– Вот усы, борода – это вы как художник отрастили или как революционер?
– Это знак мудрости просто-напросто.
– Да-а?
– Ну, это претензия на мудрость. Понимаете? Я даже в тюрьме отстоял это все. В тюрьме я ходил с длинными волосами и с бородой и усами, что крайне сложно было. Постоянно находился под давлением, чтобы сбрил, но тем не менее я их отстоял. Только в лагере сбрил.
– Почему – в лагере сбрил?
– Я не захотел иметь лишних проблем, потому что хотел условно-досрочно освободиться. Я понимал, что это даст возможность ко мне придраться. Поехать в карцер из-за бороды и усов – само по себе это не страшно. Но каждая поездка в карцер отдаляет каждый раз на шесть месяцев условно-досрочное освобождение. А мне надо было выйти и продолжать дело, которое я начал.
И вот я вышел…
Я ощутил свою природную принадлежность к этим людям. Я стоек и молчалив, как они, у меня такие же тяжелые глаза, прищуренные, как щели. Безусловно, я с зэками, а не с государством. Конечно, я зэк и, еще не попадая в тюрьму, имел воинственную психологию зэка.
Кто я? Только брат их, мужичок в пугачевском тулупчике…
Безусловно, в российских тюрьмах находится самая энергичная часть населения России. Безусловно, определенное количество людей будет находиться в тюрьмах при любом режиме.
Россия уродует свою молодежь дважды: создав неприглядную, гнусную, мизерную действительность на Воле, и второй раз – свинцово-тяжко карая за незначительные проступки. Все приговоры российских судов в два-три раза тяжелее, чем преступники заслуживают. Сказывается тяжелая традиция деспотизма и уничтожения личности государством.
– А что вы чувствовали, когда вас брали на Алтае? – спросил он [офицер], снял и вновь надел свою фуражку.
– Чувствовал, что если вот сейчас меня застрелят, то никто не узнает об этом. Можно будет свалить на медведей, медведи съели…
«По-человечьи», по-нормальному сокамерники пожлобились: кто-то из пацанов должен был уступить мне по возрасту место на шконке. Но принцип «своя шкура ближе к телу» перевесил. Самым достойным из них оказался «азер». Мне пришлось еще раз признать моральное превосходство «чурок».
За все время пребывания в Саратовском централе я встретил лишь одного зэка, соблюдавшего воровской ход.
Отель «Саратовский централ» – каменный и стальной. За его стенами – ледяная Россия. Через мерзлое пространство близок Ледовитый, т. е. Ледяной океан. От его кромки рукой подать до Северного Безумного полюса. А над полюсом вверх – Ледяной космос. Абсолютная минусовая температура во Вселенной – минус 273 градуса. А в Космосе – ледяные планеты. И далеко от тебя в Космосе – горячая щель любимой девочки – единственное место во Вселенной, где тепло.
Дмитрий Липскеров: «В русской душе темно»
Один из отцов-основателей литературной премии «Дебют» Дмитрий Липскеров вырос в интернатах, где его били смертным боем. После 8-го класса ушел в знаменитую блатную 127-ю вечернюю школу (за гостиницей «Минск»). Занятия в ней были днем, а по вечерам он работал монтировщиком декораций в ТЮЗе. Выучившись на актера, стал – при советской еще власти – модным драматургом. После чего эмигрировал в Америку. Вернувшись из нее в Россию, сделался успешным ресторатором. У него редкое хобби: в свободное время он пишет романы (за десять лет напечатал шесть книг.)
Двое детей.
Написание своей лучшей книги, в которой будет сказана «вся правда», Липскеров откладывает до последнего: потому что за нее его точно застрелят.
Цитата: «Липскеров – это от польского города Липск. Мой прадед – знаменитый поэт Серебряного века Константин Абрамович Липскеров. Его и Немирович ставил, и Станиславский (пьесу «Карменсита и солдат»). Он и второй мой прадед имели газету «Новости дня» – то же самое, что сегодня «Московский комсомолец». У них была своя типография, они Чехова издавали. У Чехова про это написано».
– Это была блатная школа? 127-я?
– Ну да. Школа была гениальная. Там учились дети министров и членов Политбюро…
– А, типа теперешних олигархов?
– Я бы не сказал. Правильней это сравнивать с шоу-бизнесом, с теперешней творческой элитой. Это были люди, которые уже знали, чем будут заниматься, они туда шли, чтобы не тратить время на математику и физику. Они уже готовились к чему-то.
– А что сейчас этому какой аналог? Ну когда человек сразу получает, что ему надо, и не отвлекается?
– Сейчас какой аналог? Сейчас – такой: деньги.
– Тоже неплохо. А ты тогда уже решил, что будешь заниматься театром? И потому пошел в монтировщики?
– Я пошел туда просто потому, что мне нравился театр: богема, кругом артисты, женщины красивые… Я посмотрел на это – и все, заболел. Ну, дальше поступил в Щукинское, на актерский факультет.
– Притом что ты всегда говорил: «Актер – такая профессия подневольная…»
– Я туда пошел, потому что больше никуда бы не поступил. Я же совсем плохо учился. А там же важен не аттестат, а способности. Правда, в театре я работал очень мало. Причем в кукольном.
