13 апреля 1865 г. П. А. Валуев записал: «В городе множество толков о том ослеплении, с которым будто бы уходили цесаревича, не слушаясь советов опытнейших и искуснейших врачей, например, Здекауера здесь, кого-то во Флоренции и Нелатона в Ницце. Рассказывают, например, что Здекауер требовал теплых ванн, а цесаревича отправили купаться в Сквенинген, что флорентийский врач указывал на спинной мозг, как на гнездо болезни, и требовал скарификации, но его не послушали, что Нелатон поставил фонтанели, а Шестов их закрыл, что от государя скрывали правду и т. д. и т. д.».[1113] 18 апреля он вновь указывал в дневнике, что из Москвы доносят о «нелепых толках в народе, обвиняющих великого князя Константина Николаевича в отравлении Цесаревича». После возвращения Здекауера из Ниццы Валуев заходил к нему домой (8 мая) и 11 мая записал, то, что узнал из первых рук: «После обеда был у меня Здекауер. Он передает подробности о покойном Цесаревиче и его братьях. Бред цесаревича был характеристичен. Он держал речь перед какими-то депутатами, в другой раз как будто брал Кексгольм приступом. Вообще смерть показала, сколько обещала его жизнь. Замечательное слово, сказанное им на счет нынешнего цесаревича: „В нас всех есть что-то лисье. Александр один вполне правилен душой“».[1114]
В обществе возникал и вопрос об ответственности окружавших цесаревича врачей. Князь Мещерский передает свои разговоры на эту тему с медиками, которых он спрашивал: «а что было бы, если не было морского купания? Они отвечали мне: категорически сказать ничего нельзя; но, судя по тому, что стало известно из диагноза профессора Опольцера, можно предположить, что если бы Великий Князь пробыл два, три года в ровном и умеренном климате, болезнь была бы приостановлена, и он мог бы, перейдя критический период, жить и окрепнуть».[1115] Сам же профессор Опольцер, как передает Оом, считал, что «болезнь, которою страдал покойный, встречается редко, узнать ее вовремя почти невозможно, о ней можно только догадаться, да и тогда все меры к излечению не спасли бы больного, а только продлили бы его жизнь, конец же был бы ужасный: полный идиотизм после ужасных страданий».[1116]
Однако, несмотря на авторитетные свидетельства невозможности своевременной диагностики такого заболевания, многие винили в произошедшем прежде всего врача наследника – доктора Шестова. Поэтому необходимо сказать, как сложилась его дальнейшая судьба. В мае 1865 г. из Придворной медицинской части были запрошены сведения о докторе Шестове. Из них мы узнаем, что коллежский советник Шестов родился в 1831 г., на службе, закончив Медико-хирургическую академию, находился с января 1854 г., в 1855 г. стал доктором медицины, в 1857 г., после усовершенствования в клиниках Академии, командирован за границу, где побывал в Париже, Берлине и Праге. По возвращении в Россию Н. А. Шестова утвердили в должности доктора цесаревича с декабря 1859 г. В 1860 г. назначен на должность адьюнкт-профессора клиники госпитальной терапии. Он получал очень приличное жалованье в 2348 руб. 68 коп.[1117] в год.
Великий князь Вячеслав Константинович
Единственное, в чем проявился упрек со стороны Двора к профессиональной квалификации медика, было то, что, когда в июне 1865 г. император Александр II распорядился выдать лицам из ближайшего окружения цесаревича по годовому окладу, его выплатили всем, кроме доктора Шестова. Однако уже в июле «Государь император Всемилостивейше повелеть соизволил… доктору Шестову, за усердную службу при Его Высочестве выдать годовой оклад».[1118] Во второй половине июня 1865 г. высочайшим решением доктора Шестова зачислили сверхштатным ординатором во 2-й Военно-сухопутный С.-Петербургский госпиталь, «впредь до могущей открыться там вакансии с сохранением получаемого им ныне содержания по должности старшего ординатора».[1119] С 1866 г. и до своей смерти в 1876 г. доктор Шестов являлся ординарным профессором кафедры частной патологии и терапии Медико-хирургической академии.[1120] Лекции профессора Шестова не были популярными в Академии, и среди студентов в 1870-х гг. широко ходила фраза «Пятеро дураков сидят – Шестова слушают».
Следует добавить, что описанная трагедия не была единственной в семье Романовых. В 16 лет от менингита скончался великий князь Вячеслав Константинович (1862–1879).
