– Ну это беспредел просто. С твоей стороны.
– Не, не. Я на свои деньги боролся за соблюдение законов! У нас в части шесть человек отказались ехать в Афган, их отдали под суд, устроили показательный процесс. Поскольку деньги у нас были, мы наняли в Москве лучших диссидентских юристов уровня теперешнего Падвы… И ребят оправдали. В присяге ведь было записано: «Выступить на защиту священных рубежей своей родины». (Байка. В присяге «на защиту своей Родины». – И. С.) А за границей мы же не подписывались воевать. До Кушки – куда угодно, но не далее! Правда, потом в тексте присяги вместо «защиты границ» вписали «защиту интересов». Но потом, когда готовилось вторжение в Польшу, мы, наоборот, стали записываться добровольцами. Мы хотели показать, что второй Чехословакии не будет. У нас в части из восемнадцати мест четырнадцать были заполнены нашими, которые бы не стреляли. По хиппи пошла такая передача, и все пацифисты кинулись записываться в Польшу. Это было б странное вторжение, если б оно состоялось.
– И вот теперь ты прославился и ведешь наконец жизнь поэта.
– Как у кошки девять жизней, так и я следующую жизнь начинаю поэтом. Стихи – это такая вещь… Для человека, который много лет занимался комбинаторикой… Стихи у меня никогда не были связаны с романтическими увлечениями. Хотя нет – когда я увлекся Леной Березовской, то написал ей стих «Королева и шут», такую веселую балладу… Но все-таки тот случай со стихами для Лены был исключением. Первый хороший стих я написал на смерть моего дружка Сережи Шкаликова. Там есть две строчки, которые легко войдут в русскую поэзию:
Один метр на земле – не расстояние,
метр вниз – значит, нам уже не встретиться.
Я написал, перечитал и понял: это хорошо. И я стал по-другому на все это смотреть. Я осмелел и обнаглел, начал писать экспромты… А так как я люблю дешевую популярность, связанную с алкоголизмом, с компаниями, я стал писать активно. Песню я как-то написал, ее турфирма КМП даже выпустила на диске, «Сиднейская олимпийская»:
Над Сиднеем становится тихо,
мы просрали большую игру,
потому что наш ласковый Миша
отказался ебать кенгуру.
– А кого из поэтов ты ценишь?
– Есть хорошие стихи у Барто, у Маршака… Чуковский – это вообще панк и падонок реальный. То у него паук муху в уголок поволок, то поход зверей на Петроград, то крокодил курит трубку, то Ваня Васильчиков вспарывает животики сабелькой, – жесткий поэтик-то. У Чуковского был настоящий наркотический бред: он описал, как посадили туфельку и из нее выросло обувное дерево! Похоже, это был кокаин. Кокаина тогда матросам, чтоб не страшно было убивать людей, выдавали больше, чем они могли употребить, ну и Чуковскому перепадало. Явно из Швеции морем гнали… А вот еще:
– На прививку! Первый класс!
Вы слыхали? – Это нас!..
Скажи, что это не наркоманская песня!
Что билеты на футбол
Я охотно променял бы
На добавочный укол!..
Почему я встал у стенки?
У меня… дрожат коленки…
Ну подумаешь, укол!
Укололи… и пошел…
Там был кокаин, а тут уже похоже на морфий.
– А кто сегодня великий поэт, по твоей версии?
– Не знаю. Я вообще себя с поэтическим цехом не ассоциирую. Но могу рассказать, что мне сегодня нравится. Очень хорошие есть у Иртеньева стихи. Мои стихи могут назвать имитацией Иртеньева. Но мы идем к разным выводам в стихах. Есть занятные стихи и Саши Вулыха. (Правда, его либретто по Ильфу и Петрову плохое.) Мне нравится Сукачев как поэт. И Бонни Рейд – как певица и поэт. Группа «Ленинград» как поэзия – то есть Шнуров, без всякого сомнения. Нравится Боб Дилан. Люблю как поэта Леонарда Коэна. Dance me to the end of love, – когда я слушаю это, то плачу, у меня это связано с совершенно конкретной любовью. С девушкой, на которой я хочу жениться. Но, скорей всего, не женюсь.
– Как можно обозначить твою литературную позицию?
– Ну вот есть женские детективы: быдлятина и серость! Это принцип Лёни Голубкова: 5000 раз покажи мою задницу по ТВ, и у нее начнут брать автографы на улице. Пелевин и Акунин – это не литература, это бред, это напечатанная интернетовская графомания и вседозволенность. Но на плохое всегда есть рынок, всегда! И тут появляются эти так называемые подонки. К которым я себя уверенно причисляю. Это – попытка создания реальной литературы. Настоящей, неформальной. Это движение литературного сопротивления. Не зря они так любят не очень мной любимого Че Гевару! Тут нет политики издателя и магазина, нет беспокойства оттого, что это не понравится фирме Mercedes-Benz или Анастасии Волочковой.
– Как у тебя с жаждой славы?
– Тут есть любование своим умением формулировать, которое очень немногим свойственно… Это первое. А второе – это сверхрезкое и лозунговое выражение своих взглядов, иногда в абсурдной форме. Иногда это касается политики и политиков. Мне многие вещи активно не нравятся. И они быстрей передаются от человека к человеку если они: а) смешные и б) честные.
