– Мы с ним были друзья… Правда, один раз мы с пацанами сделали подкоп, – неожиданно сказал Константин Алексеевич, удивляясь, из каких глубин вдруг взялось это яркое воспоминание, – настоящий тоннель прорыли под забором, и наши коты стали лазать к соседям в курятник. Никто сначала ничего не понимал, а когда дознались, такое началось!
Он засмеялся, а Варя смотрела во все глаза, ожидая продолжения.
– В общем, дед гонял меня по всей деревне, а когда не смог догнать, применил военную хитрость. Притворился, будто ушел домой, а сам как выскочит из-за поленницы, как меня крапивой стреканет! Ой, ужас вообще! Самое главное, что я через полчаса забыл про это, а дед терзался, что на ребенка напал. Утром рано ушел куда-то, я испугался, что он решил бросить меня одного, как безнадежного бандита, а потом смотрю, мчится, весь прямо светится от радости, несет мне щенка!
Услышав про щенка, Варя вся подалась к нему, затаив дыхание.
– Настоящего?
– Ага, такая черненькая дворняжечка, Лайкой звали. Родители мне ее не разрешили в город взять, да, строго говоря, ей у деда было лучше, но лето мы всегда вместе проводили. Я поищу альбомы и завтра покажу тебе фотографии, если хочешь.
Варя энергично кивнула.
Константин Алексеевич подумал, что сейчас рассказывает ей про своего деда, а потом Варя сама станет бабушкой и расскажет своим внукам про него. Такими крупными стежками скрепляется прошлое и будущее.
– А про собачку Лайку еще расскажешь?
Константин Алексеевич кивнул и, слегка привирая, повел историю, как ходил с Лайкой за грибами.
Когда Варя уснула, он тихонько вышел и набрал номер жены.
– Ира… – сказал Константин Алексеевич и замолчал, зная, что жена поняла: больше всего на свете он хочет снова быть вместе с ней.
Сократите меня, Владимир Семенович!
– Что ж вас мужики поставили дежурить на Восьмое марта? – с сочувствием спрашивает Наталья Тимофеевна, подавая мне заряженный иглодержатель. Я молчу, потому что накладываю ключевой шов, требующий полной сосредоточенности. Да и что я могу ответить – что сама попросилась дежурить Восьмого марта, якобы от жадности, польстившись на двойную оплату, положенную за работу в праздничный день?
Затягиваю свой ключевой шов, вроде получилось неплохо, даже ассистент, давно равнодушный ко всему старый травматолог, довольно фыркает.
Нет, не ради оплаты я дежурю Восьмого марта. Я одинокий человек, а праздники – настоящее испытание для таких людей, особенно Международный женский день, когда тебя никто не поздравляет, и 23 февраля, когда тебе некого поздравить, и Валентинов день… И Новый год я тоже не люблю. Пожалуй, его я больше всех прочих радостных дат не люблю – за почти физическое ощущение уходящей жизни, за печальное признание того факта, что позади остался очередной одинокий год, несмотря на загаданные прошлой новогодней ночью под елочкой желания найти спутника жизни и на контрольный бокал шампанского, выпитый под звон курантов. Правда, в этом году я наконец не стала ничего загадывать. Безжалостная статистика в совокупности с личным опытом свидетельствует, что никакому Деду Морозу не под силу найти хорошего мужа для тридцативосьмилетней женщины.
– Что слышно по сокращению? – спрашиваю я Наталью Тимофеевну, чтобы отвлечь ее от обсуждения моей нелегкой судьбы. Будучи обычной операционной сестрой, Наталья Тимофеевна почему-то знает обо всем происходящем в больнице лучше главврача, и информация у нее всегда точная, касается ли дело интрижки между коллегами, кадровых перестановок, суммы, украденной заместителем по АХЧ на текущем ремонте, или любой другой сферы деятельности нашей клиники.
– Позавчера было совещание, – говорит она, отработанным движением кладя инструмент в мою протянутую ладонь, – долго обсуждали, кого сократить, но вашей кандидатуры не поднимали, не беспокойтесь.
– Нет? То есть точно нет?
– Точно! Вас не сократят ни при каких обстоятельствах!
Я тяжело вздыхаю. Словам Тимофеевны можно верить.
Для меня это сюрприз. Как только зашла речь о сокращении, я сразу подумала о своей кандидатуре. Это – грамотное управленческое решение, я относительно молода, здорова, не имею малолетних детей, то есть ныть и христарадничать в суде по поводу несправедливого увольнения не буду – аргументов нет. А работодатель, в свою очередь, не станет терзаться угрызениями совести, мол, выставил сиротку на мороз. Работу я найду, если захочу, конечно.
Ну а самый главный аргумент: работодатель меня терпеть не может и горизонт его станет чище без меня.
Главный врач сел в кресло слишком недавно, чтобы мы его раскусили. Демократичные манеры ни о чем не говорят, это симптом скорее тревожный, чем обнадеживающий. Мы склонны думать, что, несмотря на вежливость, славное боевое прошлое и чистые помыслы, которые он периодически демонстрирует, бедный главный скоро запутается в тенетах бухгалтерии. Сам не заметит, как впишется в коррупционные схемы, а потом уже поздно будет дёргаться. Обидно, но жизнь есть жизнь.
