В конце концов, эта полоса прервалась: поступило приглашение на работу от Николая Грибачева, редактора «СССР на стройке». Он был не просто поэтом и редактором, но одним из самых жестких борцов «за чистоту рядов» и против «тлетворного влияния Запада», облеченным при этом немалой властью. И, тем не менее, была в нем особенность – помогать некоторым людям в трудной ситуации. Так произошло с отцом, а в последующем – с Алексеем Аджубеем, от которого после снятия его тестя Никиты Хрущева и увольнения из «Известий» все шарахались, как от зачумленного.
Редакция занимала старинный особняк на улице Москвина, напротив филиала МХАТа. В разные годы я частенько заходил к отцу на работу. Иногда печатал фотографии в лаборатории, получая советы от тогда еще молодого, а затем титулованного Александра Птицына. Иногда заносил или брал какие-то материалы для расположенной неподалеку редакции журнала «Новое время», в котором я проработал два десятка лет.
Нельзя было не заметить, что в «комнате художников» царила дружеская, раскрепощенная атмосфера. Конечно, «производственный процесс» не прекращался: отец как главный художник и два других художника (временами это были художницы) выклеивали макеты на картоне в размер журнальных полос, иногда обмениваясь замечаниями по темам, над которыми шла работа. Главный стоял по одну сторону широкого удлиненного рабочего стола, лицом к двум своим коллегам, все макеты были хорошо видны. Когда накапливалось достаточно выклеенных полос, картоны клали под мощный пресс, который закручивался сверху колесом наподобие горизонтального штурвала – иначе фотографии по мере высыхания клея выгибали бы макеты… Со временем «комната художников» стала в редакции своеобразным клубом, где можно было «выпустить пар» после конфликта с начальством, поспорить о профессиональных проблемах, рассказать о случаях, приключившихся в командировке, «стрельнуть до получки», выпить чайку или чего покрепче…
В отделе иллюстраций журнала «Советский Союз»
Отец проработал главным художником ведущего иллюстрированного журнала страны более сорока лет, практически до последних своих дней. Здесь собралась очень сильная «фотокоманда» – Яков Халип, Анатолий Гаранин, Юрий Транквиллицкий, Виктор Руйкович, Александр Птицын, Владислав (Вадим) Киврин, Владимир Лагранж, Леонид Бергольцев, Юрий Королев, Сергей Лидов и многие другие мастера высшего класса. Вместе с ними он часто перед съемкой разрабатывал тему, хотя это и не носило обязательного характера, а делалось лишь по желанию фоторепортеров. Это происходило в творческий, товарищеской атмосфере, частенько сопровождалось всевозможными шутками.
Но лучше обо всем этом расскажет человек, проработавший в редакции более трех десятилетий, – мэтр отечественной фотографии Юрий Транквиллицкий, академик Международной гильдии профессиональных фотожурналистов, лауреат высшей национальной профессиональной премии «Золотой глаз России», доцент кафедры кинооператорского мастерства ВГИК’а, Заслуженный работник культуры России. Участник Великой Отечественной, кавалер боевых наград, он обладает завидной памятью, хотя порой резок в суждениях, в оценках поступков коллег:
«Перед отъездом в командировку я частенько заходил к Александру Арнольдовичу. Особенно запомнилось такое обсуждение перед поездкой на Чукотку. Я был первым московским фотокорреспондентом, отправлявшимся на Чукотку. Он мне тогда говорил о важности деталей, фрагментов. Мол, не только лица крупным планом, но и руки людей, какие-то части жилища. И чтобы кадры были связаны один с другим, не рассыпались. Он брал в руки карандаш, набрасывал что-то на листе бумаги, я также не отставал, тоже эскизно прикидывал будущую съемку. Так и шло наше обсуждение. При этом с его стороны никогда не чувствовалось никакого насилия. Он просто предлагал свой вариант. И в конце говорил: “А хочешь, делай по-своему. На зеленом сукне все будет видно”. Зеленым сукном был покрыт стол, на котором шел показ фотоматериала… Когда я привез чукотскую съемку, Житомирский предложил дать восемь полос. Был большой спор на редколлегии, многие говорили, что “и шести хватит”. Но главный художник настаивал: “Материал замечательный. Чукотку ведь никогда не давали”. И убедил-таки. Это целиком его заслуга. Ведь восемь полос для фотоочерка – для журнала вещь исключительная.
Заходил я к нему посоветоваться и перед 40-дневной командировкой на Алтай. У нас, правда, та съемка сразу в номер не пошла, отложили на следующий. А спустя месяц главный редактор изрек: “Ну, это мы уже видели… Показывайте что-нибудь новое…”. Зато в Агентстве печати Новости (АПН) фотографии взяли с удовольствием. А через несколько лет и в нашем журнале два “алтайских” разворота напечатали.
