– Дом здесь, конечно. Тем более что там почти никого не осталось из моих близких…
– Готовитесь к юбилею?
– Ох, этот юбилей… Торчит поперек горла. Он мешает моей внутренней вольности. Но что делать – надо как-то его пройти. Если уж собираются его устраивать, я же не могу пропустить его. Я должен поприсутствовать, что-то сказать, может, что-то прочесть.
– Абхазы – долгожители.
– Говорят, хотя я этого не проверял. А дед мой прожил больше ста лет. В мои годы он был очень крепок. Очень крепок… Всю жизнь на воздухе, всю жизнь физической работой занимался. До последнего был невероятно работящий, все время был чем-то занят.
– Абхазский язык – вы писали на нем?
– Почти совсем не писал, так, чуть-чуть. Я с самого начала писал по-русски. После смерти Сталина стали возрождать абхазский язык… Я тоже за него взялся. Тогда у меня появились более основательные знания. Я тогда стал читать по-абхазски и немножко писать.
– Абхазский вы знаете лучше, чем русский?
– Нет, русский лучше знаю.
– Абхазский бедней, там слов меньше.
– Ну разумеется. Патриархальный язык! У него и словарь патриархальный. Язык, которым пользуется абхазская деревня, – это и есть абхазский язык в основном.
– А дети ваши его уже не знают.
– Нет!
– А почему вас отдали в русскую школу?
– Ну во-первых, она была близко к дому. А во-вторых… Вообще в Абхазии в те времена – да, думаю, и сейчас – в Сухуми главный язык был русский, мы все говорили по-русски, и, естественно, меня отдали в русскую школу.
– А по-грузински вы знаете?
– Я знаю только в тех пределах, которые дала мне школа, у нас ведь преподавали грузинский язык.
– Как иностранный?
– Нет, как якобы второй родной язык. Я вместе со всеми его изучал и в школе знал его лучше всех – лучше всех негрузин. У нас же были и грузины в школе. Но сейчас, конечно, уже подзабыл. Немного разговаривать мог, читать мог, конечно. Я знал его как школьник, который учился на «отлично».
– Как английский?
– Пожалуй, посильней. Нам же грузинский преподавали фактически каждый день.
– Грузия долгое время утверждала, что грузинский и абхазский языки очень близки. И потому достаточно учить только один из них. Нам со стороны трудно судить, а вы что скажете?
– Полная ерунда. Это совершенно разные языки, и принадлежат они к разным группам.
– Вы поддерживаете сейчас отношения с грузинами?
– У меня есть знакомые грузины, я с ними поддерживаю отношения. Сейчас я мало кого вижу, но ни с кем из них не ссорился.
– Если б вы остались в Абхазии, как вы думаете, как сложилась бы ваша жизнь?
– Не могу сказать. Боюсь, что была бы бедней – в духовном смысле. А здесь, в Москве, жизнь многообразней, и это сказывается на том, что мы пишем.
– Да, вы бы не стали, живя в Абхазии, великим русским писателем.
Он смеется, как в замедленной съемке – как бы отдельными смешками.
– Скажите, что значит «мудрый человек»? Кто может считаться мудрым?
– Как это коротко определить? – он задумывается на минуту. – Мудрый человек, я думаю, тот, ум которого, впитавший практику жизни, не растворился в практике жизни. Мудрость – это ум, настоянный на совести. Поэтому мы часто вспоминаем и цитируем мудрых людей.
– Вы хотели стать мудрым?
– Я такой задачи, конечно, не ставил…
– Почему «конечно»? Вот я – ставил…
– …но подсознательно хотел этого, наверно…
– Когда вы заметили, что вы уже немного мудрый?
Короткий смешок, а дальше серьезно:
– Когда начал писать прозу.
– Иными словами, ровно пятьдесят лет назад.
– Да.
– Я вот думал: почему мудрость часто связывается с горами? Может, потому что в горах мало места для жизни, террасное там земледелие, там много предметов не поместишь, и потому приходится думать о невидимом.
– Очень остроумно вы придумали этому оправдание… Но в основе вы правы. В том смысле, что в горах среди очень красивой благодатной природы человек чаще остается один.
– Очень близка русскому читателю ваша мысль о том, почему иностранцы пьют крепкие напитки глотками, а русские и абхазы – залпом: боятся, что не дадут допить, отнимут. Глубокая мысль…
– Ну конечно, доля истины в этом есть, но это, скорее, шутка.
После он читает свое:
…Все пьют и даже бьют посуду
Недорогого образца.
И только мы всегда повсюду
Всё выпиваем до конца.
– Как шутка?! Я думал, тут целая философия. А для вас это всего лишь шутка… Выпиваете иногда?
– Да, иногда выпиваю. Но в самые последние годы стал меньше пить. Тем более я болел.
– Что предпочитаете – вино, чачу?
– Я все пил. В Москве в основном приходилось пить водку.
– Ну а что вы хотите? Вы же русский писатель.
– Да…
– А русский писатель не может не пить водку.
– Ну есть такие, которые не пьют, но, в общем, подавляющее большинство пьет.
– Наверно, это как-то связано с творчеством? С его природой?
