Служанка вскинула на него полные слез глаза и бегом кинулась к медленно остывающему котелку. Торопливо подхватила за еще горячую ручку и опрометью бросилась обратно, едва не упав по дороге и не расплескав драгоценное зелье.
— Что это? — с нескрываемым подозрением спросила повариха, на мгновение выглянув наружу.
— Подорожник, малина, кровяной мох, — так же ровно сообщил Страж.
— Давай! Может, удастся хоть приостановить… ты знал, что там живого места нет?! Без слез же смотреть невозможно! До живота дотронуться страшно, а уж руки и грудь…
— Знаю. На спине еще хуже. Но мне нельзя на нее смотреть.
— Дурак! — в сердцах бросила толстуха и снова исчезла за пологом.
В эту ночь не уснул никто. Люди устали, измучились ожиданием, но упорно не расходились. Сидели вокруг затухающего костра, вяло подбрасывали сухие ветки в огонь, чтобы хоть чем-то заняться. И, не глядя друг на друга, подавленно ждали, когда же все закончится.
То, что Белику не выжить, было ясно с самого начала, с того момента, как они увидели вокруг неглубокой ранки страшную метку обреченного. Но даже сейчас, когда разум все понимал и неумолимо отсчитывал оставшиеся мальчику часы, сердце не желало принимать очевидное. До самого последнего момента на что-то надеялось, ждало, страстно желало повернуть время вспять.
Кто-то из воинов нервно вышагивал под деревьями, кто-то отсел подальше, чтобы не слышать голос поварихи, в котором с каждой минутой слышалось все больше отчаяния. Кто-то нервно курил, но большинство просто ждали, когда же она выйдет на улицу и, расплакавшись, очень тихо скажет: «Мне так жаль…»
Герр Хатор тоже выбрался из душной повозки и теперь хмуро смотрел в одну точку, машинально баюкая здоровой рукой уставшую от слез Илиму. Она плакала так горько, что отец просто не мог не болеть душой — она была слишком молода для всех этих испытаний. Ивет оказалась гораздо сдержанней на эмоции, но и у нее подозрительно блестели глаза — задорный мальчишка, уберегший ее младшую сестренку от страшной смерти, не мог не вызывать сочувствия.
— Это я виновата! Это из-за меня… — хрипло шептала Илима, беспрестанно вздрагивая на отцовском плече. — Если бы он меня не закрыл, все было бы по-другому!
«Если бы он тебя не закрыл, ты сейчас лежала бы на его месте», — красноречиво отразилось на лице купца, но вслух он ничего не сказал. Только помрачнел еще больше и крепче обнял убитую горем младшую дочь.
Может, зря он согласился на этот треклятый поход? Зря подверг семью такой опасности? Может, стоило вернуться на западный путь? Да, он длиннее. Да, у них мало времени, а эльфы моментально привлекут к себе внимание. Зато там гораздо больше застав, городов, деревень и сел на пути! Там безопаснее! Стоила ли тайна перворожденных такой высокой цены, как жизнь невинного ребенка? А мир на Лиаре на следующую тысячу лет?
Купец тяжело вздохнул: конечно же он знал ответ на свой вопрос. Из двух зол всегда приходится выбирать меньшее. И Белик, как ни гадко сознавать, — просто крохотная искорка в громадном костре неизвестности, запылавшем на границе тысячелетия. Невесомая пылинка на пороге вечности. Появилась и тут же исчезла. Мало кто заметил ее присутствие, да и те вскоре забудут. Стыдно, конечно, но так оно и есть. Сегодня погибнет он, завтра не станет кого-то другого, но жизнь и тогда не остановится. Люди будут рождаться, драться и умирать до скончания веков — быстро, тихо и незаметно. А Белик погибнет ради того, чтобы выжила Илима. Да, он погибнет в муках, но поутру остальные все равно встанут, позавтракают и пойдут дальше, потому что так нужно и этого требует долг. Даже Дядько пойдет, у него не будет ни одного лишнего дня, чтобы предаться горю. Он прекрасно это понимает, как понимают и все остальные.
Может, когда-нибудь настанут времена, когда все изменится, когда придут другие люди и появятся другие ценности, когда человеческая жизнь будет значить гораздо больше, чем сейчас. Когда бесследно исчезнут ненависть, зависть, жажда власти. Когда бессмертные перестанут презирать другие расы. Когда гномы выйдут из добровольного затворничества. Когда все расы смогут, наконец, жить по-другому. Не как пауки в громадной банке, где сильный пожирает слабого. А как разумные соседи, способные на плодотворное сотрудничество. Разве для этого нужно так много?!
Купец покосился на невозмутимо жующих светлых, которые слишком уж демонстративно отстранились от чужих проблем, и невесело покачал головой: нет, жизни одного умирающего мальчишки для этого явно недостаточно.
— Господин…
Дядько стремительно обернулся, страстно надеясь, что его опасения не оправдались, но наткнулся на прячущую глаза повариху, комкающую нещадно перепачканную в крови простыню, и вдруг покрылся холодным липким потом: он больше не слышал стонов. А Арва, какая-то осунувшаяся и постаревшая сразу на несколько лет, стояла перед ним и не смела посмотреть в глаза.
— Что? — хрипло выдавил он, уже зная, что услышит в ответ.
