ла оковы неведения, авторитетов и античности. В 1664 году один из самых ранних ученых-философов Генри Пауэр выразил сущность своей эпохи такими словами:
Это век, когда все человеческие души находятся в своего рода брожении, и дух мудрости и образования начинает укрепляться и освобождаться от порочных будничных ограничений, где он бесконечно прозябал, и от безжизненного равнодушия и бесполезных понятий, сжимавших его в тисках так долго. Это век, когда, как мне кажется, философия наступает подобно весеннему приливу; и перипатетики не смогут остановить поток прилива, или (с Ксерксом) набросить путы на океан, так же как и воспрепятствовать нахлынувшей волне свободной философии: мне кажется, что весь старый мусор должен быть выброшен, а ветхие здания разрушены и смыты таким могучим наводнением. Эти дни должны заложить новый фундамент для более основательной философии, которая будет существовать вечно, эмпирически и разумно анализируя явления природы, определяя причины вещей из наблюдаемых феноменов, создаваемых искусством и непогрешимой демонстрацией механики. Конечно же, это и есть путь, и не существует никакого другого, чтобы построить истинную и вечную философию.
Семнадцатый век был великой эпохой. Как ни одно из предшествующих столетий в истории западной цивилизации он подарил человечеству ни с чем не сравнимое количество выдающихся гениев, пробудивших науку от долгого сна. Гарвей почти потерялся в длинном списке имен, перечисления которых будет достаточно, чтобы напомнить о великих свершениях этого времени. Здесь упомянуты только самые известные, в алфавитном порядке, чтобы произвести большее впечатление; меня бросает в дрожь от мысли, что я, возможно, кого-то упустил: Бернини, Бернулли, Бойль, Браге, Бэкон, ван Левенгук, Веласкес, Вермеер, Галилео Галилей, Галлей, Гоббс, Гук, Декарт, Деккер, Донн, Джонс, Джонсон, Драйден, Иниго Караваджо, Кеплер, Корнель, Лафонтен, Лейбниц, Локк, Мальпиги, Милтон, Мольер, Монтеверди, Ньютон, Паскаль, Пипс, Расин, Рембрандт ван Рейн, Рен, Рубенс, Сервантес, Скарлатти, Спиноза, Халс, Шекспир и Эль Греко.
Эти люди осветили мир своим творчеством. Их предшественники считали, что все необходимое человеку уже известно. Для них наследие древних мудрецов было незыблемой истиной, а их книги так же сакральны, как Священное Писание. Но представители семнадцатого века были совсем другими. Это были философы, ученые, писатели, музыканты и художники, чьи «души находились в своего рода брожении». Научные мыслители из этой блестящей плеяды искали истину, доверяя только своему опыту и экспериментальным данным, доказательством которых были их чувства. Непререкаемым свидетельством этой истины считалось только то, что она может быть продемонстрирована и подтверждена любым, кто имеет желание убедиться в ее справедливости. После такого теста даже у самых воинствующих скептиков не должно оставаться сомнений. Все жившие в «дни, которые должны заложить новый фундамент для более основательной философии» знали основные правила. Уильям Гарвей сформулировал их в письме к президенту и стипендиатам врачебного колледжа, которое он использовал впоследствии в качестве предисловия к своей великой книге. Вот небольшая цитата из него:
Я очень боялся, что меня обвинят в высокомерии, если я представлю свою работу публике дома или отправлю ее в заморские страны с целью всех поразить раньше, чем я предложу этот предмет к вашему рассмотрению, подтвердив свои выводы наглядными демонстрациями в вашем присутствии, ответив на ваши сомнения и возражения, и получив одобрение и поддержку нашего уважаемого президента… Что касается истинных философов, то они стремятся только к истине и познанию, никогда не считая себя всесторонне осведомленными и приветствуя новую информацию независимо от того, от кого и откуда она приходит; они не настолько узколобы, чтобы вообразить, что какие-либо из искусств или наук унаследованы нами от древних в состоянии такого развития и полноты, что ничего не осталось для применения изобретательности и предприимчивости других; очень многие, напротив, утверждают, что все, что мы знаем, составляет бесконечно малую часть того, что остается неизвестным; философы не связывают свою веру с чужими заповедями настолько, чтобы потерять свободу и перестать доверять собственным ощущениям. Кроме того, они не клялись в верности ее величеству Античности, чтобы открыто, у всех на глазах отвергнуть и покинуть свою подругу Истину… Я исповедую и изучение, и преподавание анатомии, но не из книг, а посредством вскрытия; не с позиций философа, но обращаясь к сути самой природы… Я провозглашаю себя сторонником одной только истины; и я действительно могу сказать, что сделал все от меня зависящее, приложив все свои таланты, пытаясь открыть нечто важное и полезное, что потомки сочтут достойным изучения.
