надел банную войлочную шапку и ушел, голый, в парилку. Вернулся – сел за стол, где народ пил водку и пиво, налил себе нарзану. Все замолкли, и он сказал, продолжая мысль так, будто все запомнили, на каком полуслове он вышел. Да точно запомнили, потому что все сразу въехали, что это именно продолжение. Он сказал: «Потому не смотрю, что там реклама, то есть они время продают». Посидел еще, снова сходил в парилку, вернулся, весь красный, и дослал свой файл: «Время-то они мое продают, вот я и не смотрю». И ведь точно сказал, и красиво – время, которое рекламщики продают, оно наше ведь! А деньги за него берут они… (Я тут сам себе кажусь летописцем, который ходит за гуру хвостом и записывает его афоризмы; а что, забавная, любопытная роль, это мне не кажется пустой тратой времени.)
Да… Бывает как? Сидит компания, люди пьют водку или, скажем, Chivas Regal, спорят, орут, перебивают собеседников, пытаются привлечь к себе внимание, как это бывает на дружеских попойках, – а Виктор Олегович сидит тихо в уголке, молчит, к беседе не прислушивается, пьет чай, минералку либо же, в крайнем случае, безалкогольное пиво – и смотрит в одну точку, может думает, – а после берет свою маленькую раскладную мобилу и туда тихо что-то наговаривает. Однажды я такое подсмотрел в самолете, на 10-километровой высоте, где мобила брать вроде не должна. Возможно, там, в телефонном аппарате, была функция цифровой записи. Но это только одна версия. Есть же и другая, мне ее подкинул банкир Авен, который про Пелевина сказал буквально следующее: «Он какие-то волны получает от Бога. …он живет в разговорах с Богом и озвучивает то, что услышал». Я это процитировал в газете. Но Пелевин говорит, что ее не читал. Я ткнул пальцем в эти строчки, он прочел; кажется, ему было приятно. Газету я ему отдал, – он взял. А что, правда же любопытное мнение… Бог знает (простите за невольный каламбур), с кем это Пелевин беседует в зоне недосягаемости, в которую мы ж вроде одновременно с ним вошли, поднявшись над Шереметьево… Лично мне приятно покупать и даже читать книги человека, про которого не фанаты в подъездах, но солидные люди говорят и думают такое.
…Таки он точно теперь другой: похудевший, немного высохший, он как бы даже и ростом стал поменьше, да и пожелтевший – как будто от интереса к Востоку и частых туда поездок.
Я, глядя на Пелевина, рассматривая его, вдруг понял, что такое Евразия, что такое это срединное положение России. Это нас, а не Китай надо бы по-хорошему обозначать иероглифом, который неотличим от нашей буквы «Ф»; это значит – срединная империя, прямоугольник – это Вселенная, а поперечная риска означает средину. Это мы – срединные, а не китайцы! Так вот что я понял: в нас таки точно главное – то, что мы между Европой и Азией. В Европе – белые люди с круглыми глазами. В Азии – желтые раскосые аборигены. Кажется, нигде больше и нет таких людей, каких много у нас: кожа – белая, а глаза – раскосые… Нигде больше!
Всмотритесь в эту яркую вопиющую узкоглазость! Первый, с нашего современного края русскоязычной словесности – Пелевин! Навскидку вот вам еще пара литературных громких имен: Вампилов, Шукшин, Распутин… Да хоть и тот же Слава Курицын. И – «Остапа понесло» – Пеленягрэ, про которого была уже речь. Дальше вы сами можете играть в эту игру и прикидывать по памяти, а достаточно ли узкоглазы, к примеру Достоевский и Толстой, чтоб их всунуть в нашу концепцию. Странно думать, что именно узкоглазые с белой кожей определяют сегодня лицо великой и могучей русской литературы… Вот оно такое: круглое, раскосое, заметно испитое, но в то же время и изнуренное воздержанием и борьбой с собой…
Пелевин напомнил мне Сэлинджера, про которого недавно вышли две книжки. Одну написала бывшая любовница, другую – дочка. Там много похожего! Раннее писательство, оглушительный успех, ненависть к интервью, буддизм, уход, уединение, суровое, безжалостное вегетарианство, легкое мессианство… Вот странно, отчего у нас, когда люди впадают в глубокую религиозность, они не обращаются к конфессии предков? В православии тоже ведь есть суровый путь, самоистязание, поиск истины, и достаточно много времени отводится для поедания морковок… Но только есть еще и золотые купола, и масленица, и чертогон, и ряженые, в общем, и весело бывает! Так отчего же? Нет ответа…
Восток, уход – это полдороги к смерти и забвению, это типа тюрьмы и эмиграции: вроде вот только что был человек, да он как бы и есть, продолжает быть, но только не для нас, а для себя одного и своих странных, чужих для нас идей. Чисто оборотень! Такие люди, побыв с нами, вдруг с чего-то перекидываются в восточные дела и постепенно становятся все более непонятными, все более чужими, они сохнут день ото дня, желтеют, как будто даже уменьшаются, – и часто вскоре куда-то деваются. Немало уж таких сгинуло, потерялось где-то на чужбине. Хотят люди ухода от суетности, желают покоя, уединения и чтоб интервью у них не брали, – и получают желаемое, и исчезают, и забываются…
Но это все в будущем, – в их будущем, в их идеале. Пока же у нас с ними все в порядке.