– Я думаю, это больше связано с образом жизни. Писатель не ходит на работу… И когда встречается со своими коллегами, то, конечно, они выпивают…
– У меня есть знакомая рыночная торговка, Джульетта, ей из Абхазии везут чачу, так я иногда у нее покупаю. Джульетта – красивое абхазское имя!
– Ну не абхазское, – но привилось в Абхазии.
– Вижу, машинка у вас расчехлена, листы по столу раскиданы. Стало быть, вы в работе?
– Ну это я так, кое-какие дополнения вношу. Но и стихи пишу.
– Как вам сегодняшняя литература?
– Она сегодня довольно примитивна. Почему – объяснить не могу. Наверно, развитие искусства идет какими-то неведомыми нам волнами.
– Но есть надежда, что все как-то исправится?
– Безусловно! Я верю в это. Потому что даже в течение моей жизни уже несколько раз было ослабление литературы, а потом ее укрепление.
– Вы про какие времена?
– Ну вот в течение моей жизни.
– После войны?
– После войны, да, было ослабление литературы. Потом, после смерти Сталина, литература начала укрепляться. А вот сейчас, несмотря на практически полную цензурную вольницу, литература слабая! Нет сильных писателей, которые входили бы в литературу со своей оригинальной мыслью.
– А вот сегодняшние молодые писатели, вы всматриваетесь в них?
– Я очень плохо знаю молодых писателей… И выделяю только одного. По-моему, Дмитрий Быков его зовут. Он талантливый и как прозаик, и как поэт.
– Вы ему говорили об этом?
– Нет, я с ним даже не виделся.
– А что вам нравится у него?
– Мне нравится все, что он пишет. Это хороший мыслительный и художественный уровень. Заставляющий ждать от него чего-то интересного.
– А Прилепин, попадался вам такой человек?
– Да. Да. Способный.
– Интересно, а Пелевина вы читали?
– Читал. Небездарный человек. Но после чтения его книг у меня в голове почти ничего не осталось.
– Какое вы им хотите отправить послание? Я передам.
– Что ж… Передайте, что я им всем желаю, чтоб они сосредоточили свои духовные силы, это и уровень их будет поднимать, и оригинальность, которую они ставят, пожалуй, превыше всего, а это фантом.
– «Метрополь» – это было давно, но вспоминают про него часто. Вот вы туда пошли, а Окуджава – нет.
– Не помню, приглашали ли его.
– Точно приглашали! Но он не пошел – может потому, что был член партии и ветеран войны.
– Не пошел, и правильно сделал. Ну что там было? Получилась довольно-таки жалкая вылазка с нашей стороны. Как бы желание подчеркнуть, что мы все – свободные художники. Тогда это все было очень наивно! Но, однако, сильно переживать нас заставило литературное начальство. Оно восприняло наш альманах как оскорбление. И всячески пыталось нас как-то расколоть, наказать. Некоторых из Союза писателей выгнали. Литературные начальники таскали нас на беседы, выспрашивали, хотели понять, не стоял ли у нас кто-то за спиной, не подталкивал ли… Но ничего этого не было.
– В КГБ вас вызывали?
– Нет. Но люди, которые с нами говорили, были как-то связаны с КГБ.
– А вы не думали уехать на Запад? Как некоторые?
– Меня, когда я без разрешения начальства на Западе начал печататься, в издательстве «Ардис», спрашивали, не собираюсь ли я уехать. Я отвечал: не собираюсь. И действительно никогда не собирался! Меня никогда туда не тянуло.
– Интересно почему?
– Вы знаете, может потому, что я более консервативный человек. Мне претило бы – и тогда, и сейчас тем более – устраиваться в какой-то чужой стране, усваивать что-то не свое… Никогда мне это в голову не приходило.
– А было страшно? Не было мысли, что посадят или вышлют?
– Нет! – уверенно говорит он. – Этого не было. Я боялся только одного: что меня перестанут печатать. Что я совсем без денег останусь.
– Ну так и перестали ведь.
– На какое-то время.
– И как же вы жили?
– Ну какие-то запасцы были, да и жена всегда работала – получала свои 140–150 рублей.
– Значит, вы это пережили легко.
– Сравнительно легко. Но это противно было.
– Первая публикация в «Новом мире» была принципиально важной для вас? Или вы и до того успели отличиться достаточно?
– Ну до этого я печатал только стихи и рассказы. А тут – повесть в «Новом мире» страниц в сто пятьдесят. Первая большая публикация! «Созвездие Козлотура».
– Вы с Твардовским близко общались после этого?
– Я его бесконечно любил и очень уважал, но не могу сказать, что близко общался. Иногда только… У меня был такой случай после той публикации. Я пришел в редакцию «Нового мира», и завотделом мне сказала: «Вас хочет видеть Твардовский». Но я решил, что это просто добрые слова его, а он человек занятой, не буду врываться в его жизнь, – и не пошел! А в следующий раз пришел, и заведующая сказала: «Идемте, Твардовский вас ждет!» И мы с ней пошли к нему. Поговорили… Первое, что он мне сказал: «Лихо написано!» Я несколько раз виделся с ним. Он был очень доброжелателен. Мне кажется, он с любовью относился к тому, что я делаю. Стихи, которые я приносил, он тоже печатал. И прозу.