Прощайте, самые достойные из врачей, и отнеситесь благосклонно к своему анатому,
Уильям Гарвей
Трактат De Motu Cordis – это небольшая книга из семидесяти двух страниц размером в четвертую долю листа: 13,97×19,05 см. С точки зрения печатного искусства это ничем не примечательный образец. Взяв ее в руки, в ней не обнаружишь достоинств, которые стоило бы отметить. Несколько лет назад в медицинской библиотеке большого американского университета мне рассказали короткую печальную историю, которая красноречиво свидетельствует о том, насколько скромно оформление этой книги. В конце 1940-х годов школьный куратор истории медицины обнаружил на полке одного лондонского дилера неопознанную, чудом сохранившуюся копию монографии, выпущенной тиражом пятьдесят пять экземпляров. Он заплатил назначенную сумму – пятьдесят с лишним центов – ничего не подозревающему торговцу и торжествующе отправился домой со своим сокровищем, ставшим жемчужиной его университетской коллекции. Тридцать лет спустя, когда рыночная стоимость книги взлетела до 125 000 долларов, она исчезла во время перевозки библиотеки в новое здание: для безопасности ее поместили в простой коричневый бумажный пакет, чтобы скрыть ее истинную ценность. Поскольку никто из небольшого коллектива не сообщал о находке пропажи, которая в случае кражи принесла бы, вероятно, целое состояние, предполагается, что грузчик просто бездумно бросил ее в кучу мусора, кинув лишь мимолетный взгляд на показавшееся бесполезным содержимое пакета.
Так же как Fabrica и другие книги, несущие революционный переворот в науке, публикация De Motu Cordis некоторыми была встречена с одобрением, другими – с яростным отрицанием. Уильям Гарвей не относился к тем людям, которые получают удовольствие от злобных нападок или скандалов. Он разработал новые эксперименты, подтверждающие некоторые из приведенных в работе аргументов, и даже зашел так далеко, что ответил нескольким критикам, но, не считая этого, всю свою неиссякаемую энергию он сохранил для других целей. В торжественной речи 1662 года в память о Гарвее сэр Чарльз Скарбург, преданный друг и личный врач ученого, процитировал следующие его слова:
Не будет большого смысла, если я ради своего удовольствия во второй раз стану досаждать республике ученых[8]. Я не буду автором или поручителем какой-либо новой спорной доктрины. Пусть погибнут мои идеи, если они бесполезны, и пропадут зря мои эксперименты, если они ошибочны или если я их неправильно понял. Я удовлетворен своей работой. Не в моем характере нарушать установленный порядок. Если я ошибаюсь (ведь, в конце концов, я всего лишь человек), пусть то, что я написал, покроется плесенью от пренебрежения, но если я прав, надеюсь, на этот раз человечество не отринет истину.
Стоит отдельно сказать о применении доктрины, изложенной в книге Гарвея: дело в том, что новая теория мало повлияла на медицинскую практику того времени как врачей, поверивших в новую концепцию, так и самого автора. Это было связано с тем, что с помощью давно принятой схемы движения крови объяснялась бо́льшая часть симптомов, наблюдаемых в повседневной клинической работе, и, казалось, что вполне удовлетворительно. Считалось, что кровь обладает способностью быстро менять концентрацию и месторасположение в ответ на различные виды воздействия. Таким образом, рвотные средства, яды, пищевые продукты, изменения температуры и травмы могут вызывать прилив крови к отдельным органам или, наоборот, их недостаточное кровоснабжение. В первом случае могут появиться покраснение, отек, лихорадка, ускоренный пульс, набухшие вены или аналогичные ярко выраженные признаки; второй случай сопровождается бледностью, онемением, обмороками, холодностью кожных покровов или слабым пульсом. Считалось, что кровь может быстро перемещаться внутрь, концентрируясь в центре тела, или наружу к конечностям. Из-за этой способности крови перераспределяться и сосредоточиваться в любой области увеличился арсенал лечебных средств местного и общего характера воздействия, стимулирующих соответствующую реакцию организма таким образом, чтобы преодолеть симптомы болезни. Применялись кровопускание, банки, массаж и наложение жгутов, все способы изменения объема крови в конкретном месте. Врачи того времени считали, что такая система лечения позволяет достигать нужного результата. Даже сам Гарвей не намеревался отказываться от терапевтических методов просто потому, что он опроверг теорию, на которую они опирались, тем более что его личный опыт подтверждал их эффективность. Для реализации теории Гарвея были необходимы дополнительные исследования и более глубокое практическое понимание болезни. Прошло более ста лет, прежде чем его концепция нашла практическое воплощение.
Хотя публикация De Motu Cordis мало изменила методы лечения пациентов, применяемые Гарвеем, но она оказала сильное влияние на его практику в целом. Обри писал:
Я слышал, как он говорил, что после выхода в свет его книги о кровообращении количество его пациентов значительно уменьшилось, потому что многие из них решили, что он спятил… Наконец, не без сложностей, где-то через 20–30 лет, трактат стал учебником во всех университетах мира, и, как написал г-н Гоббс в своей книге «О теле политическом», он был, возможно, единственным человеком в истории науки, увидевшим при жизни реализацию собственной доктрины.