– Я хочу пожить где-нибудь, где мне будет спокойно и красиво, чтобы написать там что-то прям хорошее-хорошее, немного попутешествовать (оттуда ближе), почувствовать себя белым человеком, как шутили в советское время. Но в моем случае это пока не очень реалистично, хотя жизнь покажет. Уехать навсегда – только в случае катастрофы, но, боюсь, от ядерной войны уже не убежишь. Сериалы еще не пробовал (как и вообще кино), писать речи – тоже. Всякая работа хороша. Если за нее платят и если за нее не стыдно.
Концепции гибридных войн и русских миров сочинять не стану из принципиальных соображений (хотя и не позовут), это шизофрения, которая выдает себя за большое душевное здоровье. Что особенно пугает, если честно. В музей Ельцина в Екатеринбурге я встроен как один из авторов музейных текстов (а текстов там очень много), как автор ельцинской биографии, то есть я помогаю экскурсоводам, думаю над развитием экспозиции и развитием всякой иной музейной деятельности. Но пока это лишь первые опыты. Мое это или не мое – покажет будущее. Вообще делать музей было страшно интересно. Это был какой-то сногсшибательный по новизне опыт. И результат оказался достойный. Я люблю наш музей, в том числе и потому, что огромный поток людей туда все никак не кончается. И от этого весело, реально весело. Музеи вообще сейчас – это какая-то новая ступень развития культуры и общества. Их всё открывают, открывают… Почему? Это какое-то важное для человека развлечение, в котором он чувствует себя чуть лучше, чем он, может быть, есть на самом деле. Это такая 3D-книга, величиной в трехэтажный огромный дом, жутко дорогая и странная. То, что раньше было в головах, в памяти, теперь нужно превращать в вещи, картинки, последовательность событий… И так далее. Современный музей – это вот и есть одна из первых важных страниц нового века. Преподавать журналистику или литературу юным талантливым девушкам (просто их всегда раз в пять больше, чем юношей, поэтому я так говорю) – тоже можно, но пока не звали. А может, и хорошо, что не звали… Мне и своих дел пока хватает.
– Вот ты построил дом в русской провинции. Это чтоб узнать, как живут простые люди? Или чтоб спрятаться от действительности? Или чтоб вести здоровый образ жизни?
– Ну да, так случайно получилось, что мы с Асей построили, верней купили дом в Боровске [под Боровском]. Это Калужская область, 100 километров от Москвы. В первый раз, когда я увидел этот город, я понял, что хочу тут жить или рядом где-то. Это какая-то другая Россия, не заводской поселок городского типа, которых я в своей жизни видел много, а просто какое-то средоточие всего – город старообрядцев, причем даже в советское время им тут разрешили молиться на дому, тут могила боярыни Морозовой, мифологическое место, тут Пафнутьевский монастырь, который советская власть почему-то вот взяла и отреставрировала, где на костях русских бояр играли в футбол учащиеся сельскохозяйственного техникума, здесь было героическое самосожжение в Смутное время, здесь полоумный глухой Циолковский женился на дочери священника, родил пять детей, придумал ракетное топливо, здесь, короче говоря, особое место. Мы уж, конечно, тут всё выучили наизусть, и все равно тянет походить, подумать между этими домами. Они разрушаются, никто тут ничего не сохраняет особо, и все равно дух тут есть… Я об этом месте долго могу говорить. Сам от себя не ожидал такого почвенничества, я же человек городской, дворовый даже. Для меня родина – это дворы, футбол, гаражи, доминошники, голубятни. Вот это моя родина. Но тут хочется все время дышать, тут даже еда другая, и водка тоже по-другому пьется. Но слиться в едином порыве с местными интеллигентами, боюсь, нам, дачникам, не дано. У них другая, своя правда. Здесь, в Боровске, полно местной интеллигенции – художники, музейщики, историки, религиоведы, но мы для них пришлые нувориши, они вряд ли жаждут общения, у них свой Боровск и свое к нему отношение. Хотя я бы, конечно, сделал какую-то попытку объединения, потому что из Москвы многие сюда, по-моему, переселяются умные люди.
– Давай теперь обсудим роль водки в жизни писателя. Многие бухают. Кто-то спивается, кто-то спился давно, слетел с круга или даже хуже того. Может ли русский писатель быть независимым от темы алкоголя? Что у тебя с этим? У твоих знакомых? Можно без фамилий.
– Ну, у меня какой-то другой журнал наблюдений. Пьют поэты. Причем все (особенно если талантливые). Иногда даже детские. Страшно пьют, часто спиваются. Пьют артисты. Причем все. Особенно народные. Пьют рок-музыканты. Причем все. Если не курят и не колются. Прозаики не пьют. Это тяжелая физическая работа, требующая много времени и чистой, ясной головы. Кто пил? Венедикт Ерофеев. Да. Но это, во-первых, все-таки алкоголик (увы, но это ясно видно по тексту) и, во-вторых, все-таки поэт. У него и вещь так называется – поэма. Кто еще? Шукшин, да. Но он артист. Виктор Некрасов – не знаю, не уверен. Поддавать и пить – это разные вещи. Ну представь себе, вот ты поэт, ты встал с утра, башка трещит, пошел на улицу за сигаретами, там лужи, кошка пробежала, девушка прошла, трамвай проехал, раз, и завертелось… И вся работа у тебя в башке! Вертится строка, вертится… Во сне, наяву, она уже с тобой. Тебе ничего не надо, даже стула, чтобы работать. А тут ты обязательно садишься, и у тебя производственный план, как на заводе. Какая водка вообще? О чем ты? Но это не значит, что я не поддаю. Поддаю. Хотя уже по возрасту лучше не надо. Все-таки какое-то поэтическое начало в прозаиках тоже есть.