– У Образцова?
– Нет, это был театр Хаита, «Люди и куклы». Хаит после уехал в Израиль. Я к тому времени начал писать пьесы.
– А ты зачем стал пьесы писать? Потому что нечего смотреть было, так?
– Нет. Надо было просто куда-то девать накопившуюся энергию. Мозги уже заработали к тому времени. И мне был необходим самодостаточный способ применения сил, действительно такой, чтобы ни от кого не зависеть. Так что литература – это наиболее подходящее для меня дело.
– А в армию?
– Какая армия?! Я же психически больной человек.
– Так, ясно: от армии ты откосил.
– Да, в психиатрической больнице. По полной программе. Много народу это делало…
– И вот ты, значит, пишешь пьесы, и их ставят.
– Не, ну не так все было, конечно. Первые опыты – они так и остались опытами. Но в 88-м я написал пьесу «Река на асфальте» и отдал ее в Театр Табакова. Ее поставили сначала там, а после еще в восьмидесяти профессиональных театрах и в множестве студий и школ. Я был в то время абсолютный лидер проката. Удачно получилось: пьеса была на двух артистах, не требовала особых декораций, ее легко было ставить нищим студиям. А потом я написал пьесу, тоже на двоих мужиков, и ее взяли в «Ленком». Там играли настоящие звезды, два состава: Абдулов/Збруев, Янковский/Караченцев. Захаров поставил. И шла она одиннадцать лет с аншлагом. Ее сняли по причине взросления артистов, перешедших из среднего в старшее поколение; там надо по канатам лазить, а им тяжело. Кстати, когда эту пьесу я послал в ЦК ВЛКСМ – он объявил конкурс на лучшую пьесу о молодежи, то председатель жюри зашвырнул ее в урну. А драматург Мишарин позволил себе сказать, что пьеса достойна принимать участие в конкурсе. И в итоге я стал лауреатом. Это единственная моя премия литературная дана была комсомолом за антисоветскую позицию. Я благодарен Мишарину за это – ведь я отсюда весь пророс, как зерно. Если бы он не помог, неизвестно, хватило бы у меня сил еще что-то написать или протолкнуть, – тогда были времена тяжелые. Тогда был Главлит… Тот спектакль шел по всей стране.
А сейчас, мне кажется, невозможно найти такую некоммерческую идею, которая взволновала бы все общество. Оно нездоровое, причем нездоровое сегментарно. И каждому из нездоровых сегментов нужно что-то свое. Одним творчество, другим псевдоискусство, третьим – масскультуру и попсу. Поэтому сегодня не может быть никакой объединительной книги. Ну разве только кино…
– Может, это потому, что рассыпается страна, а раз так, чем же объединишь общество?
– Все страны вообще рассыпаны. Особенно молодое поколение. Я не могу сказать, что американское общество здоровое…
Я жил в Америке, я знаю.
– Где ты жил там?
– В Лос-Анджелесе и Нью-Йорке.
– А, кино?
– Нет, я был пицца-мэн: развозил пиццу. Искусством и не пахло. Америка… Я уезжал всерьез и надолго, это в 92-м было. Но уже на второй день там я был глубоко болен ностальгией. Совершенно.
– Странно… При каких же обстоятельствах ты поставил такой диагноз?
– Это было страшно… В Лос-Анджелесе есть такой крошечный ресторан Black Sea («Черное море»). Может, его сейчас уже и нет. Я попал туда на второй день моего пребывания в эмиграции; один владелец автосервиса справлял день рождения, и я пришел с кем-то. В ресторане пела Агузарова. Когда я это увидел – Агузарову и сидящих за столами людей, я заплакал. В этот момент мне показалось, что это самое страшное, что может случиться с человеком, я ни за что не хотел бы вот так петь в ресторане за границей.
– Тут принципиально важно, что – в чужом ресторане.
– Потом я уехал в Нью-Йорк и работал там на русском ТВ.
– Это такой провинциальный канал, где Юрий Ростов? Знаю. Слушай, а как тебе пришло в голову в 92-м уехать? Когда тут все начиналось? Самое интересное?
– Да… Здесь как раз начинали бабки делить. А я там, как козел. Я сам себя обманул. Получилось так. Я три дня стоял под Белым домом в 91-м году, я тогда такой патриотический порыв испытал. А потом, когда события стали дальше развиваться, я подумал: а зачем я стоял там? Где то, чего нам хотелось в августе 91-го?
– И ты уехал, подумав, что демократия какая-то неправильная у нас.
– Нет, я просто задумался: а вообще хорош ли демократический способ управления государством? Сейчас я уверен, что для России это совершенно неприемлемо.
– Так, так, в момент отъезда из России ты был кто?
– Я был сложившийся драматург. Я хорошие деньги зарабатывал здесь. По здешним параметрам я был совершенно обеспеченный человек: с квартирой, с машиной. Я поехал в другую страну просто. Я не ставил вопроса, для чего я еду в другую страну. Просто мне захотелось… Я пробыл там недолго: год с небольшим. Но успел научиться тому, что меня теперь кормит.