Вскоре Суниатон проснулся. Ганнон, все еще чувствовавший себя скверно, удивился и обозлился, увидев, что друг каким-то образом приободрился.
— Есть охота, — заявил Суниатон, оглядываясь с жадностью по сторонам.
— Ну, есть у нас нечего. Как и пить, — с печалью ответил Ганнон. — Привыкай.
Было очевидно, что у него скверное настроение, и Суниатон счел за лучшее промолчать. Вместо этого он занял себя тем, что принялся вычерпывать воду — ее на дне было на ширину ладони. Закончив уборку, он поднял весла и вставил в уключины. Прищурившись, поглядел на горизонт, потом на солнце, и принялся грести, вроде бы, на юг. И вскоре принялся насвистывать популярную нынче в Карфагене песенку.
Ганнон скривился. Мотив напомнил ему о лучших временах, когда они гуляли в портовых тавернах города. О полных удовольствий часах, которые он проводил с пухленькими шлюхами-египтянками в комнате над баром. Изис, так она звала себя, была у него в любимицах. Он вспомнил ее подведенные сурьмой глаза, окрашенные кармином губы, шепчущие приятные слова, и у него запульсировало в паху. Нет, это уже слишком.
— Заткнись, — отрезал он.
Суниатон обиженно замолчал.
Тем временем Ганнон нарывался на ссору.
— Что ты вообще делаешь? — спросил он, показав на весла.
— Гребу, — резко ответил Суниатон. — Похоже на что-то другое?
— Какой смысл?! — вскричал Ганнон. — Мы, может, в полусотне миль от берега.
— А может, в пяти.
Ганнон моргнул, но решил не придавать значения вполне резонным словам друга. Он так разозлился, что едва соображал.
— А почему на юг? Почему не на север или не на восток?
Суниатон устало поглядел на него.
— Ближайший берег — нумидийский, если ты вдруг забыл.
Ганнон покраснел и умолк. Конечно же, он знал, что южный берег Средиземного моря ближе, чем Сицилия или Италия. В их ситуации план Суниатона был вполне разумен. Но Ганнон не желал соглашаться и, надувшись, принялся смотреть вдаль.
Суниатон продолжал упорно грести на юг.
Шло время, и солнце высоко поднялось на небосводе.
Ганнон первым нарушил молчание:
— Давай я тебя сменю.
— А? — буркнул Суниатон.
— Ты гребешь слишком долго, — сказал Ганнон. — Будет по-честному, если я дам тебе отдохнуть.
— Какой смысл? — раздраженно повторил Суниатон его же слова, сказанные утром.
Ганнон смирил свою гордость.
— Слушай, извини, а? — проговорил он. — Идти на юг ничем не хуже, чем в любом другом направлении.
— Уж точно, — недовольно кивнув, согласился Суниатон.
Они поменялись местами, и Ганнон взялся за весла. Ссора была позади, и к Суниатону вернулось хорошее настроение.
— По крайней мере, мы еще живы, и мы вместе, — попытался он подбодрить товарища. — Насколько хуже было бы, если бы одного из нас смыло волной! Не с кем было бы даже поругаться!
Ганнон скорчил мину в знак согласия. Потом поднял взгляд на жегшее их солнце. Сейчас около полудня. Пекло нещадно, и язык уже прилипал к пересохшему нёбу. «Что бы я дал за чашку воды», — с тоской подумал он. Снова опечалился и мгновение спустя убрал весла, не в состоянии заставить себя продолжать грести.
— Мой черед, — с готовностью предложил Суниатон.
В глазах друга Ганнон прочитал, что тот чувствует его отчаяние.
— Давай просто немного отдохнем, — тихо сказал он. — Лучше не перегреваться. Какая разница, где мы пристанем к берегу?
— Уж точно, — буркнул Суниатон. Несмотря на очевидную ошибку друга, он нашел в себе силы улыбнуться и не стал говорить о том, что они оба и так знали. Если даже каким-то чудом им удастся добраться до нумидийского берега, смогут ли они найти воду прежде, чем умрут от жажды?
Некоторое время спустя они снова принялись грести, сменяя друг друга и всецело отдавая себя делу, чтобы преодолеть отчаяние. Но их усилия не дали видимого результата. Горизонт вокруг них был пуст, со всех сторон их окружало бесчувственное море. Они были одни. Потерявшиеся, оставленные богами. Через какое-то время, изнуренные трудом и жаждой, юноши сдались и улеглись на дно лодки, чтобы отдохнуть. Вскоре они уснули.
Ганнону приснилось, что он стоит у двери. С другой стороны находится отец и барабанит кулаком по дощатой двери, требуя, чтобы он немедленно ее открыл. Ганнону отчаянно хотелось исполнить приказ, но он не мог найти на двери ни ручки, ни замочной скважины. Стук ударов Малха становился все громче и громче, пока Ганнон не осознал, что это всего лишь сон. Он разлепил веки, чувствуя пульсирующую головную боль и совершенно не понимая, где находится. Над головой было безбрежное голубое небо. Рядом — свернувшийся клубочком Суниатон. Но, к удивлению Ганнона, стук в его голове сменился другим ритмом. Ритмом мужских голосов, исполняющих какую-то песню. Другой мощный голос выкрикивал какие-то команды. «Моряк, командующий гребцами, — не веря ушам, подумал Ганнон. — Корабль!»
