Крейсер постепенно стал оседать носом, так что вскоре под водой оказались весь бак и орудия левого борта. Ввиду безнадежного положения крейсера личный состав был снят миноносцами. С целью уничтожения крейсера «Ядигар» выпустил торпеду, которая попала в кормовой погреб. После взрыва крейсер погрузился на дно, так что на поверхности воды остались торчать только трубы, мачты и верхние мостики.
После этого операция против Одессы была прервана, и корабли возвратились в Босфор…
Василий
– Нет, Осип, ты не понимаешь, – упрямо помотал головой Василий. – Бывает такая досада. Бывает такой проигрыш по жизни, что даже пустить пулю в лоб… – Васька с такой силой ударил себя в фамильный лоб кулаком с фуражкой, что Карпенко даже испугался на мгновение, не исполнит ли он, таким образом, свою отчаянную угрозу.
– Даже пуля в лоб и то курам на смех, только лишь усугубит твое унижение! – трагически закончил гардемарин.
– Да что такое случилось, Василий Иванович? – не на шутку встревожился старый матрос, пододвигаясь к юноше с дымящейся кружкой.
Всегда, когда надо было утешить маленького Васю, испытавшего «уж в третий раз после обеда» вселенскую горечь разочарования, он величал его по имени-отчеству. Но в этот раз, вспомнив эту его привычку, Васька только скрипнул зубами – «конечно, кому-то тут даже смешно слушать такое».
– В том-то и дело, что ничего, – буркнул он из-под смятой фуражки. – Совершенно ничего не случилось Ты вот, Осип, в мои годы уже что делал?
– Свиньям хвосты крутил, – припомнив, честно признался Карпенко.
– Не важно… – с досадой отмахнулся Василий черным комом фуражки с глянцевым козырьком. – Но ведь ты потом сражался с японцами!
– Как хотите, Василий Иванович, сражался, – осторожно согласился отставной марсовый. – Но потом. Очень потом. Мне к Цусиме уже годков пятьдесят было. С гаком… – он поощрительно протянул юноше кружку с круто заваренным чаем. – Так что до «ваших» японцев времени у вас ого-го сколько.
Матрос наконец-то облегченно перевел дух, заметив, что и Василий Иванович нехотя, но пришел к тому же выводу. По крайней мере взял горячую кружку в холодные пальцы.
– Как мне от свиней было до марса, – с улыбкой в бороду закончил матрос. – Так что не стану вам говорить: мол, на ваш век хватит. Кому-то, бывает, и не хватает. Кто-то весь век свой проживет как свинья, из корыта не выглянув…
Осип пожал плечами:
– Но разве вам Господь не показал еще, какие у него на вас виды имеются? – значительно подытожил матрос и даже поднял для пущей важности над головой узловатый пророческий палец-перст. – Самые что ни есть серьезные.
Похоже, Осип без труда догадался о причине отчаянного положения гардемарина.
Тут, впрочем, и гадать особенно было нечего – все было написано фамильными морщинками поперек скульптурного лба, все было в упрямых серых глазах, глядящих из-под этого лба с самым суровым спросом. К себе.
В самом деле: «Мало того что судьба предательски отвернулась – пропустил самое настоящее и подлинно героическое морское сражение. Сражение, где миноносец, к которому он был приписан, один на один бился с германским линкором!..» – Василий помрачнел так, что вновь испугал Осипа.
Но если тот и пустился в утешения, то гардемарин его не услышал – слишком поглощен был терзанием только что подсохшей раны.
«Теперь в гардемаринских классах все будут наскакивать на него с завистливыми расспросами: что, каково оно под снарядами, хорошо теперь слышишь? А он что скажет? Что у него вместо боевого похода получилось не учебное плавание даже, а сухой ремонт. И то – рабочие с верфи прогоняли, чтоб с веником да бархоткой под ногами не путался, только что в глаза “барчуком” не звали. Ничего он не скажет! А если вдруг вздумает в противовес рассказывать о своем непосредственном участии в разоблачении германского шпиона Бархатова…»
Васька чуть ли не застонал:
«Какого штабс-капитана Бархатова?! Какого, к черту, шпиона?! Если он не имеет права не то что имени его для правдоподобия назвать, звания или должности – вообще упомянуть об этой истории? Как можно, мол, чтобы германский шпион и в Севастополе, на флоте?! А если бы дядя и разрешил рассказать, не называя имен…»
Теперь Василий если и не застонал, то вздохнул так, что Осип вздрогнул и, судя по отчаянным взмахам его кружки, принялся увещевать гардемарина со всем своим южным красноречием.
В общем-то напрасным. Василий не слышал его, поглощенный душевным самоистязанием:
«Так и в этом случае? Что я расскажу? Как подлый Бархатов запер нас на складе контрабандистов, как крыс, которых ловят в сапог в казарме? Как я дурацки ошибся, заподозрив никчемного инженера-художника в измене: тот, мол, собирался немецким зубным порошком покрасить наши корабли? Смех один, честное слово! Или как тот же Бархатов, придушив бравого гардемарина, взял меня в заложники, как какого-то мирного жителя? А самый что ни есть мирный житель, штатский дружок, не побоялся отобрать револьвер у вахмистра и отбить у злодея друга?.. Так кто тут, простите, герой, а кто “спасенная красна девица”? Все не то, все не так! Все шиворот-навыворот. Не герой, а досадная помеха под ногами героев. Не спаситель, а спасенный!»
