результате излеченных без применения ампутации. Многие из них могли бы воспалиться и привести к смерти пациента, если бы их не дезинфицировали карболовой кислотой. В своей работе он написал: «Если бы за последние три года были зарегистрированы все случаи исцеления ушибленных ран рук и ног, включая многие сложные переломы, которые не считаются таковыми согласно нашей классификации, а также несколько серьезных вывихов, этого было бы достаточно, чтобы убедить самых упрямых скептиков в преимуществах системы антисептической обработки».
Публикация результатов лечения ампутации стала кульминацией работы Листера в Глазго. Период пребывания на должности хирурга в больнице Глазго, ограниченный десятью годами и не подлежащий возобновлению, закончился в 1870 году. После окончания контракта в клинике Листер не захотел остаться в университете. Несколько лет он пытался устроиться на более продолжительный срок в другие места по мере появления вакансий по своей специализации. Попытка занять должность профессора в Эдинбурге в 1864 году не увенчалась успехом. Не получил он назначения и в свою альма-матер – университетский колледж – в 1866 году. Ангажемент Листера в Глазго подходил к концу, и он уже был близок к отчаянию, когда его тестя, страдавшего церебральным тромбозом, настиг удар, буквально перевернувший жизнь его зятя. Частично парализованный, Сайм подал прошение об отставке с поста заведующего кафедрой клинической хирургии, и группа из ста двадцати семи студентов из Эдинбурга направила Листеру письмо с просьбой стать кандидатом на освободившееся место. В своем обращении они, в частности, написали: «Мы уверены, что, если вас назначат на эту должность, доброжелательность вашего характера и любезность ваших манер быстро привлекут к вам большое количество искренних и преданных последователей». Он получил эту работу в августе 1869 года, а к октябрю они вместе с Агнес вновь обосновались в Эдинбурге. Тогда ему было сорок два года. Начинались самые счастливые годы его жизни.
Хотя о доброжелательности и любезности Листера студенческому сообществу Эдинбурга было хорошо известно, новости о его достижениях в области антисептической хирургии, похоже, до них пока не дошли. Его методы широко применялись в некоторых континентальных больницах, но ни один британский хирург за пределами Глазго еще не стал адептом применения антисептиков, поверив в теорию о том, что микробы могут быть причиной определенных заболеваний и разложения тканей. Уже на этом раннем этапе начались дебаты о значении обнаруженных бактерий в инфицированных ранах. Некоторые думали, что они вторгаются в организм после того, как началось нагноение, не являясь источником инфекции. Были и другие скептики, считавшие бактерии безобидной загрязняющей примесью: они отказывались верить в то, что микробы играют какую-то роль в процессе заражения, и их не убеждало улучшение результатов Листера в лечении сложных переломов, абсцессов и пока небольшого количества ампутаций. Кроме того, существовало несколько альтернативных теорий, которые претендовали на объяснение нагноения и заражения посредством других механизмов, исключающих мародерство микробов (окисление тканей, упомянутое выше, было наименее умозрительным среди прочих). Сегодня они рассматриваются только заумными исследователями медицинской истории.
Таково было положение дел, когда Листеры переехали в свой большой новый дом под номером девять на площади Шарлотты в Эдинбурге. В последующие восемь лет, когда во всех крупных медицинских сообществах не утихали горячие дискуссии по поводу концепции, получившей название бактериальной теории заболеваний, имя Листера стало одним из самых знаменитых, а его идея – самой обсуждаемой в мире. Количество пациентов его практики и клиники увеличилось настолько, что у него появилась возможность испытать свои методы при выполнении самых разных операций, а распространение известности Листера привлекало все большее число иностранных гостей, желающих изучить его методики. Вместе с женой они снова создали кухонную лабораторию и начали работать над серией исследований в области раневой инфекции.
Его студентам казалась странной заинтересованность хирурга такими вещами, как пробирки и микроскопы. Их подкупала его уравновешенность и доброта, а также привлекала возможность научиться избегать заражения; теория, стоящая за его методологией, интересовала их мало. Вот что написал один из них Дж. Р. Лисон, посетивший своего профессора дома вскоре после его прибытия в Эдинбург:
Я инстинктивно чувствовал, что передо мной весьма необычный человек: такое редкое сочетание утонченности, таланта, доброжелательности и мягкости характера, каких я никогда раньше не встречал; он казался воплощением высоких стремлений и просто излучал эманацию доброты…
Он проводил меня к стоящему у окна длинному столу с несколькими рядами наполовину заполненных различными жидкостями и заткнутых ватными тампонами пробирок под стеклянной крышкой.
Это был любопытный набор, какого я никогда не видел. У меня не было ни малейшего представления о том, что в них и почему они заткнуты ватой; по моему опыту, экспериментальные пробирки всегда оставляли открытыми.
