ий, и еще было варенье. Больше у него ничего не было. Но слава Курбана разлетелась далеко, его знали ленинградцы и москвичи. Мы больше нигде не пили такой чай.
Правда, Эрика?
И еще о нем был придуман милый анекдот, который, должно быть, переживет Курбана».
Анекдот не приводится – то ли подзабылся за давностью времени, то ли уже не кажется таким смешным, как в те безоблачные дни. Но чуть ниже еще несколько строк, в несколько неожиданной тональности:
«В Гаграх все было похоже на декорации. Или, вернее, на плакат “Интуриста”. В этой слащавой тропической экзотике есть все для глаза, но ничего не радует душу. Одна подмосковная береза в тысячу раз эмоциональней всего кавказского побережья. Но все-таки там приятно».
Новая запись, иной настрой, иная география. Окруженный березками старинный домик с колоннами, явно где-то в средней полосе. И – узнаваемая пара на переднем плане.
Письма Эрике в довоенные годы уснащались шутливыми монтажами
«Вода в реке заснула. Она неподвижна. Река скоро замерзнет. Листья желтые, и листья коричневые, и листья красные. Стволы берез очень белы.
Тихо.
Осень.
…Мы долго бродили у реки. Высокий берег спускался к реке огромными земляными ступенями. Это были площадки, усеянные листвой. Мы поднялись верх и там нашли дом. Островерхая крыша. Круглая терраса, окруженная белыми деревянными колоннами. Они увиты засохшим диким виноградом. Окна забиты досками. В этом доме давно не живут. Но люди, которые жили в нем, провели там чудесные дни. Дом был пропитан счастьем».
Похоже, пара, подошедшая к заброшенной усадьбе, так наполнена счастьем, что готова поделиться им даже с не известными им прежними обитателями этого жилья…
Отец иногда рассказывал о повседневной работе в военные годы. Кое-что он доверил бумаге.
Из послевоенных записок:
«…С самого начала моя работа над фотомонтажами в журнале поставила передо мной много задач – этических, политических, гуманистических, не говоря уже о технике монтажа, о чем нет никаких книг, она была путешествием для меня в джунглях без компаса. Если в нашей информации мы разговаривали со всей массой читателей, то в моих фотомонтажах я обращался к одному солдату, который в данный момент держит в руках журнал. Я себя ассоциировал с ним, ставил себя на его место. Был его заинтересованным собеседником. Понимал, что его лишили мирной жизни: любимой жены, детей, дома, собаки – словом, всего, что он любил. Что его бросили в грязь и кровь, в авантюрную, безвыходную войну. Объяснял ему наглядно, кто это сделал, кому это выгодно. Я говорил с ним, как с ЧЕЛОВЕКОМ, давал единственно правильный совет – порвать с гитлеризмом, зачинщиком этой войны, и сдаться в плен… Создание фотомонтажей осложнялось тем, что работа редакции была секретная, и я не мог приглашать актеров. У нас было шесть комплектов немецкой солдатской одежды, включая каски и шинели. В итоге я был художником, актером, режиссером, осветителем.
Конечно, самое главное и трудное – придумать монтаж. Следующая стадия – карандашный эскиз, точно в размер предполагаемого оригинала. И тут я нередко превращался в актера. Причем предпочитал всегда работать в фотолаборатории с лаборантами. Избегал съемки фоторепортеров, мне нужен был профессиональный технический исполнитель, каким являлся фотолаборант. Одевался в мундир, превращаясь в немецкого солдата, устанавливал свет – это важный компонент, поскольку все элементы монтажа должны иметь одно освещение, становился режиссером. Можно сказать, театр одного актера. Мой персонаж всегда был положительным героем, которому плохо, очень плохо. Так, в фотомонтаже «К ответу!» все семь солдат – я. Центральная фигура без ретуши, остальные лица изменены при помощи кисти и туши. Я любил применять обратную перспективу, она усиливает значимость идеи. Здесь солдаты на втором плане в несколько раз крупнее маленькой фигурки проигравшегося шулера Гитлера на первом плане. Аэрограф – необходимый участник монтажа. В этой работе аэрографом сделан диагональный луч света, он подчеркивает динамику фигуры солдата, занесшего кулак. Маленькая фигурка Гитлера плавает в луче, как черная муха в молоке.
Иная работа была с монтажом «Каждый немецкий солдат на Восточном фронте – смертник!». Я склеил поле, усеянное трупами на фоне горящих танков. При помощи аэрографа объединил это в одну картину, среди дымов вклеил огромную голову немецкого солдата, к которому я и обращался. Редактор резонно заметил: на лице солдата нет ужаса. Я запер свою комнату, поставил зеркало для бритья и кистью, тушью, белилами, скребком изобразил ужас в глазах, дрожащих губах полуоткрытого рта… с натуры.
…После многомесячной обороны Севастополь захватили немецкие войска. Я пришел к редактору: «Нужно сделать обложку для Front-Illustrierte». Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего. В результате фотомонтаж на обложке выглядел так: гигантская гора трупов вражеских солдат, на вершине кондор с измазанными кровью лапами и головой Гитлера, внизу на первом плане белые руины Севастополя. Поперек монтажа окровавленная надпись: “300 000 трупов – вот цена, которую заплатил Гитлер за руины Севастополя!”».
