– Расскажи про журнал «Медведь», не чужой нам с тобой. Что сейчас происходит в этом секторе?
– Несколько лет назад по чисто экономическим причинам прежний бумажный «Медведь», классический глянцевый журнал, которым я руководил последние полтора года его жизни – закрылся. Это было печально. Никакой политики, только по бизнесу, ты знаешь. Ну я начал ходить по разным людям, пытаться найти новых издателей, но тщетно. Уговариваю я плохо. Видимо, это не моя сильная черта. Единственное, что удалось сделать, это открыть сайт. Чем он хорош? На нем мы выложили в интернет массу классных материалов, и старых, из прежнего «Медведя» (Кох, Новодворская, Свинаренко, Зеленогорский и так далее), и частично новых – народ на сайт заходит, смотрит, читает, но ведь интеллигентских сайтов в интернете сотни. А журнал такой был один. Ну посмотрим-поглядим… Жизнь покажет. Короче, сейчас это волонтерский, но живой проект, который ищет издателя.
– «Комсомолка» старая, в которой ты долго работал, и новая – что скажешь? Та комсомольская романтика, «Алый парус», «Письмо позвало в дорогу», «Отдел морали и девственности» – это же был ужасный блеф, китч, фуфло, а? Кто-то серьезно на это велся, а потом херакс – и за вроде красивой занавеской гробы повапленные, как так вышло?
– Ну почему же фуфло. Абсолютно не фуфло. Нет, это был такой язык, на котором журналисты тогдашние, власть, общество, пытались друг с другом разговаривать. Да, это частично был птичий язык, или эзопов язык, или зашифрованный, но иногда, ты знаешь, прорывались ведь и действительно важные вещи. А главное, никто на это не жалел ни места в газете, ни денег, ни, самое главное, усилий. Ехал человек в командировку в какую-нибудь дыру, сидел там неделю, набирал фактуры на пять блокнотов, писал очерк на целую полосу. Иногда получалось дерьмо. Иногда – песковские «Лыковы», статьи Роста, Руденко, Гека Бочарова, от них плакать можно было. Сейчас можно от чего-то плакать, что в газете пишут? Да, все это было наивно. Но как-то по-честному. Вот странно – рядом с голимой пропагандой, на той же странице, но по-честному. Я сам все время бьюсь над этим парадоксом. Просто тогда все было как-то жутко прозрачно для читателя – вот это пропаганда, оно и выглядит как пропаганда, и подано как пропаганда, и заголовок такой специально поставили, и язык сделали особо свинцовый, и всё-всё… А вот это вроде как для чтения заметка. Ее почитаем. И все – буквально все это понимали. Какой-нибудь работяга на стройке в обеденный перерыв, он разворачивал «Комсомолку» за своим кефиром – и сразу, в секунду, понимал, что пропаганда, что нет, что читать, что не читать. И редакторы, как ни странно, этого и добивались. И вот туда, где была не пропаганда, – туда упорно, целенаправленно поставляли, искали и растили талантливых людей.
Для чего, почему – до сих пор я бьюсь над этими вопросами. Но так было. Сегодняшняя газета с тем же названием – увы, это пропаганда, с одной стороны, причем очень умелая, очень лживая и попадающая в организм благодаря современным технологиям как-то сразу, минуя мозги. А технология не нами изобретена – это таблоид, желтые новости, желтые сенсации, желтый подход ко всему. Я это все не люблю. Акционирование газеты привело к тому, что у нее появился рачительный хозяин, и к тому, что она превратилась в голимый таблоид. Пусть не сразу, но превратилась. С другой стороны, то же акционирование привело к тому, что группа журналистов «Комсомолки» взбунтовалась и появилась «Новая газета».
– Расскажи коротко про литературный процесс наших дней. Кто главные писатели, кто самые важные литературные генералы?
– Ну, это я бы сказал, не совсем процесс, а такая машина… Или механизм, верней. Он работает довольно хитро. Я даже и сам не пойму, как именно. Но чувствую, что это такая серьезная вещь, ее так с полпинка не объяснишь. Главных писателей, собственно, никаких нет. Есть люди, у которых сформировалась некая репутация. Иногда в силу того, что они получили когда-то премию, скажем, «Большую книгу», и потом попали в какое-то жюри, скажем, «Ясной Поляны». То есть всё в масть. Ну и разумеется, написали действительно приличную книгу, скажем, новую биографию Толстого, как Павел Басинский. А иногда – совершенно нет… И книга вроде талантливая, а как-то вот человек не получил ни того влияния, ни той репутации, и как-то все про него забыли. Иногда, кстати, в жюри попадают странные люди, известные только в узком очень кругу, что, конечно, не умаляет их достоинств. И тем не менее я считаю, что гораздо лучше так, чем снова почувствовать на себе железную лапу государства и госзаказа.
– Какие премии круче? Какие журналы влиятельней? Какие творческие союзы еще остались, и какой от них толк?
– Премии, трудно сказать… «Большая книга» по-прежнему номер один. «Букер», «Нацбест», «Ясная Поляна» уверенно делят второе место. Но на тиражи это «второе место» уже никак не влияет.
Толстые журналы важны и нужны, потому что это архаика как бы и при этом единственная качественная «база данных», по современной литературе. И премиальный процесс, конечно, опирается именно на нее.