– Роль разврата. Любовь-морковь, публичные дома (Пушкин, Чехов, Блок и др.), педофилия (Лолита), групповой секс (Маяковский и проч.). Это неизбежно? Что в этом? Надо переходить границу миров, иначе никак? Можно быть примерным семьянином – и при этом великим писателем? Моральную устойчивость декларируют ну разве только русские «фошызды», а кто еще?
– По поводу исторических примеров, которые ты приводишь, ну, у меня несколько иная точка зрения. Все-таки в этом во всем достаточно много исторического контекста. Ну вот смотри. Публичные дома – дело в том, что в XIX веке ходить в них вовсе не считалось зазорным. Отцы посылали сыновей, чтоб чему-то научились, по крайней мере так гласит устойчивая историческая легенда. Да и сами иногда посещали. Женам и матерям об этом вслух не говорили, но они знали, конечно. Это сейчас бордели у нас превратились в какие-то бандитские притоны, а тогда это было цивилизованное место. Туда ходили офицеры, цвет и гордость нации. Студенты. Там было не стыдно! Им было не стыдно… Причем вот что забавно, именно те люди, которые грудью встали в своих произведениях на защиту несчастных замученных проституток, написали об их жизни просто-таки трагические произведения, до сих пор пронзающие сердце этим праведным гневом, этим пафосом защиты маленького человека, они вот… любили они это дело. Как я потом узнал, уже в постсоветское время, и Чехов, и Куприн, они в некие периоды своей жизни проводили там очень много времени. Имели скидку, возможно, как постоянные гости. Но нам об этом в школе, конечно, не говорили.
Или вот Маяковский. Любовь втроем. Но это был расхожий сюжет той эпохи! Сексуальная революция двадцатых годов… Вокруг такого было полно! Это было связано с левыми взглядами, с эстетикой, модной в то время, даже с философскими теориями. Это была просто окружающая жизнь. Таково было, так сказать, веление времени! Талант Маяковского тут совершенно ни при чем. И потом, почему втроем? Лилю он, конечно, любил один. С Бриком у нее были совершенно другие отношения. Сейчас геи, обеих (обоих) полов, ну это ведь тоже исторический сдвиг, это не просто так. Так же как революция двадцатых – в этой области – это огромный, длинный, сложный процесс, он все идет, идет, идет и никак не кончится, причем это ж разве про секс? Нет, это очень близко к диссидентскому движению, к революции, к идеологии, люди жизнь готовы отдать за право быть другими, «не такими, как вы». Им это, прежде всего, идеологически нравится. Это религия, вера опять же. Ну и в каждое время был какой-то свой контекст. При Сталине боролись за аборт. При Брежневе за развод. Да, конечно, писатель это такой пограничник, он ходит вдоль этой границы, как сержант Карацупа, с собакой, следит, чтоб не переходили, или, наоборот, сам переводит, хочет сделать границы более открытыми, раздвинуть границы, или сделать их, наоборот, закрытыми, как угодно. Но он всегда при этом деле, такая его судьба. Но это – из-за профессии. А в принципе есть несколько известных мужских типов, способов жить – женолюбы, женатики, кто женится по пять раз, кто вообще не хочет с этим связываться – в этом смысле писатели ничем от других мужчин не отличаются, в какой тип попадешь, так тому и быть, лучше не сопротивляться, наверное…
В романе «Психолог» я написал несколько рискованных страниц на эту тему. Роман вообще-то совсем не об этом. Он на самом деле о судьбе детей, попадающих в ситуацию войны полов, в ситуацию войны между родителями. На известных довольно примерах. Но самую важную для меня тему критики не заметили, а вот на эти страницы отреагировали довольно своеобразно. Оказалось, что в нашем обществе по-прежнему работают всякие интересные табу, просто люди как-то по-другому это выражают. Они ж не говорят прямо: фи, какая мерзость. Они говорят что-то другое, с высокомерной такой интонацией, с таким вот холодным прищуром, что становится сразу понятно, что ты их чем-то сильно задел. Причем что интересно, женщины, что называется, с опытом, то есть у которых есть дети, семьи, мужья, в настоящем и прошлом, они все правильно восприняли, прониклись и увлеклись. А вот свободные агенты – они восприняли это как какое-то посягательство на свое достоинство. На свою территорию. Причем романы этот класс девушек иметь хочет, случайные связи приветствуются, но вот описывать это в свободной манере, всерьез, без ужимок – увы, нельзя. Задевает это людей почему-то.
Сексуальные перверсии сами по себе никакого протеста у меня не вызывают. Любые. Смотреть на это дело в кино не очень приятно (неслучайно же порно-актеры специальным образом одеваются, двигаются, и все равно это зрелище не для слабонервных). Смотреть – нет, но я понимаю, что таки да, это крайне увлекательно все… Границы расширяются, да. Но… не для меня. Я не то чтобы классик, я все же дилетант скорее. Можно ли быть великим писателем и примерным семьянином – это как раз мой вопрос. Не знаю. Время, как говорится, покажет.