Впрочем, я никогда не претендовала на близкое с ним знакомство. Пару месяцев назад мне понадобился ассистент. Травматолог, обычно исполняющий эту роль в часы работы экстренной службы, захлебывался от потока больных, я пыталась вызвать кого-то из коллег – безуспешно, они не отвечали на звонки. На аппендицит можно пойти вдвоем с сестрой, та же Наталья Тимофеевна ассистирует лучше иного хирурга, но при перитоните без второго хирурга никак. Полным яда голосом я доложилась главврачу и только собиралась развить тему, как он пришел и встал к операционному столу.
Ассистент из него вышел прекрасный, следовало похвалить Владимира Семеновича (так зовут главврача) или хотя бы спросить, где он так хорошо научился хирургии.
Но в меня словно бес вселился! Я человек обычно вежливый и довольно скромный, и психика у меня слишком гибкая, чтобы стать лидером оппозиции, хотя подхалимством я тоже не страдаю. Если в чем-то твердо убеждена, то свою позицию отстаиваю. Но без хамства и истерики!
А тут… После операции я заявила уставшему с непривычки Владимиру Семеновичу, что он должен организовать работу так, чтобы дежурной смене не приходилось с фонарями разыскивать ассистента. В этом состоит организаторская работа, а вовсе не в том, чтобы устраивать тут клуб веселого хирурга. В конце концов, добавила я на случай, если Владимир Семенович не понял мою мысль, капитан корабля не затыкает течь в трюме собственным телом, а принимает эффективные комплексные меры, чтобы судно следовало верным курсом. Главврач посмотрел на меня с легким ужасом и быстро ретировался.
… – Черт, как жаль! – Взяв ножницы, я срезаю нитки с линии швов, оставляя строго три миллиметра: один для врача, один для больного и один для прокурора.
– Почему жаль-то? Наоборот, здорово! Нам нравится с вами работать.
– Мне с вами тоже, но я хочу сократиться! Быстро и эффективно, как поперечно-полосатая мышца! Я выжата до предела, все! Караул устал…
Сейчас я говорю правду. Интерес к профессии давно утрачен, помогать людям тоже не хочется, но самой выбраться из этого болота у меня никогда не хватит силы духа. А сокращение – прекрасная возможность хоть что-то изменить в монотонном укладе жизни, добавить чуточку риска и непредсказуемости.
– Получу выходное пособие, встану на биржу, осмотрюсь, – начинаю я делиться творческими планами и мечтами, – учитывая неистовую оптимизацию здравоохранения, очень сомнительно, что мне сразу найдут место по специальности, стало быть, предложат курсы какие-нибудь. При грамотном подходе можно полгода дурака валять.
Ассистент молчит, но чувствую, мои слова заставили его задуматься. Наталья Тимофеевна вздыхает под маской и говорит, что мне нельзя уходить из медицины.
– У меня утрачивается чувство реальности, – жалуюсь я, – во всех средствах массовой информации бравурные отчеты о модернизации здравоохранения, прогресс буквально шагает по планете! Куда ни посмотри, везде достижение на достижении, а я между тем остаюсь нищим отсталым врачом в нищей отсталой больнице. Мистика, да и только.
– Интересно, – Наталья Тимофеевна дает мне шить кожу, – в свое время правительство решило, что для того, чтобы чиновники и депутаты работали хорошо и не брали взятки, надо им платить очень большие зарплаты. Почему они считают, что эта схема не сработает на медиках?
– Очевидно, потому, что она не сработала на них самих, – бурчит ассистент, и добавить тут нечего. – Так скажите, что вы хотите сократиться.
– Тогда меня станут увольнять по собственному желанию, а потом уберут свободную ставку, и все. Нет такой подлости, которую больничная администрация не провернет с рядовым врачом.
– Это верно…
Сейчас я говорю неправду. С тех пор как Владимир Семенович вступил в должность, никто из докторов обижен не был. Конечно, бухгалтерия пытается обсчитать, но уже не так нагло, как прежде. Все ходят в отпуска, ездят на учебу, получают за платные услуги, а остальное – это гримасы оптимизации здравоохранения, тут главврач такая же страдающая сторона, как и мы. Но то ли по привычке, то ли из зависти к чужой успешной карьере мы продолжаем считать его врагом.
Нечего лукавить, я нагрубила Владимиру Семеновичу только потому, что испугалась приглашения на чай, последовавшего после той операции. Я решила, что, если начну чаевничать с главным, коллеги сочтут меня подхалимкой и выкинут из своих дружных рядов. Или не только поэтому? – приходит в голову тоскливая мысль, но я ее гоню.
Увидев, что на рану лег последний шов, Наталья Тимофеевна подает наклейку. Я обрабатываю линию швов антисептиком, ассистент нетерпеливо кладет повязку, и от его торопливого движения она ложится криво и сминается. Я пытаюсь расправить клейкий край, но поздно, все уже схватилось.
– Черт, некрасиво получилось.
– Да бог с ним. На ходовые качества не влияет.
– Если можно, дайте новую, Наталья Тимофеевна, – прошу я, – а то родственники сейчас увидят и подумают: господи, если они так повязку наляпали, то что же тогда внутри творится? Хотя нет! Стоп! – Меня осеняет, как Архимеда. – Оставим так. Авось завтра родственники побегут жаловаться главврачу, что у хирурга неизвестно откуда руки растут, наклейку даже не может толком сделать. А главный скажет: спасибо, товарищи, за сигнал, и сократит меня.