– И ты тоже стал лучше писать?
– И я тоже – лучше. Более того, то, что я написал до «Невозвращенца», тоже лучше, но это понимает десяток глубоко литературных людей. Тут ничего не сделаешь, это клеймо.
– И от этого ваш брат писатель спивается…
– Да… С этим нельзя сделать ничего.
– А ты думал, что еще напишешь столь же громкие книги, как «Невозвращенец»?
– Нет. В ранней молодости у меня была единственная мечта – хоть что-нибудь написать и напечатать. Так эта мечта давно сбылась, мне жаловаться не на что…
– Тебе, наверно, часто говорят: «Какой же ты умный!»
– Ну… Сейчас уже реже.
– Теперь классический вопрос: «Каковы ваши творческие планы?»
– Пишу новый роман, очень большой. Несмотря на то что с кино мне сильно не повезло, что я дал себе зарок никогда больше с кино не связываться, я опять ввязался и занимаюсь новым фильмом по моему сценарию.
– Саша! Предскажи что-нибудь, пожалуйста. Ты же писатель-пророк, у тебя ведь получается! Скажи – что будет дальше?
– Нет, нет, я ничего не предсказывал, все вышло нечаянно. Но мне кажется, что и России, и Северной Корее, или Ираку, или Кубе – всем путь один.
– В смысле – расстрел Белого дома, мечта об импичменте, «семья»?
– Нет, я про хорошее – про коммерческие ларьки, супермаркеты, пепси-колу. Свобода в земной жизни придумана не нами. Ее учредил Господь, он завещал людям не отнимать друг у друга собственность, не убивать друг друга, живет человек – пусть себе живет (извини за такой вольный пересказ заповедей). Этот Божий порядок личной свободы отменить нельзя, его только можно на время, ненадолго, приостановить, – как у нас или в Германии. Ким Чен Ир, Кастро, Зюганов – все это не имеет значения. Все наладится… Это моя надежда, а не предсказание, – я ж не баба Ванга.
Примечание. Вообще вся эта книга началась с интервью, которое мне в 1999 году дал Александр Кабаков.
Иван Кононов – который «Левый берег Дона»
– Иван! Мы с тобой знакомы с 1975 года. Поступали тогда вместе на журфак, в Москве. И так более или менее я понимал, кто ты и что, – думал, что понимаю. А потом мне сказали, что русскую народную песню «Левый берег Дона» якобы написал ты. Не Орлов ли мне первый это сказал, который поэт Орлуша? Мне просто смешно было это слушать. Ну ладно – Шолохов там у себя в станице всю жизнь жил… Ну а ты – московский журналист, хуже того – телевизионщик, ну что ждать от простого человека, такого же, как мы? И вдруг – народная песня. Я когда тебя про это спросил, ты просто расцвел. Ну, думаю, гонит! Потом проверил информацию – точно! И я стал всем хвастать, что лично знаком с автором шедевра. Я считаю, что это выдающая заслуга перед народом – написать ему песню, чтоб он ее присвоил, принял, стал не то чтоб даже петь, а заказывать в кабаках, за деньги, когда душа рвется наружу. Давай-ка наконец расскажи же мне, ответь строго и ответственно, где, когда и при каких обстоятельствах…
– Ты еще скажи: «В глаза мне! В глаза мне смотреть!»
– Да, да, смотреть! При каких обстоятельствах ты сочинил эту песню – «Левый берег». Подробней. С кем ты ездил туда на катере? Чем там занимался? Была ли она замужем?
– Все ровно наоборот. Я написал это именно в силу того, что я никуда ни с кем не ездил. Просто давно не был в Ростове, истосковался по родине.
– Давно – это сколько?
– Ну не знаю, лет пять. Кстати, у меня в Ростове не было ни одного романа. Я уехал оттуда крошкой. Родители увезли. А потом я приезжал, когда уже был женат. Ну я, конечно, бывал там, когда мне было десять, пятнадцать лет. Уже половозрелый, но еще стеснялся. Я соседку пытался притиснуть, но она мне не дала. Красивая была девчонка, нравилась мне с детства. Но, как говорил Гекльберри Финн, «совесть – это такая большая шляпа, которая мешает войти в двери». Я тебе больше скажу. По секрету. Первая любовь, не считая детской, у меня случилась только в армии.
– Так. А где ты служил?
– В Киеве, в стройбате. Я глухой на одно ухо, поэтому меня определили туда. Жизнь там у меня, как это ни звучит странно, была замечательная. И вот уже под конец службы появилась она. Ей было 16 лет, и она потешалась надо мной, что я такой неопытный, наивный и глупый.
– Тебе всю жизнь испортило твое хорошее воспитание! Да?
– Нет. Я считаю, наоборот. Оно защитило меня от всех ненужных историй. Вот я тебя сейчас слушаю и думаю: наверное, действительно это и есть сублимация – писание стихов. Стихи – это как раз попытка перешагнуть те барьеры, которые мне попадались в жизни.
– То есть задним числом стать плохим мальчиком?
– Но я становлюсь в них не только плохим, но и суперхорошим.