– Что сейчас мейнстрим? Какой он? Что такое – прорывы? Что с молодежью? Россия все еще литературоцентрична? Или она хер-знает-чего-центрична? Чего именно?
– Ну как мы видим, мейнстрим – это роман о сталинских временах. «Обитель» Прилепина и «Зулейха открывает глаза» Яхиной – два года подряд, условно говоря, первый приз «Большой книги» (а это все-таки главная пока премия по литературе) доставался именно за такой товар. Тема колючей проволоки снова на вершине хит-парада. Не договорили. Причем кто такие Прилепин и Яхина, условно – сорокалетние люди, внуки и правнуки репрессированных… Я многое сюда могу добавить – Юзефович «Журавли и карлики», про Гражданскую войну, про белых и красных. Терехов «Каменный мост», тоже там сталинизм, сталинское время присутствует. А Сорокин весь последний? Никуда не девается все это. Я сейчас тоже пишу об этом времени в «Мягкой ткани», во второй ее части под названием «Сукно».
Мейнстрим ли это? Наверное… Но я бы хотел, конечно, чтобы писатели, как говорили в советское время, больше исследовали жизнь. Ну там про фермеров каких-то несчастных написали или про милиционеров, я не знаю, ну про какую-то сегодняшнюю историю… Про то, что на улице происходит вот сейчас. Я очень, очень хочу прочесть книжку про любовь русского к узбечке или таджичке или осетина, чеченца – к русской девушке. Как они любят друг друга, притираются, привыкают, женятся, как это все трудно, как две свадьбы, на одной водка и «горько», на другой – танцы с бубнами и стол на триста человек, а вокруг горы. Господи, да таких тем миллион. Удивительных. Но что-то вот все копится, копится… Никак не накопится. Поэтому мейнстрима на самом деле нет. Он еще не родился.
Центрична ли… Ну, судя по тому, сколько народу пишет, сколько молодежи приходит всюду со своими рукописями – да. Система литературная (та, которую я описал), она конечно, выдыхается, она очень плохо отбирает продукт. Она не умеет его продать достойно, верней, подать…
– Главные темы и вопросы литературы сейчас? Вот у тебя в одной книге персонажи, он и она, познакомились в дурке – это как бы отсыл к Достоевскому и Гоголю, возвращение к классике, к большому стилю, к подсознанию?
– Да, тема психического здоровья меня лично, пожалуй, волнует сильно. В «Психологе» я попытался к ней подступиться. Ну, дело в том, что вот те люди, о которых я выше говорил – скажем так, из народа, с которыми постоянно происходят яркие интересные события (помнишь – таджичка, русский парень, в предыдущем вопросе, ну или скажем, менеджер по продажам, который взял кредит и сильно попал на бабки), так вот, у них вообще-то нет времени на подсознание. Я бы даже сказал, что у них и сознание-то с трудом в голове помещается. А вот человек, у которого ну очень много и сознания, и подсознания (скажем, мой доктор Левин) – что с ним такого может происходить? Он изо всех сил пытается жить в честном, безопасном мире, где нужно прежде всего соблюдать правила своей социальной среды… Иначе кирдык и ему, и его близким. То есть жить как нормальный человек, зарабатывать какие-то деньги ответственным и по возможности не стыдным трудом. И вот он потеет, думает, пытается что-то сделать для людей. Проваливается в подсознание. Выныривает оттуда. Но у него нет ярких событий – в сегодняшнем, повседневном понимании. Он старается избегать таких вот «событий». Поэтому тема «Психолога» – борьба со своим собственным «я», она на фоне окружающего нас реального дурдома, не читается. Не становится очевидной для всех. Но это не значит, что у доктора Левина, моего героя, не будет новых приключений. Они будут. Если я все успею.
Но ты, в общем, попал в точку – для меня главный вопрос «литературы сейчас» – это как раз попытка разобраться, что такое норма для человека постиндустриального мира, а что такое не норма. Как ему жить с этой ускользающей «нормой». Ух, прямо писать захотелось.
– Какая твоя книга нравится тебе больше и почему?
– Первая – «Детство Левы» и последняя «Мягкая ткань». Но последняя все-таки больше. Ну потому что… потому что первая, она про папу и маму, в ней много чего-то такого простого, что и есть я. А последняя, «Мягкая ткань», – потому что я никогда не думал, что смогу написать о Первой мировой и революции. Иногда я сам себе говорил: ты сбрендил или что? Но нет, я не сбрендил. Я люблю этот роман, во-первых, потому, что он еще не закончен, и вообще потому, что он дал мне возможность развиваться, изобретать новый язык, работать с какими-то источниками (чего я раньше никогда не делал), выстраивать свои модели русской истории (просто поневоле, иначе непонятно, чего-куда с героями), ну и так далее. Это совсем для меня новое. Значит, я еще живу.
– Как ваще жить дальше? Вот некоторые уезжают в Израиль и там работают русскими писателями, тот же Иличевский. Писать сценарии сериалов? Речи политикам? Сочинять концепции гибридных войн и новых русских миров? Преподавать? Как ты встроен в музей Ельцина? Насколько эта работа «твоя»?