И после всей этой редакционной круговерти – рассказ о «празднике, который всегда с тобой», передающий атмосферу своеобразной фиесты. По сути, это целая новелла:
«Эрика, Янка и Валя ждали меня в кафе на седьмом этаже (видимо, гостиницы “Москва” – В.Ж.). Я задержался в редакции и приехал довольно поздно. Мы что-то выпили. Кафе закрывалось рано, и мы перекочевали на крышу. Москва оттуда чудесна. Стройные ряды фонарей, уходящие в бесконечную черноту, к Москва-реке, звезды на Кремле, фары автомобилей и троллейбусов – все это отражалось в асфальте и было сказочно красиво. Я горожанин и очень люблю эту каменную ловушку – город.
Мы не успели толком промочить горло, как выяснилось, что и это кафе без потолка, с потоком чистого воздуха, уже закрывается. Мы пошли в “Националь”. Был будний день, и там оказалось пусто. Официанты окинули нас сумрачными взглядами. Им явно хотелось домой, а нас одолевала жажда. Асфальт, еще теплый от дневной жары, делал ночь особенно душной. После некоторого колебания мы отправились в “Метрополь”, в этот кабак периферийных растратчиков. Там играл джаз, было людно, пьяно и шумно. Мы подождали немного, и когда освободился стол, заняли его. Пока с него убирали посуду, Валя взял газету, забытую нашими предшественниками, и шутя начал читать карандашные надписи на полях. Переписка велась на блатном жаргоне. Было два почерка. Речь шла о том, что одного из своих собутыльников они собираются “пришить”. Мы смеялись над Валей. Мы считали, что он жертва мистификации. На всякий случай газета была отдана дежурному. Тот расспросил официанта, кто сидел за нашим столом до нас, и быстро удалился. Мы счастливы были, что наконец-то перед нами появились бутылки. Долго и весело мы с ними беседовали, отдав должное каждому цвету. Выйдя на улицу и сев в такси, решили развести домой Янку и Валю. Они оба жили далеко, и когда мы повернули на наш Трубниковский, было совсем светло.
Нам было весело. Спать совсем не хотелось. И нам, в наши немного пьяные головы пришла шальная идея поехать на дачу на станции “42-й километр” в гости. Мы заехали домой. Эрика одела более удобные туфли. По дороге на вокзал нам пришло на ум захватить с собой Розу. Мы повернули к ней на Кисловский. Подыматься по лестнице мне было лень и, благо окно ее комнаты оказалось открытым, я принялся кричать неистовым голосом: “Розочка!!”. Диалог у нас завязался смешной: “Я не могу поехать, у меня не выглажено платье”. – “Включите утюг и погладьте, мы подождем”. – “Ничего не выйдет. Поезжайте без меня”. – “Я подымусь к вам и выглажу платье”. – “Нет, Шурочка, поезжайте без меня”. – “Розочка, у вас что, мужик там, что вы не хотите меня пускать?” – Все это я орал неистовым голосом. Перебудив весь ее переулок, под возмущенное хлопанье окон мы отправились на вокзал.
В поезде нам было весело. Мы были еще пьяны, и поэтому Эрика относилась снисходительно к моим остротам.
Свежее и ароматное утро превратило длинный путь на дачу в восхитительную прогулку. Мы открыли калитку и прошли мимо цветов и клубники к даче. Овчарка и бульдог на веранде подняли сначала злой, а потом радостный лай. В даче начался переполох. Когда заспанные приятели поняли, что на них в столь ранний час свалилось стихийное бедствие и что от этого никуда не уйдешь, они вынуждены были превратиться в гостеприимных хозяев. Нам было все равно. В голове еще бродили виноградные пары. Нас накормили хорошим деревенским завтраком. Овощи хрустели совсем не так, как в городе. Мы пили чай из самовара.
Потом притащили сена на веранду. Устроили царскую кровать и уложили нас спать. Хозяева ходили на цыпочках и вполголоса прикрикивали на собак».
Действительно, умозрительно вернувшись в тот маленький праздник, который был соткан собственными руками, можно было перевести дух, наскрести сил для завтрашнего 18-часового рабочего дня.
На рисунке к новелле – джаз-банд в «Метрополе», танцующие пары, за столиком. Эрика, Шура и двое их друзей. Я их помню. Ян Золотарев, красавец с вьющимися черными волосами, был директором небольшого завода. Приезжал к нам на дачу на мотоцикле, сажал меня на плечи и, несмотря на оханье взрослых, так катал меня вокруг участка. К сожалению, году в 47-м он погиб, попав под стоявший товарный поезд, который неожиданно с другой стороны толкнул маневровый паровоз. Валентин Поляковский, насколько помнится, руководил чем-то авиационным. Когда мне было лет пять, наши семьи снимали дачи неподалеку друг от друга. Он заходил рано утром за мной со своей рыжеволосой дочкой моего возраста, и мы отправлялись по грибы. Я уже немного разбирался в грибах – меня научил отец, с которым мы ходили по выходным в лес. Чаще в «ближний», но иногда и в «дальний».
Не поддавшаяся на настойчивые приглашения Роза Салтанова, как я понимаю, вращалась в литературных кругах. Во всяком случае, когда однажды в весьма юном возрасте я был послан мамой к ней с каким-то поручением, дверь в квартиру открыл маленький худощавый человек с гривой взъерошенных седеющих волос. Это был тот, кто придумал трех толстяков, прекрасную куклу Суок и наследника Тутси, – прославленный Юрий Олеша. Его незадолго до того выписали из больницы. По его словам, ему там разрезали живот, перевернули лицом вниз, подняли над операционным столом и «трясли, как лодку», чтобы удалить все лишнее. Я слушал и не знал, верить или считать это новой его сказкой.