывать.
– Нет, оно у меня раньше появилось. Я класса с десятого начал регулярно выпивать. Многие из тех, с кем я тогда начинал, уже давно завершили, как говорите вы с Данте, свой земной путь. На «ящике» квасили по-черному. Бывало, приходит в коллектив человек, буквально со школьной скамьи, весь такой свежий, бодрый, для начала пару лет в магазин за водкой побегает, потом заматереет, уже следующего молодого посылает. Через пяток лет, глядишь, морда у него совсем разгладилась, руки ходуном, а еще через годок-другой мы уже не сослуживцы ему, а группа товарищей.
– А почему ж ты не спился?
– Не знаю, может, у меня просто другой химический состав крови. Во всяком случае, личной моей заслуги в этом нет.
– И вот ты по совету своего друга Миши приступил к творчеству. Стал писать рассказы на радио, по 20 рублей за страницу, – бешеные деньги. Как ты писал о себе:
Я, признаться по секрету,
Очень денежки люблю.
Ничего приятней нету,
Чем копить их по рублю.
И шагаю с этой ношей
Я по жизни, весь звеня.
Вот какой я нехороший,
Полюбуйтесь на меня!
– Да-да-да! Радио – это самое начало восьмидесятых. Примерно тогда же я стал писать и стихи. Они всем нравились, но их долго не печатали: ирония не встраивалась в общий формат, который тогда господствовал, не в почете, скажем так, была, казалась подозрительной: «Что это он фигу в кармане держит?» Но однажды, году в восьмидесятом, в буфете ЦДЛ я сунул Виталию Резникову, был такой легендарный редактор, свой стих про то, как «Атос, Портос и Арамис однажды в баню собрались», – и он буквально с колес напечатал его в «Неделе»…
– И это в тридцать три. Про Христа не говорю, но Лермонтова уже кости сгнили в твоем возрасте.
– А Гайдар уже семнадцать лет как полком перестал командовать… Да… Я очень долго к этому шел, но быстро и успешно стартовал. Юмористические разделы, какие-то сценарии, мультипликация… Стандартный путь, нисколько не уникальный. Для радио приходилось писать, например, про то, как некто пошел в гости и забыл там галоши, – или еще что-то столь же острое. В 84-м году, когда мои литературные заработки стали стабильными и сравнялись с телевизионными, я бросил работу – отвалил от железа, которое таскал по стране.
– И стал ты, значит, глаголом жечь сердца людей?
– Ну как – глаголом жечь… Просто мой общественный темперамент наконец-то совпал со временем.
– Насколько я знаю, он у тебя с детства. Есть же известная история про твою переписку с Маленковым.
– Да, когда мне исполнилось шесть лет и я получил в подарок цветные карандаши, то оранжевым – почему-то – написал: «Дорогой товарищ Маленков! Пишет вам Игорь». Дальше ничего придумать не смог, и переписка заглохла, практически не начавшись. Но, видимо, еще ребенком я понимал, что надо как-то отметиться, доложить о своем существовании на свете.
– Ты тогда жил на Таганке – на самой окраине Москвы.
– Когда мы в начале пятидесятых жили на Таганке, в Марксистском переулке, среди деревянных халуп, наши соседи через три дома, евреи кстати, держали корову.
– А ты сам как себя видишь в рейтинге поэтов?
– Есть, есть в стране люди, которые пишут лучше меня. Их, может быть, не так уж много, но все равно существенно больше, чем хотелось бы.
– И кто ж это, например?
– Пусть читатель догадывается сам. Хотя на литературную осведомленность читателя «Медведя» (для которого я делал это интервью. – И. С.) я, честно говоря, не сильно рассчитываю.
– Вот очень интересно: ты понимаешь механизм сочинения стихов? Как это все происходит?
– Как был впервые запущен механизм, я не понимаю, а как работает – представляю. По крайней мере, когда пишу обязаловку. Я смотрю ТВ, или читаю газету, или слушаю радио, после чего увиденное и услышанное трансформируется в некий текст. Желателен остроумный поворот, неожиданная ассоциацию, какой-то трюк словесный, парадокс, ударная, по возможности, концовка, в общем, какая-то сумма приемов. Однако эта технология вовсе не обязательно распространяется на стихи, написанные, так сказать, по воле небес. Там все по-другому, а как именно – объяснить не могу.
– А бывает, что нет вдохновения? Если да, то как тогда – вообще не пишешь или пишешь заведомо плохо?
– Такое бывает, что я пишу не очень здорово.