Я вообще любил заглянуть в кабинет Александра Арнольдовича после работы. Он часто задерживался у себя – делал плакат, фотомонтаж или оформлял книгу. С ним можно было поговорить на любые темы. Если и был в редакции интеллигент, то это был, бесспорно, он, “Арнольдыч”. Начиная с главного редактора и кончая редакторами отделов, – все вели себя по отношению к нам, фоторепортерам, как восточные владыки, всячески подчеркивая, что именно они, люди с верхних этажей, а не мы, фотожурналисты, ”люди из подвала”, делают журнал. А кто же, спрашивается, летает по самым удаленным районам нашей огромной страны? Кто ищет по крохам светлые стороны не всегда и не везде прекрасной жизни? А ведь их грубость была совершенно излишней. Вот Александр Арнольдович мог взять тебя за плечо и сказать: “Юра, дорогой, давай-ка вот с этой стороны кадр подрежем”. Я иногда соглашался, иногда спорил – имел наглость спорить с великим художником… С ним это можно было. Вот если Грибачев изрекал “нет”, это и означало “нет” – точка. Кстати, к Грибачеву у меня двоякое отношение. С одной стороны, он интуитивно чувствовал хороший кадр. Я могу это анализировать: свыше четверти века преподаю композицию во ВГИК’е. Был случай, я показывал съемку на тему “Пенсионер”, к которой редактор отнесся кисло. Но когда я положил на стол фото: тяжелые руки бывшего каторжанина, знавшие царские кандалы, лежат на раскрытой газете “Правда”, то увидел, как лицо Грибачева изменилось. “Фото дать на разворот!” – воскликнул он… Да, кадр он мог почувствовать. А так – он был высокомерным партийным грубияном, и это еще мягко сказано. С этим постоянно сталкивался и “Арнольдыч”. Особенно наглядно это проявлялось во время ежемесячного показа будущего номера.
Это происходило на редколлегии, где собиралось человек двадцать-тридцать. По сути, это напоминало ежемесячную защиту диссертации или проекта… Главный художник ставил на специальную подставку с подсветкой выклеенные на картонах полосы. Показывал разворот за разворотом, комментируя предлагаемые темы. Все ждали, что скажет главный редактор – не было принято, чтобы высказывались представители “низшего сословия”. А Грибачев: это выкинуть, это к черту, это отложить…Тут же постоянные подпевалы подхватывали критику начальника. И здесь сталкивались мягкость художника и грубость редактора. Иногда на первом же развороте Грибачев браковал тему. Но Житомирский старался ее отстоять, убеждая, что стоит хотя бы досмотреть тему до конца, что так будет понятен ее замысел, решение. Иной раз, это удавалось. Чаще приходилось обиду сглатывать. Я иногда был свидетелем того, как, придя к себе после показа на редколлегии, он в сердцах бросал макет на стол, восклицал: “Ну, черт-те что такое!… ”
Как-то Житомирскому очень понравилось мое новое фото – семья плывет на байдарке со своей собакой. Он напечатал его на разворот, понес редактору со словами: “Это украсит журнал!”. И в ответ получил: “Что?! Отдыхать с собакой?! Да это же капитализм!! Выкинуть немедленно”. Другая ситуация не менее показательна. Александр Арнольдович сделал разворот из трех моих фото об отдыхе на природе. На одном – люди вокруг котелка, в котором варится уха. Меня ищут всей редакцией: “К главному, срочно! ” Вхожу. У него уже все члены редколлегии, в том числе и Александр Арнольдович. Грибачев, довольный, спрашивает: “Ну что там, в этой ухе?”. Я начинаю перечислять рыб, каких помню: жерех, судак, лещ, ну линь еще… И слышу возмущенное: “Что?! Линь в уху?!!” И выбросил всю тему. Редактор ведь рыбаком был заядлым. Рыбак в нем сейчас и заговорил. Житомирский мне потом сказал: “Надо же было начать перечислять сорта рыбы… Тут же не видно, какая рыба кипит в котелке”… И в этот раз снова пришлось отдать фото в АПН.
А вот к Александру Арнольдовичу никаких претензий у меня никогда не возникало. Не было случая, чтобы он ухудшил мой фотоочерк. Когда над материалом работал именно он, я чувствовал, что это сделано рукой мастера-профессионала. Для меня он непререкаемый авторитет. И как дизайнер журнала, и как художник.
Доводилось мне наблюдать и его стиль общения со своими художниками. И здесь эта была полная противоположность нетерпимости и высокомерию редактора. Спокойно, не повышая голоса, он аргументировано объяснял, что и как лучше сделать: это фото стоит укрупнить, тут скадрировать, здесь подрезать…
Его обходительность, уважительное отношение к фоторепортерам, как, впрочем, и к другим коллегам, резко контрастировали с тем, что шло от начальства. Нам то и дело давалось понять: «Ты и снимать-то толком не умеешь!”. Общение заведующих отделами с нами, фотокорами, порой принимало форму диктата. Вот, мол, сделай так и так, и никак иначе. И встречные аргументы, что, мол, я тоже творческий человек, сам могу определить ракурс и прочее, отметались напрочь. По сути, руководство смотрело на нас, как на чернорабочих. Под разными предлогами увольняли то одного, то другого из нас. Некоторых, как Виктора Руйковича, принимали потом обратно. Меня тоже однажды чуть не уволили. Подводя полугодовые итоги, ответственный секретарь якобы “ошибся” в подсчетах количества опубликованных полос с моими фото: вместо шестнадцати издевательски засчитал только полторы полосы. Пришлось идти к главному редактору восстанавливать истину…
Возможно, начальников раздражало то, что мы пропадаем в месячных коман