Вирхов добился финансирования бесчисленного количества антропологических и археологических экспедиций и в нескольких из них принял личное участие, среди которых были знаменитые раскопки руин древней Трои под началом Генриха Шлимана. Несколько коллег, сопровождавших Вирхова в его троянском путешествии, оставили воспоминания о том, как он оказывал медицинскую помощь бедному населению района, в котором они работали. Благодаря его дружбе с перипатетиком Шлиманом, ставшим американским гражданином, последний пожертвовал обнаруженные сокровища Берлинскому музею этнологии.
Был он и на других раскопках: на Кавказе и в Египте. В каждом исследовании Вирхов использовал все новые научные технологии, способные помочь ему в решении задач, которые ставили перед ним его находки. Когда в 1895 году Конрад Рентген открыл рентгеновские лучи, Вирхов, несмотря на свой почтенный возраст – тогда ему было семьдесят четыре года, – тут же применил их для анализа предметов, обнаруженных при раскопках. Ценность исследований, плодотворное управление обществами и журналами, а также неоценимый вклад в теорию развития черепа сделали Вирхова одним из лидеров немецкой антропологии. В действительности он является настолько выдающейся фигурой в истории этой дисциплины, что многие из его собратьев-ученых не догадываются, что его заслуги в области медицинской науки не менее значимы, или считают, что основатель целлюлярной патологии – другой человек с такими же именем и фамилией.
Так или иначе, благодаря популярной форме изложения истории, представлявшей события прошлого в виде серии анекдотов, многие помнят Рудольфа Вирхова как человека, развенчавшего один из самых опасных национальных мифов – теории чистоты немецкой расы. Пагубная фантазия о происхождении по прямой линии от какого-то могучего германского народа или биоэтнической нации использовалась для оправдания самых отвратительных преступлений в истории человечества. Из-за этой ложной идеи некоторые величайшие умы оказались исключенными из рядов полноправных членов научного сообщества немецкоязычных народов.
Часть мифологии, вытекающая из веры в безупречную нацию, – зловредное утверждение, что никто не может быть немцем в культурном смысле, если его биологическое происхождение не является незапятнанным. Логическим продолжением этой абсурдной теории было сомнение в патриотизме каждого, чьи физические характеристики выдавали, что его предки не были прямыми потомками воображаемого высокого, белокурого, голубоглазого воина давно минувших дней. Большое разнообразие в росте, форме и окраске их этнических соотечественников не мешала им быть самодовольными ханжами-расистами, независимо от их национальности.
Неудивительно, что имеющий славянские корни Вирхов, сделавший величайший вклад в культуру своей страны, осуждал это преступление как против гуманизма, так и против науки. Подробные исследования строения выкопанных по всей Северной и Центральной Европе черепов представителей различных племен убедили его в неправдоподобности существования архетипического германского прародителя. Чтобы доказать свою точку зрения, он предпринял в 1876 году обследование 6 760 000 немецких школьников с целью определить частоту различных комбинаций глаз, цвета кожи и волос. Ученые из Австрии, Голландии, Бельгии и Швейцарии вскоре начали аналогичные исследования.
Полученные результаты были именно такими, на которые рассчитывали все, кто не был слеп. Менее 32 процентов немецких детей имели ожидаемую окраску их предполагаемых предков-тевтонов, в то время как более 54 процентов оказались смесью различных цветовых типов и более 14 процентов – полностью «коричневыми»: карие глаза, темные волосы и смуглая кожа.
Перепись еврейских детей Германии проводилась отдельно, и ее практически предсказуемый результат обеспечил общественную поддержку Вирхову, неоднократно заявлявшему о своем отрицательном отношении к нарастающей волне немецкого антисемитизма. Хотя еврейская группа в целом имела значительно более высокую долю «коричневых», составлявшую 42 процента, более 11 процентов обладали совершенными светлыми волосами, голубыми глазами и светлой кожей идеализированных, но несуществующих, чистокровных тевтонов. Остальные 47 % продемонстрировали ту же самую смесь разнородных оттенков, как и большинство их немецких одноклассников. Окончательные результаты исследования были опубликованы в «Архиве патологии» в 1886 году, за три года до рождения Адольфа Гитлера. Диктатор критиковал Вирхова по многим причинам, среди которых этническая перепись занимала первое место в их списке.
Ничто не доставляло Вирхову такой радости, как такого рода исследования, потому что они доказывали ложь широко распространенного заблуждения, которое, казалось, имело авторитетный источник или считалось обоснованным. Для него, как для ученого и политика, главная задача заключалась в демонстрации хрупкости той ткани, из которой была соткана надуманная доктрина, а затем разобрать ее на нити и развеять их по ветру. Развенчав ошибочную теорию, он не оставлял попыток найти решение этой сложной проблемы, пока не заменил прежнее ошибочное суждение формулировкой, соответствующей окружающим реалиям и поддающейся проверке и доказательству путем эксперимента. Но даже этого ему казалось недостаточно. Разработав новую концепцию, он считал необходимым представить ее миру максимально убедительно и безапелляционно, чтобы не только его теорию сочли истиной в последней инстанции, но и самого автора воспринимали в качестве уникального представителя нового типа мышления.
