Треск крышки в напряженной тишине показался воистину оглушительным. Даже «тезка», всю дорогу демонстрировавший нарочитое хладнокровие, дернулся от низкого арочного окна, зашитого досками, зашипел:
– Очумел, что ли?!
Мишка виновато пожал плечами и сунул в образовавшуюся щель руку, зашуршал там, в утробе ящика, не то упаковочной бумагой, не то стружкой.
Все-таки стружкой, как выяснилось, когда он выдернул из плотного ряда одну из знакомых уже фунтовых банок. Скрипнув рычажком динамо, он ее в упор осветил. Губы Михаила зашевелились, придав подсвеченному снизу лицу подвижную мимику этакого краснолицего демона.
– Das Zahnpulver…
И подбил же черт под руку губернского зава народного образования принудить их коммерческое училище изучать романские языки! Мол, Одесса – «порто-франко» с видами на Средиземноморье, и языки нужны соответственные: итальянский, французский… Еще б за арабский засадили, чего уж там.
И все-таки…
В эмалевом овале на золотистом боку банки словно черной тушью намалеваны усы, под ними – два ряда образцовых зубов, щетка с выгнутой ручкой. Не надо быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться: Das Zahnpulver – зубной порошок.
Он так и зашипел на ухо Ваське, перебравшись к нему через завал ящиков:
– Под зубной порошок подделали!
Василий хмыкнул, оглядываясь, и согласился.
– И то. Его тут всему экипажу год зубы драить. Ладно, прячь трофей, отшвартовываемся.
Он подобрался к заколоченному лабазному окну, через которое велась когда-то выдача товара по конторской квитанции, и уверенно толкнул крайнюю широкую доску.
И невольно отшатнулся, едва не свалившись с широкого подоконника.
Только что доска ходила ходуном, и он то и дело отводил ее трухлявое полотно в сторону, чтоб лишний раз глянуть наружу – нет ли чего?
Теперь же не шелохнулась.
Он попробовал двинуть доску еще и еще раз, другую попробовал и еще одну – результат оказался неизменен.
Все эти эволюции гардемарина Михаил наблюдал с остановившимся сердцем. Ничего ему не говоря, словно все еще не веря и сам себе, Васька взялся не то за булыжник, не то за окаменевший наплыв цемента – должно быть, хранилось тут раньше и такое, – замахнулся, и…
– Не трудитесь, ваше благородие, – громким шепотом раздалось из-за проклятых досок, словно из-за гробовой доски вдруг ожившего кладбища.
Вот только непонятно было, по какую сторону этой гнилой гробовой доски они теперь находятся. Судя по могильному холоду склада и вдруг возникшему ознобу…
– Хрен моржовый… – зло процедил гардемарин Иванов, осторожно выглядывая в отверстие, засветившееся в доске после того, как он выколупал в ней пальцем сучок. На непонимающий взгляд Василиади «тезка» Василий пояснил, как ему думалось, наверное, исчерпывающе: – Черт усатый.
– Ты чего несешь? – одними губами почти спросил Мишка.
– Помнишь, в тот раз, когда мы с банкой драпали, нас чуть боцман не перехватил?
– Не. Я так тикал, что и тени своей не видел, – с правдолюбием обреченного признался Мишка.
– Не важно. Я видел, – вздохнул Василий, подбирая колени на подоконнике и кутая их в полы шинели. – И потом приметил его, когда мы на даче в «машинном отделении» у Осипа перья чистили. Тогда подумал, что показалось. Нет, его видел. И сейчас вижу…
Он мотнул стриженой головой на дырочку в заколоченном окне, из которой тонкой серебристой нитью тянулся лунный свет.
– Прибежал, черт моржовый.
– И что они там делают? – шумно сглотнув горлом, спросил Мишка, против воли подтягиваясь к подоконнику.
Его казематной ширины хватило, чтобы, поборов боязнь, он поместился подле приятеля и, зачем-то снова подняв воротник гимназической шинели, прильнул к отверстию.
За створами железной решетки, которую они с Васей проигнорировали, забираясь в окно выдачи, а теперь кто-то из злодеев запер за ними на заколоченном окне, были два уже известных им персонажа и еще человек пять темных во всех смыслах личностей.
Во-первых, потому, что держались они тени, а во-вторых, то, что можно было разглядеть там, в тени, вполне напоминало пижонистых рыночных воров или заурядных контрабандистов: лаком поблескивали макинтоши, сговаривались о чем-то широкополые шляпы и котелки, виднелись даже пальто с поношенным бобриком и каракулевые «пирожки» – все, должно быть, с блошиного рынка.
Двое же известных были: все та же «инвалидная рота» в островерхом башлыке, из которого торчала морковь носа, теперь черная, она то и дело поворачивалась из стороны в сторону. Вслед за вторым, крепышом в бушлате и с унтерской фуражкой, тесно сращенными между собой форменным шейным платком.
«Тот самый боцман», – не видя ни погон, ни нашивок, догадался Михаил.
Злодеи ничуть не таились.
Старик-часовой, кажется, норовил снова заснуть, пристроив подбородок на кулак поверх куцего дула берданки. Боцман, наоборот, суетился, бежал, останавливался, чтобы выдернуть из-под платка блестящий брегет величиной с иной корабельный хронометр, и нетерпеливо, подскочив к пляшущему краю фонарного света, заглядывал с желтого пятна во тьму проулка между складами.