– Когда ты сказал про попытку перешагнуть барьеры, я сразу вспомнил твой стих под названием, если я не ошибаюсь, «В полуспущенных кальсонах». Которым ты меня поразил в свое время. Лет десять или пятнадцать назад. Ты его сочинил, позвонил мне, чтоб прочесть, я как раз сидел на балконе и пил пиво, опохмелялся, самая подходящая обстановка для наслаждения поэзией. Я выслушал и сказал тебе, что это крепкое порно удалось! А ты обиделся – типа какое ж порно, это тончайшая интимная лирика! Просто у нас разные взгляды на поэзию. Ну-ка напомни, какие там были строки, пожги-ка глаголом!
– Путь земной на пять десятых
Я прошел в кальсонах смятых,
С колтунами в волосах,
В полуспущенных трусах,
От усердия пердя,
Через женские мудя…
– Жестко, жестко, конкретно!
– Мне все время товарищи говорили: «Нет у женщин мудей!» А я им: «У тех, которых я знаю, есть!»
– Давай дальше, это круто. Нестандартно!
– Между сладостных деталей
Сокровенных гениталий,
Через мусор, через грязь,
Развращаясь и резвясь.
– Вот видишь, когда я тебя просил почитать твои лучшие стихи, ты отнекивался, «ах, у меня все строки хорошие». Но это ты говорил с пафосом, а сейчас ты улыбаешься, ты расслабился, у тебя открытое светлое лицо. Наверное, это и есть настоящие твои стихи, которые естественны для тебя.
– Не все вещи, которые достаются легко, – настоящие. Иной раз нужно себя напрячь.
– Однако ближе к телу. В каком году ты написал «Левый берег»?
– Я написал в 88-м. Причем я никогда до этого не писал песен, обрати внимание. Единственный песенный импульс у меня был прямо перед этим – чисто бардовский. Я пел под гитару:
Как же много-то нас! А зачем? А зачем – непонятно.
Большинство скоротает судьбу в денщиках.
Мы сбриваем вранье, и родимые белые пятна
Проступают на розовых наших щеках.
Но это было – пение стихов, а не песня. Мы все росли на Галиче, Окуджаве, Высоцком, Визборе. И потом, вслед за этим, у меня стало свербеть. Я давно не был в Ростове. А я его ужасно любил, люблю и тоскую по нему. По городу своего детства. Это – мои молодые папа и мама, благодать, лепота, познание жизни. Я всегда говорю, когда меня спрашивают, откуда у тебя столько познаний о Ростове, что в первые пять-семь лет жизни человека один год идет за два, а иногда и за три. Я научился в Ростове всему: ходить, думать, говорить, кушать… Любить! Я уже был влюблен и думал о пиписьках со страшной силой. Я когда пошел в школу, то заявил своим старшим подружкам, чтобы они меня больше не тискали и не сюсюкались со мной как с маленьким. Короче, у меня появились какие-то первые ностальгические строчки, и я не придал им значения. Это тот самый случай, когда стихи появляются непонятно откуда и пока еще непонятно про что. То есть я не сел и не сказал себе: «Сейчас я буду писать песню о Ростове»: «Играй, гармоника, играй! Мы на земле искали рай!» Почему? Какой нах рай? Какая гармоника? Я ее там и не слышал никогда на самом деле, если честно.
И он, казалось, был немыслимо далек.
А до него – рукой подать,
Чтоб наступила благодать,
Давай-ка сядем в этот старый катерок! –
Вот что я действительно знал, помнил и любил, так это «старый катерок». Он для меня был символом счастья. Маленький пассажирский катер, куда грузятся на правом берегу (там, где город) человек тридцать-сорок – и плывут на левый, туда, где пляжи и зоны отдыха. Свобода и кайф.
– А как ты понял, что это песня?
– Не знаю, но я сразу стал ее напевать. И кстати, почему «левый, левый, левый»? А просто потому, что я других слов не мог найти. Я понимал, что по размеру должен быть какой-нибудь там «левый, растакой-то берег Дона». А какой такой – «растакой»? Никак не мог придумать. А потом решил, это же не стихи, а песня. В ней можно повторять одно и то же, сколько угодно раз. Я и повторил: «Левый, левый, левый берег Дона!»
– И получилось еще, что налево пойдешь. А это было злачное место?
– Нет, тогда это просто было местом отдыха. И не было никаких кабаков. Конечно, любое место отдыха со временем становится злачным. Но тогда мы брали все с собой, стелили там одеяльца, доставали свою снедь нехитрую.
– Ты сам ездил туда?
– Понятное дело, что с родителями.
– Ты видел, как взрослые там щиплют девок?
– Ничего я такого не видел. Мне даже в голову такого не приходило.
– Но когда ты писал песню, ты ведь о какой-то девушке думал?
– Лирический герой и лирическая героиня.
– Но – «мы с тобой добраться не умели…»
– Это – условная девушка.
– Ну хорошо, не хочешь рассказывать, не надо. Ты, как женатый человек, имеешь право молчать.
– Нет, клянусь, ничего не было! Все придумано.
– Все, что будет вами сказано, может быть использовано против вас.
– Это удивительная вообще вещь, когда ты пишешь, не имея в виду ничего конкретного.
– А как ты проснулся знаменитым?
– До этого было еще далеко. Вот я написал, нашкрябал на гитарке, на трех аккордах мотивчик…