Васька отхлебнул из кружки, словно в ней не подстывший чай был, а ром – последний глоток приговоренного.
– …А что уберег пока, – услышал он наконец окончание утешительной речи Осипа, – так это Господь вас к другому чему приуготовляет, ваше благородие. К чему-то еще более нужному для Него и Отечества! К такому, что без вас, может, и не обойдется никак… Воронь боже…
Комментарий
От моря Черного к заливу Финскому…
Еще почти по-довоенному регулярно ходят поезда и живы девять из десяти тех, кто не переживет войну.
Еще не исчерпаны довоенные запасы снарядов и мин, патронов и гранат, пулеметов и пушек, накопленные в таком количестве, что сами по себе стали критической массой для большого взрыва.
Светлые умы и умелые руки создают новые корабли и новые самолеты, танки и бронемашины. Умники в разных странах придумывают радиопеленгацию и задумываются о радиолокации, расщепляют атомы и синтезируют отравляющие вещества. Люди уже начинают воплощать в металлы, керамику и пластик все то, что послужит истреблению людскому и через тридцать – ко времени реального окончания Первой мировой, – и через сто лет. А изощренные умы людей со своеобразно выстроенной совестью все больше сил и средств, все больше золота вкладывают и готовятся вкладывать в дальнейшем в то, что будет названо «специальными операциями» и принесет в конечном счете едва ли не больше бедствий.
Еще правители и по большинству народы дюжины больших и малых стран, втянутых во взаимное истребление, искренне верят, что воевать надо до победного конца и что таковой возможен и будет непременно за ними. Не понимая и даже не представляя, что ничего такого ни с кем не произойдет, даже с теми, кто выживет и назовет себя победителями.
И малая частица великой войны, семья Ивановых, еще вернется «с милого Севера в сторону южную», на Черное море, к белому флоту, пока будет он оставаться таковым.
А пока…
Эпилог
Петроград. Дворцовая площадь. Зима
Дворцовая площадь за окнами Канцелярии Министерства иностранных дел словно накинула боа белого искристого меха, подсвеченного тут и там янтарными украшениями фонарей. Чугунный радиатор отопления жарил немилосердно, но черный министерский кот Уинстон, названный в честь Черчилля, первого лорда британского Адмиралтейства самим господином министром, являл самую британскую невозмутимость и не собирался идти куда бы то ни было. Ни сколь-нибудь далеко, ни даже к собственной миске, которая у него имелась в каждом кабинете канцелярии.
А ведь Сергей Дмитриевич когда-то сказал: «Далеко пойдет», – сказал то ли по поводу лорда, то ли про кота, подобранного им невесть где.
– Веришь, Алексей Иванович, теперь даже не знаю, стоит ли рассказывать о твоем севастопольском открытии соседям, – проворчал министр, рассеянно почесывая Уинстона за ухом.
Тот тоже ворчал в ответ, наверняка советуя что-то дельное, но совсем уж по-английски, так, чтоб его невозможно было понять.
– Соседям? – нахмурился неучтенный секретарь канцелярии. – Да, пожалуй, что и не стоит, Сергей Дмитриевич. Даром, что Генштаб у нас – мозг армии, а как покроет этот мозг фуражкой… – Алексей Иванович обреченно махнул рукой: – У них фантазии на то только и хватит, чтобы отловить «телеграфиста», где бы он ни был, да в трибунал. А нам хорошо бы проследить, где он тут, в Питере, станет искать сообщников?
Штабс-капитана береговой охраны дежурного офицера крепостной коммутаторной станции Евгения Бархатова (или сотрудника отдела III-В германского генерального штаба Иосифа фон Граффа – вопрос оставался открытым) в тот судьбоносный севастопольский вечер так и не нашли.
Кто же знал, что ворота в проходной двор «международного агентства спальных вагонов» окажутся в столь поздний час и не заперты?
Сколько ни обыскивали потом его задворки и чуланы полицейские, даже с привлечением таможенного терьера Лейстреда, ничего, кроме нескольких пятен крови в багажном отделении, им найти не удалось. Хотя статский советник и пытался получить разрешение губернского жандармского управления на досмотр багажа.
Впрочем, особого смысла и не было. Никакой возможности задержать отправку багажа не было, а к каждому внушительному баулу, зашитому роялю или ящику с дорожной мебелью жандарма не приставишь. Их всего-то три десятка на всю губернию.
– Думаешь, после разоблачения у него хватит смелости вернуться в Петербург? – с сомнением отозвался министр, протирая батистовым платком взмокшую от жары лысину. – Ему бы в обратную сторону. Вон, фронт на Кавказе нынче неровный, идет наступление наших войск на Эрзерум. Чего проще в солдатской шинелишке шмыгнуть к туркам.
– Шмыгнуть? – скептически поморщился советник в желтоватые от сигарного дыма усы. – Не таков наш фон Графф, чтоб мышью под плинтус шмыгать.