Почему туберкулез в XVIII–XIX вв. стал одним из печальных символов Петербурга
Причиной тому слякотный климат Петербурга, провоцировавший бесконечные легочные заболевания, называемые в то время чахоткой[1121] (от слова «чахнуть»). Безусловно, туберкулез является социальным заболеванием, поражающим прежде всего городские низы, но от этого заболевания не были застрахованы и члены Императорской фамилии. Иногда больным ставился диагноз золотуха, так назывался наружный туберкулез[1122] кожи, слизистых, лимфоузлов.
Плевательница. Вторая четверть XIX в.
Заболевание чахоткой было так обычно для Петербурга, что вызвало появление в аристократических гостиных такого мебельного аксессуара, как плевательница («поплевок», «плевальник»).[1123] С конца 1810-х гг. при Александре I и позже, при Николае I, в каждой из комнат Зимнего, Аничкового, Александровского и других дворцов в обязательном порядке находились плевательницы «с механизмом». При необходимости в эти закрывавшиеся плевательницы можно было сплюнуть, в том числе и чахоточную мокроту. Например, в Зимнем дворце в Золотой гостиной императрицы Марии Александровны, страдавшей чахоточным кашлем с обильной мокротой, находилось «4 поплевка».[1124] В комнатах Александра II в Зимнем дворце находилось три плевательницы.[1125]
Плевательница
Плевательница в спальне императрицы Александры Федоровны в Зимнем дворце
Кто из первых лиц болел туберкулезом
Таких было довольно много, и туберкулезом не только болели, но от него и умирали. Пожалуй, туберкулез являлся самым частым и самым тяжелым инфекционным заболеванием среди членов Императорского дома.
В дворцовых преданиях этот диагноз иногда даже заменял реальные причины смерти. Например, как считала Екатерина II, от туберкулеза умерла дочь Петра I, великая княгиня Анна Павловна, мать ее супруга Петра III Федоровича. Она «скончалась приблизительно месяца через два после того, как произвела его на свет, от чахотки,[1126] в маленьком городке Киле, в Голштинии» в 1728 г. На самом деле Анна Петровна умерла от послеродовых осложнений («родильной горячки»).
Но был и настоящий туберкулез. Например, от злокачественно протекавшего туберкулеза[1127] («скоротечной чахотки») в 43 года умерла императрица Екатерина I (1725–1727). В последние годы жизни ее беспокоили приступы отдышки и удушья, отеки ног, нараставшие к вечеру, боли в груди и частые периоды лихорадки. В апреле 1727 г. лейб-медики диагностировали «злокачественную горячку», предписав охлаждающие процедуры. 5 мая 1727 г. у Екатерины I началось обильное кровохарканье с примесью гноя, что, видимо, было связано с опорожнением полости, образовавшейся в легком. 6 мая 1727 г. около 9 часов вечера Екатерина I Алексеевна скончалась.
В 1728 г. легочный туберкулез стал причиной смерти 15-летней сестры Петра II – великой княжны Натальи Алексеевны (1714–1728). В ноябре 1729 г. от туберкулеза скончался всесильный 56-летний А. Д. Меншиков.[1128] В декабре 1729 г. за отцом последовала дочь – несостоявшаяся императрица – 18-летняя Мария Александровна Меншикова, умершая тоже от туберкулеза. Екатерина II, описывая в своих записках события 1740-х гг., упоминает, что в молодые годы она была чрезвычайно худа, что справедливо считалось серьезным фактором риска для возникновения легочной инфекции, поэтому, по ее словам, «Бургав в течение семи лет опасался, как бы у меня не было чахотки. Удивительно, что ее у меня не было, потому что в течение восемнадцати лет я вела такую жизнь, что десяток иных могли сойти с ума…». И таких примеров в XVIII в. довольно много.
С. Л. Нарышкина
В 1802 г., во время второй беременности, заболела туберкулезом 19-летняя сестра Александра I – великая княгиня Елена Павловна, герцогиня Мекленбург-Шверинская (1784–1803). В июне 1824 г. от туберкулеза умерла побочная дочь императора Александра I, Софья Нарышкина,[1129] которая несколько лет страдала от «грудных припадков Tuberculosis». Наблюдали больную лейб-медики О. О. Реман и К. Я. Миллер. Об этих событиях упоминает в записной книжке будущий Николай I.[1130] Для Александра I эта смерть стала настоящей личной трагедией, при этом все окружающие подчеркивали, что император на публике «держал лицо» и мало кто догадывался о происходящем в его душе.[1131]
Отголоском этого события, возможно, является, архивное дело 1817 г., поименованное «О высылке устриц для составления лекарства». Судя по документам, лекарство из устриц применялось как «питательное средство в изнурительных болезнях». Из устриц предполагалось готовить особый высококалорийный «сахарный бульон», помогавший решить проблему дефицита веса при чахоточных заболеваниях.