– Коротко выскажись на тему «Поэт и Бог».
– Я себя отношу к малопрактикующим православным. Был сильнопрактикующим – до тех пор пока в церкви, куда я ходил, из алтарников в батюшки не переквалифицировался Иван Охлобыстин… Представить даже на секунду, что я пойду исповедоваться Ване, я не могу.
– Почему?
– Потому что я знаю, какой Ваня человек… Плохой. Он хотел построить церковь для фирмы Smirnoff на спонсорские деньги и меня звал туда служить…
– А его хвалят. Тот же Владимир, епископ Ташкентский и Среднеазиатский мне говорил, что Ваня выше всяких похвал.
– Ну, они его используют. Охлобыстин, засветив лицо на ТВ, стал фигурантом информационного поля. Они используют его для привлечения молодежи для своей этой фабрики звезд.
– А ты можешь не писать?
– У меня с поэзией то же, что с сексом: нравится, но я могу жить без этого месяцами, не чувствуя ущербности.
– Как тебе кажется, что лучше для поэта: чтоб его в юности застрелили на дуэли или чтоб он ходил старенький, трясся и у него слюни капали, как у настоящего классика?
– Думаю, поэтов убивать надо, на хуй, беспощадно. Написал один хороший стих – и убить.
– Про тебя говорят, что ты бабник. Да ты и сам себя так позиционируешь. Для поэта это как раз то что нужно?
– «Бабник» – это не совсем точно; оказалось, что я серийно моногамен. Жене я не изменял. Я ушел от нее, как только появились другие отношения. Случалось, у меня было по три женщины в сутки, но ни одной из них я не изменял: они были не параллельны, а последовательны. Но если серьезно, я очень люблю баб и этого не скрываю. Есть люди, которые все деньги воспринимают как свои – а я всех баб как своих. Искренне совершенно. Это все мое стадо. Есть женщины, которые, появившись здесь, поманят пальцем – и я уйду, забыв взять мобильник со стола.
– Вот ты рассказывал про то, как ухаживал за женой Березовского. А с какой целью? Для эпатажа, чтоб создать себе поэтическую биографию?
– Да нет, когда я с ней познакомился, я ж не знал, что она жена. Я когда вижу красивую женщину, то вообще всегда имею намерение. А у нее ж на лбу не написано, что она жена. В клубе «Маяк» мы познакомились. Да, от нее шарахались люди, которые работают в «Коммерсанте» у Березовского (на тот момент хозяина издательского дома), но они ж тоже не признаются, чего шарахаются, стыдно ж в таком признаться. Я подошел и начал знакомиться…
– Как с обычной девушкой.
– Она и есть обычная хорошая девушка.
– А, понял, это когда ты Березе делал избирательную кампанию!
– Нет, самое смешное, что я с Березой познакомился не через Лену. Я когда приехал к нему на дачу, обсуждать его участие в выборах, в комнату заходит Лена (с которой мы два часа назад расстались в «Маяке») и, хлопнув меня по плечу, говорит: «Привет, Орлуша!» И Боря говорит: «Да, похоже, олигарх не ошибся в выборе мастера черного пиара».
– Вот ты написал очень пафосный стих, клеймящий педофилов, – а сам совратил малолетнюю, дочку нашего общего знакомого N.
– Ну, это другое. Никто ж не татуирует возраст на лбу… Девица выпивает, сидя у меня на коленях – я ж не зверь какой-то… К тому же роман с той дочкой закончился в дофизической фазе… У меня это бывает: ухаживания, цветы, стихи, песни и прочая ерунда – а до физической фазы не доходит. Она необязательна. Другое дело, что у мужчин есть очень неудобная вещь – механическая возбудимость. Поэтому я б запретил бабам ходить по улицам с голым пупком.
– Вот ты говоришь про нефизические романы; а зачем они тебе?
– Это накачивание себя. Я люблю состояние влюбленности. В нем у меня нет тоски и вытья на луну, а есть состояние кайфа. Это достаточно наркотично. Типа амфетамина, назовем это так. Вот и то, что я называю дешевой популярностью. Я могу часами играть с детьми, чтоб они кричали: «Дядя Орлов, ты наш кумир!» Быть маленьким богом для компании детей на даче…
– И все-таки скажи серьезно: поэт, он что, он как – бросает послание в вечность, чтоб приобрести бессмертие?
– Да нет, я же объяснял, у меня другое: подтвердить статус доминирующего самца в малых женских группах. Вот и всё…
– То, что ты начал self-promotion выходом в интернет – это был просчитанный шаг? Ты же все-таки занимался пиаром и тут, наверно, все продумал.
– Не так. Я просто выложил стихи в интернет, на сайт litprom.com, чтоб они не пропали. Я время от времени лишаюсь (или лишаю себя) не только денег, но и вещей, компьютеров… на дисках которых записаны мои тексты. И вот чтоб они не пропали, я их выложил. Я ведь деструктивен…
– А почему – деструктивность? Потому что ты хиппи? Или ты в хиппи попал на почве деструктивности?