Усталость как рукой сняло. Он резко сел. Принялся вертеть головой, пытаясь понять, откуда доносятся звуки. И увидел корабль. Невысокий, хищный силуэт не больше чем в трехстах шагах от них. Люди на палубе. Одна мачта с квадратным парусом и сложной системой канатов. Два ряда весел. Красная корма, загнутая, как хвост скорпиона, небольшая боевая башенка на носу. Несмотря на охватившее его воодушевление, Ганнон почувствовал укол тревоги. Это не торговое судно. И уж точно не рыболовецкая посудина. Но корабль небольшой; не похоже, чтобы он принадлежал римскому или карфагенскому военному флоту. Во флоте Карфагена сейчас очень мало бирем и трирем, в основном более крупные корабли: квинквиремы или, на худой конец, квадриремы. У римлян тоже есть некоторое количество небольших кораблей, но на этом не видно знамен Рима. Однако корабль военный, это уж точно.
Он толкнул Суниатона.
— Просыпайся!
— Что такое? — простонал друг.
— Корабль.
Суниатон рывком сел.
— Где? — спросил он.
Ганнон показал на корабль. Бирема шла курсом к северу и должна была вскоре пройти в сотне шагов от лодки. Шла быстро, под парусом и на веслах. Похоже, их никто не заметил. У Ганнона засосало под ложечкой. Если он будет медлить, то они пройдут мимо.
Он встал.
— Эгей! Сюда! — закричал он на карфагенском языке.
Суниатон присоединился к нему и начал вопить и размахивать руками, как одержимый. Ганнон снова крикнул, теперь по-гречески. Пару мгновений, в которые его сердце готово было остановиться, ничего не происходило. Но потом человек на биреме повернул голову. На спокойной глади моря не заметить лодку было просто невозможно. Зазвучали гортанные крики, и пение оборвалось. Весла по левому борту биремы остановились в воде, корабль замедлил ход и начал разворачиваться. Снова отрывистые крики команд, парус зарифили, чтобы корабль мог идти под ветер. Весла по ближнему борту затабанили, и бирема развернулась к лодке. Вскоре друзья разглядели на носу корабля, сделанного в форме головы зверя, бронзовый таран. Над водой выглядывали только глаза чудовища, и это выглядело угрожающе.
Друзья переглянулись, внезапно усомнившись в правильности решения.
— Кто они? — прошептал Суниатон.
— Не знаю, — качая головой, ответил Ганнон.
— Может, нам лучше было и помолчать, — сказал Суниатон и принялся бормотать молитвы.
Уверенность Ганнона сильно пошатнулась, но уже было слишком поздно.
Моряк, распевавший ритм гребцам, сбавил темп. Весла с громким плеском, не сбиваясь с ритма, поднимались и опускались в воду. Подбадриваемые криками надзирателя, гребцы дружно пели и гребли, отбрасывая воду блестящими отполированными веслами, вытесанными из сосны.
Очень скоро бирема оказалась рядом с лодкой. Носовая надстройка была выкрашена в красный цвет, как и корма, а порты весел были ярко-синими и такими сверкающими, будто их покрасили совсем недавно. У Ганнона замерло сердце, когда он разглядел людей на палубе. Смесь всех народов, от Греции и Ливии до Иберии. На большинстве из них не было ничего, кроме набедренных повязок, но все они были до зубов вооружены. На палубе юноша успел увидеть даже катапульты. А у него и Суниатона были только кинжалы.
— Хреновы пираты, — пробормотал Суниатон. — Мы мертвецы. В лучшем случае — рабы, если повезет.
— А ты бы предпочел умереть от жажды? Или от жары? — возразил Ганнон, злясь на себя за то, что вовремя не распознал в биреме опасность, за то, что не промолчал.
— Может быть, да, — резко ответил Суниатон. — Теперь уже не узнаем.
Их окликнул худощавый мужчина, стоявший на носу корабля. Судя по черным волосам и бледной, по сравнению с его товарищами, коже — египтянин. Но он заговорил по-гречески, на языке всех моряков.
— Приветствую. Куда идете?
Его товарищи хрюкнули от смеха.
Ганнон решил держаться с достоинством.
— В Карфаген, — громко ответил он. — Но, как видишь, паруса нет. Можно будет пойти с вами?
— Что вы делаете в гребной лодке, так далеко от берега? — спросил египтянин.
Среди его товарищей снова раздались тихие смешки.
— Нас унесло штормом, — попытался объяснить Ганнон. — Но боги смилостивились, и мы остались живы.
— Вам повезло, это точно, — согласился египтянин. — Но я бы не дал вам много шансов выжить. На мой взгляд, от этого места до ближайшей суши миль шестьдесят, не меньше.
— До Нумидии? — спросил Суниатон, показывая на юг.
Откинув голову, египтянин захохотал. Звук его смеха оказался неприятен.
— Ты что, дурак, сторон света не различаешь? Я про Сицилию говорю!
Разинув рты, Ганнон и Суниатон поглядели друг на друга. Шторм унес их куда дальше, чем они думали. И они по ошибке гребли в открытое море.
— Тем более, у нас еще больше причин благодарить вас, — с достоинством ответил Ганнон. — Как и у наших отцов, когда вы в целости доставите нас в Карфаген.
Губы египтянина разошлись в улыбке, обнажив острые зубы.
— Подымайтесь на борт. Лучше поговорим в тени, — проговорил он, показывая на навес у носовой башенки.
Друзья многозначительно переглянулись. Слова гостеприимства совсем не вязались с тем, что они наблюдали на протяжении всего разговора. Любой из стоящих на палубе моряков перережет им горло, не моргнув глазом.