Толстуха судорожно сглотнула и, уже не сдерживая слезы, тихонько прошептала:
— Господин… Белик не дышит.
ГЛАВА 15
Дядько не стал ничего уточнять и переспрашивать. Зачем? Арва не могла ошибиться. Если решилась произнести страшные слова, то наверняка ни одну минуту перед этим сидела, старательно вслушиваясь в чужое дыхание, которое вдруг прервалось, и тщетно пытаясь нащупать пульсирующую жилку на шее.
— Господин?
Страж, не поднимая глаз, кивнул:
— Да, я понял.
Повариха побледнела еще больше, но не посмела отвлечь его от безутешного горя, которое он переживал, по обыкновению, молча. Но это молчание пугало гораздо больше, чем если бы на нее, как на принесшего дурные вести гонца, незаслуженно спустили всех собак. Тем не менее Дядько не вскочил, не замахал руками, не начал метаться по поляне или рваться к неподвижному телу с отчаянным криком: «Не верю!» Он только прикрыл на миг потяжелевшие веки и… резким движением поднялся.
Герр Хатор отвернулся, чтобы не видеть его застывшего лица, но Дядько не стал задерживаться — откинув полог, осторожно присел возле племянника, до подбородка укрытого окровавленной простыней, и на несколько минут приложил пальцы к его шее. Терпеливо подождал, заставив караванщиков затаить дыхание, а потом, не изменившись в лице, опустил неподвижные веки мальчика. Медленным, до боли знакомым жестом, значение которого никому не надо было объяснять.
Илима, поняв, что для Белика все закончилось, беззвучно разрыдалась и со всех ног бросилась прочь, но Страж не обратил внимания. Закутав племянника еще плотнее и накинув сверху насквозь промокшую куртку, он осторожно поднял еще теплое тело и так же медленно вышел.
— Карраш?
Из-за дальних кустов немедленно послышалась возня.
— Захвати его вещи и покажи дорогу. Ты нашел то, что я просил?
Взъерошенный гаррканец, выбравшись на поляну, согласно рыкнул и метнулся к оставленной повозке. Проворно сунул морду внутрь, ловко подцепил зубами проклятую палку-талисман, после чего привычно забросил ее на спину и потрусил рядом со Стражем. Правда, по дороге он успел коснуться бескровного лица мальчика губами и нежно потереться щекой. От избытка чувств чуть не скинул с его плеча мокрую ткань, но спохватился и подоткнул сваливающийся краешек. Получилось не совсем удачно, потому что он не только едва не нализался чужой крови, но и материю чуть не порвал: оказалось, в спешке хватанул ее сразу двумя рядами зубов. А ткань не была рассчитана на подобное варварство, поэтому треснула и стала расползаться прямо на глазах.
— Не лезь! — Дядько торопливо вернул простыню на место, но успел показать обомлевшим попутчикам правую руку племенника и часть его шеи.
— О боги! — сглотнул рыжий при виде переплетения багровых следов на изуродованной коже мальчишки. Там действительно не было живого места!
Весельчак увидел лишь краешек, но и этого хватило, чтобы почувствовать холодок меж лопаток: такое впечатление, что мальца кто-то долго и упорно хлестал кнутом! Да так, что неестественно ровные, длинные и глубокие порезы, больше напоминающие прикосновение ножа, тянулись от тонких пальцев в сторону шеи непрерывными полосами, временами причудливо изгибаясь и переплетаясь между собой как части невероятно сложного узора. Будто неведомый художник зачем-то задумал сотворить из обычного человеческого тела удивительный шедевр, равному которому еще никто и никогда не создавал, и расписал его волшебными письменами, превратив живое полотно в настоящее произведение искусства.
Если бы это случилось в другое время, в другом месте и при других обстоятельствах, Весельчак нашел бы это даже красивым. Алый рисунок на белой коже сам по себе притягивал взгляд, заставлял завороженно смотреть еще и еще. Но сейчас, глядя на пацана, в котором больше не осталось жизни, Весельчак ощутил только ужас. Потому что внезапно осознал, что этот изумительный по сложности узор был нарисован исключительно кровью.
Таррэн почувствовал легкую дурноту, прекрасно зная, кто мог нанести столь безупречные линии. Только одно существо на Лиаре было способно безжалостно располосовать нежную кожу острейшим лезвием, не слыша зашедшегося в крике человеческого ребенка, — исключительно для того, чтобы получать при взгляде на эту мясницкую работу некое эстетическое наслаждение.
Зачем неизвестный изувер сотворил подобное? Непонятно. Но Таррэн знал — это была работа эльфа. Того самого, из-за которого чудом уцелевший Белик так люто возненавидел все племя перворожденных.
А еще Таррэн понял и то, что тот эльф не успел закончить свою кошмарную работу. В отличие от людей, Таррэн успел заметить кое-что другое: жуткие раны на коже Белика повторялись не только наверху, но и внизу. Похоже, вся левая голень и бедро мальчишки были исполосованы вдоль и поперек — там с простыни аж капало! То же самое, судя по простыне, творилось на спине, ягодицах и даже на груди. Справа налево, от кончиков пальцев на правой кисти, через все туловище, к левой пятке. Тогда как левая рука и правое бедро мальчика оказались почти не тронуты — простыня там была сухая и чистая.