С величайшей тщательностью и гордостью он выбирал то одну, то другую, при этом, поднимая их и рассматривая на свет, он казался по непонятным причинам удовлетворенным их состоянием: жидкость в первой была прозрачной, во второй – мутной, а в третьей – заплесневевшей. Я, естественно, пытался проявлять академический интерес, но не мог даже себе представить, что это такое, и задавался вопросом, какую связь они могли иметь с моим визитом или с какой-либо областью хирургии. Насколько я помню, меня очень удивляло то, что столь выдающийся хирург занимался столь необычными вещами и тратил время на изучение бесполезных и далеких от своей специальности предметов.
В Эдинбурге новый профессор клинической хирургии дважды в неделю читал лекции в том большом амфитеатре, который был описан Лоусоном Тейтом. Листер преподавал физиологию и бактериологию, на основе которых он строил практическое обучение, демонстрируя все более усложняющуюся методологию обработки карболовой кислотой. Он открыл природу сепсиса и видел свою миссию в том, чтобы объяснять способы предупреждения его развития. Он полагал, что воздух кишит микроскопическими организмами, и поэтому каждая рана по своей природе загрязняется немедленно в момент выполнения разреза. Его цель состояла в обеззараживании всего, что соприкасается с открытыми тканями. Для этого он использовал растворы карболовой кислоты разной концентрации. Он даже разработал машину, распыляющую мелкодисперсное облако, в котором он проводил операции, не обращая внимания на пагубное влияние ядовитой жидкости на собственные легкие и на легкие его ассистентов.
Листер постепенно снижал концентрацию карболовой кислоты, чтобы уменьшить раздражение кожи, при этом метод антисептики в целом становился все более сложным. В окончательном виде технология предполагала, что обработанная карболкой поверхность разреза должна была укрываться слоем водонепроницаемого шелка, поверх которого накладывались ровно восемь слоев пропитанного карболовой кислотой муслина, при этом между двумя верхними помещался лист гуттаперчи. Вся резко пахнущая масса пропитывалась жидкой смолой и парафином; затем все покрывалось вощеной тафтой, пропитанной в карболке большей концентрации. Листер считал, что любое изменение методологии может привести к инфицированию. И результаты педантичного соблюдения разработанных им правил были впечатляющими. За последние три года в Глазго изобретатель новой технологии только один раз столкнулся со случаем рожистого воспаления. В редких случаях развития больничной гангрены она протекала достаточно легко. Свои достижения он подтвердил и в Эдинбурге. Количество раневых инфекций было небольшим, а низкие показатели смертности позволили Листеру проводить более сложные операции, при этом период выздоровления его пациентов был значительно короче, чем у пациентов его коллег в той же больнице. Излишне говорить, что та же ситуация сложилась и со списком умерших пациентов.
Тем не менее среди местных хирургов у него было мало последователей. Не одна книга была написана на тему, почему хирургический мир не сразу принял учение Листера. Одна из причин очевидна: не верить в него было гораздо легче. Представьте себе пятидесятилетнего хирурга на пике своей карьеры, привыкшего входить в свою операционную, переодевшись в старый сюртук, покрытый пятнами засохшего гноя и крови многих больных, и начинающего действовать без таких обременительных неудобств, как предварительное мытье рук, торопливо выполняющего обычную десятиминутную операцию, пока его пациент поспешно усыплен эфиром, и тут же готовящегося к следующей. Он не смотрел в окуляр микроскопа с момента окончания медицинской школы, где ему доводилось воспользоваться этим прибором лишь несколько раз, хотя, возможно, не было и этого. Однажды он приходит на лекцию профессора, окруженного явно не имеющим к хирургии набором колб, линз и маленьких чаш под стеклянным колпаком, который говорит, что его настоящими врагами являются маленькие невидимые существа, и чтобы расправиться с ними, он должен пропитаться до запястий в едком растворе, делать операцию в облаке кислотных паров, многократно прерывать отработанную до мельчайших движений процедуру, чтобы орошать рану и все свои инструменты химическим дезинфицирующим средством, кропотливо накладывать резко пахнущие повязки в строго определенном порядке, а затем еще и следовать очень жестким правилам перевязки в послеоперационный период. А затем представьте себе того же самого хирурга в своем клубе вечером, подносящего бокал портвейна к губам красными опухшими руками, потрескавшимися от агрессивной жидкости, которой они пропитывались в течение дня.
И, наконец, вообразите себе самое худшее. Подумайте, что должен чувствовать такой хирург, если он согласится с теорией, которая делает неоспоримым вопиющий факт, что последние пятнадцать лет своей карьеры он убивал своих пациентов, позволяя проникать в их раны микробам, которые он обязан был уничтожить.