Чтобы написать стихотворение,
Кроме авторучки и листа,
Требуется также вдохновение,
Без него не выйдет ни черта.
Вдохновенье – штука ненадежная,
Есть оно – валяй себе строчи,
Не пришло, что вещь вполне возможная, –
И хана, хоть лбом об стол стучи.
Но я не могу написать ниже какого-то определенного уровня. Все-таки есть же техника. А бывает, хотя и очень редко, что за меня просто Алка (Боссарт, жена. – И. С.) пишет.
– Как интересно! А что именно она написала?
– Не скажу. Но иногда, если у меня какая-то жуткая запарка, это может сделать она, причем очень ловко. С ее уровнем версификации это несложно.
– Так она поэт?
– Она не поэт, а замечательный прозаик, но легкий и очень умелый стихотворец. В ее романах есть стихотворные фрагменты, а однажды она наваяла в стихах для своей «Новой газеты» отчет о кинофестивале. Между прочим, полосный. Скажи, не хило! Кстати, мы вместе с ней, – именно вместе, то есть с указанием обеих фамилий – написали песни для одного музыкального спектакля и сейчас пишем для второго.
– Мне пришла в голову смешная мысль. Если у тебя напрочь пропадет вдохновение или ты не дай бог помрешь раньше нее…
– Да, да! Правильно! Она скроет факт моей смерти, похоронит поэта тайком – и будет сама сочинять и получать гонорары.
– А у тебя в паспорте какая записана фамилия?
– Иртеньев.
– Жаль. Если б Рабинович, то тебя легче было б похоронить тайком, и схема была б еще более реальной… Вот в обществе идет дискуссия, кто такой Иртеньев – просто поэт, поэт-юморист или иронист, там. Я тоже много размышлял над этим и понял, что ты не юморист.
– Это правильно. «Ирония – это мы, конечно, понимаем, а есть у вас настоящая поэзия?» – как правило, такие вопросы задают люди, которые не понимают в стихах и не чувствуют лирики вообще.
– Вот я и говорю. Если бы ты был юморист, то уж не стал бы менять фамилию Рабинович на Иртеньев. Объяви «Юморист Рабинович» – уже смешно. Фамилия Рабинович более выигрышна для чтения куплетов.
– Для куплетов – да. А для поэта Рабинович – это тяжело. Потому что сразу ассоциации с героем анекдотов. Хотя – есть известный поэт Вадим Рабинович, и он с такой фамилией мужественно и достойно в русской поэзии существует. Он профессор МГУ, доктор химических наук. Крупнейший специалист в области алхимии. А Иртеньев – моя родовая фамилия и досталась мне от бабки, Веры Константиновны.
– Тебя, в гроб сходя, благословил старик Окуджава. Он тебя серьезно пропиарил.
– Давай только без амикошонства – старик… пропиарил… Не знаю, как тебе, мне он никакой не старик Окуджава, а Булат Шалвович, и не пиарил он меня, а просто однажды позвонил и сказал о моих стихах такие слова, которыми я горжусь до сих пор.
– Это и есть – «в гроб сходя, благословил».
– Ну если ты настаиваешь на этой формулировке…
– Ну вообще-то да, настаиваю. А ты, в свою очередь, вслед за Окуджавой, видишь подрастающую молодежь, которой в свое время передашь жезл?
– Жезл – это у регулировщиков. В крайнем случае – у маршалов. У нас это называется лира. Видеть, может, и вижу, но жезл не передам. С собой унесу. Пусть копают потом.
– Ну на этой мажорной ноте и закончим нашу беседу…
Фазиль Искандер: «Я думаю…»
Эти слова – «я думаю» – Фазиль Абдулович повторяет очень часто, через фразу. Это очень симпатично, от кого еще такое услышишь? Классик советской литературы, издававшийся огромными тиражами у нас и на Западе еще в старые времена, он достиг мудрости, продолжает работать. Я встретился с ним, когда он готовился отметить свой 80-летний юбилей.
– Фазиль Абдулович, судя по обильным и эмоциональным интервью летом и осенью, когда вы поддержали позицию России по Абхазии и Южной Осетии, самочувствие у вас бодрое. Вы живете в России. Это для вас эмиграция? Или что? Как вы это ощущаете?
– С тех пор как я переехал сюда, прошло страшно много лет. Я тут учился, работал, – очень много лет прошло. Привык. Нет-нет, это никогда не было эмиграцией. Но, конечно, родиной я ощущаю Абхазию.
– Но дом ваш здесь.