И, должно быть, наконец увидел того, кого ждал.
– Кажись, идет кто-то, – шепнул Михаил и тотчас едва не свалился с подоконника, будучи отодвинут самым бесцеремонным образом.
Дырочку в доске заполнил теперь Васькин глаз с золотистой искоркой фонаря.
Боцман и впрямь, всплеснув короткими ручками, ринулся к «краю света» и даже, кажется, вскрикнул что-то вроде: «Ну наконец-то ваше…» Но из мрака неуловимой и моментальной кошачьей тенью прыгнуло навстречу ему нечто… И, охнув на полуслове, боцман опал на колени и отвалился в траву, бесчувственный, как мешок овса.
Морская хроника
Поход Черноморского флота в связи с появлением неприятельских крейсеров «Бреслау» и «Гамидие» у кавказского побережья.
Черноморский флот в составе линейных кораблей «Евстафий», «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», «Три святителя» и «Ростислав», крейсеров «Память Меркурия» и «Кагул» и семи миноносцев утром вышел в море и взял курс на Туапсе.
Около 20 часов того же дня в темноте произошла встреча флота с «Бреслау» и «Гамидие», шедшими в кильватерной колонне. Обе стороны открыли стрельбу. Вторым залпом крейсера «Память Меркурия» был сбит прожектор «Гамидие». Неприятельские корабли отвернули и, продолжая стрелять, скрылись в темноте.
На «Евстафии» неприятельским снарядом было повреждено одно 305-мм орудие.
Вслед за этим флот совершил обход анатолийского побережья, причем миноносцы шли под самым беретом, осматривая бухты; за поход от Синопа до Ризе ими было уничтожено до 50 неприятельских барж и парусных судов.
…Навстречу тени, уже приобретшей вид невысокого человека в кожаных галифе, в кардигане крупной вязки, жилете и кепи (ни дать ни взять соскочил господин только что с рекламной афиши «Победы»[20], где предлагал карбидный фонарь «Прометей» для мотоциклета), ринулись из тени с полдюжины «темных личностей», и…
Такого гардемарин не видел даже в исполнении их инструктора по самообороне.
Ваське казалось: он и отсюда слышит хруст костей и щелчки выбитых суставов. Едва оказавшись поблизости «мотоциклиста», «темные личности» летели через его плечо, бедро, а то и через пуговицу на макушке кепи; опрокидывались на спину, складывались пополам, падали на колени. Порхали пелерины макинтошей и полы пальто, засаленные котелки и потертые шляпы кувыркались под самым жестяным абажуром фонаря. Ускакала безо всякой пользы трость с массивным костяным набалдашником. Свинцовый кастет, так и оставшись на пальцах злодея, ему же и вышиб золотой зуб.
Когда все до последнего нападавшего превратились в стонущие и хрипящие комки темного тряпья на оранжевом поле, неизвестный, к пущему восхищению гардемарина, хладнокровно подтянул манжеты черных перчаток и, сняв кепи, старательно пригладил ладонью рыжие, зачесанные назад волосы.
– Гардемарин Иванов? – скорее уточнил, чем спросил он, не оборачиваясь. – А кто это там с вами? Вы нас представите?
Васька, азартно егозивший все это время на подоконнике, замер, наморщив лоб в гримасе мучительного напряжения. Но уже через секунду складки на лбу, собравшиеся было к бровям, подскочили вместе с ними на радостях:
– Господин штабс-капитан?! Евгений Маркович!
Косвенно это подтвердил и все тот же боцман, вдруг образовавшийся за спиной Васькиного героя этакой зловещей тенью на простыне кинематографического экрана.
Правда, болезненно скрюченной. Да и тон, с которым «фигура» начала свою реплику, далек был от мефистофельского.
– Ваше благородие?.. – плаксиво затянула «фигура», но тут же рухнула вновь.
Евгений Маркович Бархатов потер локоть, которым неуловимо двинул назад, не оборачиваясь, как если бы делал гимнастическое упражнение.
– Мы здесь! Мы тута! – испортил все, как обычно, Мишка, завопив будто дитя, испугавшееся тьмы и одиночества чулана.
Васька поморщился.
Он-то как раз сейчас лихорадочно обдумывал первую реплику, соображал, как с достоинством выйти из заточения и поблагодарить их освободителя, крепостного офицера Бархатова, так, чтобы тот ни на миг не усомнил-с я, что, не будь этой досадной случайности – решетки, на которую они («вот удивительно?!») как-то и не обратили внимания… А кабы не чертова ловушка, он бы, гардемарин Иванов, так же хладнокровно, по-джентльменски оглядывался вокруг, выстукивая папироску о портсигар и спрашивая:
– Сколько тут ваших, дружище?
Впрочем, позеленелым алюминиевым портсигаром, который он нашел на Невском мелководье у Биржи… м-да, таким хвастать даже перед Мишкой не стоило.
Васька прочистил горло:
– Я полагаю, там что-то вставили в замочные петли, господин штабс-капитан, – деловито произнес он, добавив в голос солидного баску. – Если вас не затруднит?
– Нисколько, – учтиво кивнул Бархатов, направляясь к заколоченному окну выдачи товара.