Мы снова сидим в ресторане. Нас четверо. Трое заказывают водку, селедку и далее в таком же духе. И только один Пелевин говорит свое, ни на кого не похожее:
– Мне, пожалуйста, чаю и фруктов. Порежьте разных фруктов, какие у вас есть, и на тарелке подайте.
Официантка смеется в ответ, негромко, необидно. И заказ записывает себе в блокнотик. Но мэтр обиделся. Тихим, но недовольным голосом он отчитывает девицу:
– Ну чего вы смеетесь? Что тут смешного? А если б я заказал шесть бутылок водки, вы б не смеялись, да? Или если б я заказал язык, вырубленный из мертвой коровы, вы б тоже не смеялись? А когда я попросил принести нормальной здоровой еды, сделанной не из трупов, вы смеетесь!
Она, пробормотав какие-то извинения, уходит. Он не может успокоиться и продолжает, уже в развитие темы:
– Вот некоторые мяса не едят, а едят рыбу – но какая ж разница? Это лицемерие, и всё…
С чего-то заговорили про одного знакомого, он писатель. Виктор сказал:
– У него почти все силы уходят на имидж. Все эти платочки, пиджачки… Он старается как-то выглядеть, потому и пишет мало.
– А ты? – спросил я. – Вон у тебя френч китайский, это не имидж, что ли?
– Нет! Не имидж. Это просто потому что удобно!
И точно удобно! Под френчем можно легко вместо рубашки с галстуком носить майку – да хоть такую, как у Пелевина, черную, с нарисованным драконом. Да и сшит френч замечательно. На это у писателя есть достойный ответ:
– Так это я в мастерской взял, где для членов Политбюро пошивали! Вот видишь?
Он оттягивает ворот, и я вижу лейбл с иероглифами и еще латиницей: Baihui. Легко запомнить – «купи хер». Воротник спереди застегивается маленьким металлическим крючком. А изнутри есть еще мелкие пуговки.
– Это еще для чего?
– Как для чего? Это для подворотничка! Я, правда, сегодня без него, запросто; это ничего?
Вот оно как поворачивает! А ведь раньше Пелевин одевался в модных лондонских кварталах… Видите, растет человек над собой!
Вспоминаем любимый Китай, в котором мы с ним бываем порознь, в разных местах. Я – в курортных отелях и на приемах в обкомах партии, где в президиумах под красными транспарантами сидят бонзы, а под конец официального мероприятия туда подгоняют стайку девиц с белыми сумочками, в которые легко влезет десяток презервативов, – видно, это cheer team из обкома комсомола. Пелевин же проводит время, к примеру в Пекине, где в парикмахерских сидят у стенки массажистки, которые могут оказать клиенту услугу в задней комнате, так называемой массажной. Но в основном он посещает монастыри…
Китай он любит больше, чем я, – даже собирается учить китайский, да уже и учит.
– Да ну, поздно! У нас мозги уже затвердевшие.
– У меня – нормальные… Да там и нужно-то всего 2000 иероглифов!
Напоследок вот вам рецепт его любимого блюда: «Берется банка лосося, майонез, разрезаются два яблока на мелкие кусочки и все это смешивается. Можно добавить рис или картошку». Рис – это Восток, тонкость и т. д. А картошка – это русское, простое, как у всех…
Я перед публикацией послал Пелевину этот текст, – вдруг он что-то захочет исправить. Он прислал ответ:
…хочу кое-что уточнить. В романе, который я сейчас пишу, действительно происходит взрыв двух одинаковых зданий, хоть и не в Америке. И поэтому события 11 сентября напугали меня вдвойне. Но я отложил работу над романом не только по этой причине, а еще и потому, что занят сейчас другим проектом. Кроме того, ты почему-то считаешь меня богатым. Это, к сожалению, большое преувеличение, хотя в любой другой стране мира автор, продавший миллион и больше книг, становится весьма состоятельным человеком. То, что этого не произошло со мной, кажется мне еще одним свидетельством уникальности исторического пути России – во всяком случае, той ее части, к которой приписан я. Из твоих слов можно сделать вывод, что я вместе с покойным Астафьевым считаю русский народ быдлом. Это не так. Мне вообще не свойственно делить людей по национальному признаку – для меня важнее другие их свойства и качества. Кроме того, досадная оплошность прокралась в описание моего любимого блюда. Я не ем майонеза и избегаю консервов. На самом деле из еды и напитков мне больше всего нравится свежая июньская черешня и бирюзовый чай «Те Гуаньинь № 742».
Харе Кришна, Виктор.
Виктор Пеленягрэ: «Я сложил гимн РФ»
«Потому что нельзя быть на свете красивой такой». Это удивительная песня, она так точно передает настроение русской жизни. Сколько раз я исполнял ее по пьянке под караоке! И еще есть такие слова, уже из другой песни: «Как упоительны в России вечера». Это все, а также многое другое сочинил поэт Виктор Пеленягрэ.