Именно этот последний аспект научной деятельности Вирхова стал поводом для обвинения ученого в саморекламе. Сделав феноменальный по своей значимости вклад в сокровищницу человеческих знаний, он не хотел делить лавры с другими, чья работа могла бы каким-то образом затмить сияние его собственной исключительности. Абсолютно неважно, насколько независимы были его исследования и сделанные им выводы, но факт остается фактом: несколько исследователей одновременно вели свои изыскания в том же направлении. По совпадению во времени и характеру экспериментов, например, мы могли бы приписать бо́льшую часть разработок в области клеточной теории немецкому ученому Роберту Ремаку или англичанину Джону Гудсиру. Вирхов продвинулся в своей работе чуть дальше, чем они, и выдвинул ряд более убедительных научных аргументов. Один из его биографов Эрвин Аккеркнехт подчеркивал: «Мало того, что полученные Вирховом данные были более значимыми, он еще и популяризировал их с таким неустанным рвением и почти зловещим упорством, что никто никогда не мог превзойти его в этом отношении».
Несмотря на большую популярность Вирхова в Англии, некоторые ученые из этой страны до сих пор не простили ему того, что он не отдал должного научным достижениям Гудсира, который, по их мнению, безусловно заслуживал широкого общественного признания. В 1958 году профессор А. Робб-Смит из оксфордской больницы Рэдклиффа прислал в журнал «Ланцет» письмо, в котором отметил, что знаменитый афоризм Omnis cellula, a cellula на самом деле впервые использовал некто по имени Рэспайл в 1825 году. Статья Робба-Смита посвящалась столетнему юбилею публикации «Целлюлярной патологии», о которой он написал, что, хотя «неучтиво порочить память о заслугах великого человека… величайший вклад Вирхова в концепцию преемственности клеточной жизни не являлся результатом оригинальности его мышления… но его исключительной способности убеждать своих коллег в абсолютной правильности его точки зрения».
Конечно, обвиняемый в пропаганде своих взглядов ученый не был бы столь успешен в предпринимаемых им кампаниях, не будь он сам полностью уверен в своей «абсолютной правоте». Его убежденность росла с каждым документальным подтверждением его мнения. Он никогда не представлял идею, если у него оставались какие-либо сомнения в ее справедливости; хотя его теории, как и у всех ученых, не были ни совершенными, ни безупречными, им всегда не хватало доказательств. Стремление к превосходству не было главным мотивом Вирхова, если этот вопрос вообще его интересовал. Он хотел добиться признания именно научных теорий и, по общему признанию, с этой целью принял участие в избирательной кампании в члены парламента. Как ученый он проводил региональные собрания и часто присутствовал на встречах с такими же, как он сам, исследователями, писал много работ и статей для научных журналов, а также возглавлял несколько известных медицинских сообществ. В следующей главе будет рассказано о такого же рода научном рвении гораздо более самоотверженного врача Джозефа Листера, осознававшего, как и его немецкий коллега, прагматическую необходимость пропаганды истины.
Прилагательное «самоотверженность» никогда не использовалось по отношению к Рудольфу Вирхову. Дерзость молодого пропагандиста, каким он был в 1848 году, со временем превратилась в уверенность Папы немецкой медицины. В 1868 году он точно описал влияние, которое, по его убеждению, будет оказывать на грядущие поколения: «Когда они будут говорить о немецкой школе, они будут иметь в виду меня».
К своим ученикам Вирхов относился без излишней деликатности. Он был несколько придирчив и не мог не брызгать саркастической кислотой по поводу интеллектуальных способностей неуклюжих ассистентов. Тем не менее, хотя они иногда и трепетали в его присутствии, все, кто имел с ним дело, знали, что их профессор был, в сущности, добрым человеком, и душевная щедрость снискала ему лояльность нескольких поколений молодых ученых; успех многих из них был в немалой степени заслугой их учителя, который всемерно поощрял их исследования и служил для них образцом скрупулезного аналитического типа мышления.
Карл Шлейх в течение трех лет был помощником Вирхова в Шарите. В своей автобиографии «Это были хорошие дни» он дает яркое описание первой встречи со своим тогда шестидесятидвухлетним руководителем. Новый ассистент был одет в строгий костюм, который был обязателен в таких случаях:
Мы стояли перед дверью во фраках, белых галстуках, перчатках и шелковых шляпах… Дверь открылась; главный помощник Хьюбнер, всевластный мастер на все руки, выполнявший распоряжения Вирхова, проводил нас, «начинающих медиков», как он называл всех стажеров, в зал, и мы встали перед властелином с немного желтоватой кожей, с похожим на филина лицом и необычайно пронзительными, с легкой поволокой за стеклами очков глазами без ресниц. Веки были тонкими, как пергамент. Его точеный нос выдавал гордость своего владельца изящно изогнутыми ноздрями, несколько презрительно подрагивающими, когда он говорил. Редкая седая борода не скрывала бледные бескровные губы. Когда мы вошли, он ел булку с маслом, рядом с его тарелкой стояла чашка кофе. Это был его обед; единственный прием пищи между завтраком и ужином, хотя весь свой день он проводил за чтением лекций, приемом звонков, тестированием кандидатов, записями результатов вскрытий, антропологическими измерениями, заседаниями парламента и т. п. Всецело зачарованная его величием жена, подражавшая мужу стилем поведения и манерой разговора, сказала мне однажды, что Вирхов почти всегда возвращается домой к часу ночи, где продолжает работать, при этом он никогда не остается в постели позже шести утра. И действительно, в течение шести семестров, которые я провел в его институте, он не пропустил ни одного дня (не считая праздников и командировок).