Полковник оглянулся на Потофе, подбиравшего с коленки оброненный кусок лакомства, и продолжил:
– Берёте зайчатину, очищаете мясо от костей и кладёте на день в оливковое масло с уксусом и вином. Добавляете туда чеснок, щепотку соли, перец; если есть ягодки можжевельника, их тоже. Кровь не выбрасываете – её мы перетираем с печёнкой…
Глаза Дюбретона засверкали. Он вошёл в раж:
– Вымочив мясо, слегка подрумяниваете его на масле и, обваляв в муке, возвращаете обратно в соус. Подливаете ещё вина, бросаете перетёртую с кровью печёнку, тщательно перемешиваете и варите до готовности. Блюдо – пальчики оближешь, особенно, если полить ложкой-другой оливкового масла перед подачей на стол.
Сзади довольно закряхтел Потофе. Смысл речи Дюбретона толстяк уловил, и, поймав на себе взгляд Шарпа, бывший кашевар показал ему крохотный кувшинчик:
– Масло!
Похлопав себя по животу, Потофе шумно испортил воздух.
В третий раз прозвучал крик, рвущий душу, полный боли и безысходности. Дезертиры лыбились, выжидательно пялясь на четверых чужаков. Дюбретон уронил еле слышно:
– Ничего, майор, настанет и наш черёд посмеяться…
Хейксвелл, который совмещал два приятных занятия: тискание шлюхи и присмотр за подсчётом денег, объявил:
– Тютелька в тютельку, маршал!
– Bon! – Потофе протянул ладонь, и Хейксвелл бросил ему одну из гиней.
Золото вернуло Обадии отличное расположение духа. Уняв судороги, он глумливо поинтересовался у Шарпа:
– Желаешь теперь получить пленную дамочку, Шарпи?
– Уговор дороже денег.
– Уговор, да… – Хейксвелл засмеялся, – Хочешь, уступлю тебе эту?
Девица захихикала. Хейксвелл изгилялся:
– Она испанка, Шарпи. Ты же любишь испанок? Тоже испанка и тоже шлюха, как твоя баба… Тереза, так, что ли?
Шарп не отвечал. Рядом неслышно возник Харпер.
Хейксвелл приблизился, волоча с собой девку:
– Бери эту, Шарпи, не прогадаешь!
Урод сбросил с плечей женщины бретельки, обнажив её грудь:
– Смотри, какое добро пропадает! Смотри! Ах, ну-да! Я запамятовал! Шарпи таперича вонючий офицер! Шарпи брезгует таперича шлюхиными сиськами!
Солдатня вокруг загоготала. Хейксвелл ущипнул девку за сосок, и та отозвалась натянутым смешком.
– Она лучше любого служивого, офицер Шарпи! За шиллинг в день и выпивку будешь командовать ею сколько влезет!
Рядовой английской армии получал жалование – один шиллинг в сутки, плюс регулярно выдаваемый ром. На это Хейксвелл и намекал.
Потаскушка вытянула к Шарпу накрашенные губы и причмокнула.
Потофе, смеясь, бросил Дюбретону фразу на родном языке. Упиваясь собой и собственным остроумием, Хейксвелл швырнул девку Шарпу, так что она была вынуждена вцепиться в стрелка, чтобы не упасть. Тогда Обадия ткнул в них пальцем и завопил:
– Гляньте-ка, парочка просто создана друг для дружки!
Шарп поправил винтовку, вздёрнул подбородок девицы вверх и взглянул ей в бесстыжие очи под сальной чёлкой. Было, наверно, в его взоре что-то такое, от чего шлюшка потупилась и сникла. Шарп мягко оторвал её от себя и натянул одёжку обратно её на плечи:
– Иди с Богом.
– Майор? – Дюбретон мотнул головой назад, где открылась запертая прежде дверь западной галереи. В проёме виднелась решётка, – Потофе предлагает нам двигаться туда. Двум из четверых. То есть вы и я. Пойдёмте.
Офицеры пересекли двор. Дезертиры расступились, пропуская их внутрь. За решёткой был небольшой коридор, что вывел невольных союзников на балкон, нависавший над внутренним двориком. Следом за офицерами вышел Хейксвелл в сопровождении шести вооружённых солдат, тут же наставивших на Шарпа с Дюбретоном мушкеты.
Шарп выглянул вниз и выругался. Строители немало потрудились, украшая этот уголок монастыря. По окружённой сводчатыми аркадами площадке было проложено кружево неглубоких канавок, красиво выложенных цветной плиткой. Сейчас вместо воды их заполнял всякий сор, а камни вокруг растрескались.
Всё это Шарп отметил для себя мельком. Как и терновый куст, как и сухие плети дикого винограда, обвившего изящные колонны. Другое приковало его взор. Другое заставило чертыхнуться. Внизу было полно беглых вояк. Они перешучивались и чувствовали себя очень вольготно. Их нисколько не смущали ни жаровня в центре двора, среди тлеющих угольев которой калились лезвия нескольких штыков; ни женщина, распяленная рядом. Её запястья и лодыжки были привязаны к железным костылям, вбитым в трещины каменного пола. На обнажённом до пояса теле чернели свежие подпалины, от них сбегали к спине тёмные ручейки крови. Шарп покосился на Дюбретона, боясь увидеть на лице того ярость узнавания, но француз скупо качнул головой. Не она. Не его жена.
Один из подонков лениво подошёл к жаровне, взял обмотанной тряпьём рукой штык. Убедившись, что кончик раскалён докрасна, он повернулся к жертве. Та, забилась, охваченная ужасом. Палач прижал её к земле, скрыв от наблюдателей на балконе. Жаркая сталь опустилась, и вопль боли оборвался на половине. Бедняжка потеряла сознание.
– Надеялась улизнуть от нас, Шарпи. – смрадное дыхание Хейксвелла пахну?ло над плечом стрелка, – А мы её клеймим за такое своеволие. Знаешь, что за слово на ней выжгли, капитан?
Вонь палёного мяса забивала ноздри. Хотелось выхватить палаш и щедро напоить клинок кровью ублюдков, но Шарп сдержался. Дюбретон прав. Придёт и их черёд.
Хейксвелл хихикнул:
– «Puta»-вот что на ней выжгли, капитан. Она же испанка. Славно, что не англичанка, пришлось бы выжигать буквой больше. «Шлюха»
Если несчастная и выживет, то останется изуродованной на всю жизнь. Кто она? Уроженка Адрадоса или жительница соседней деревни, что пыталась бежать по извилистому тракту, ведущему на запад от Врат Господа? Да только дороги из Адрадоса отлично просматриваются со стен замка и с вершины сторожевой башни.
Двое головорезов извлекли костыли, обрезали верёвки и утащили бесчувственное тело под арки.
Хейксвелл прошёлся в угол балкона, громко покашлял, обращая на себя внимание, и, картинно опёршись на балюстраду, заговорил:
– Мы хотели, чтобы вы уяснили себе, что грозит вашим сучкам, если вы вздумаете хорохориться. Щёку его продёрнул спазм, правая рука плавно указала на пятна крови внизу:
– Вот это грозит!
В жаровне тускло рдели два штыка.
– Штука в том, родные мои, что мы решили переменить условия нашего договора. Курочек ваших мы вам не отдадим. Вас мало, а на дорогах нынче, ох как, опасно! Деньжата, понятное дело, останутся у нас по той же причине.
Урод расхохотался над собственной шуткой:
– Мы их будем охранять: и баб ваших, и денежки. Ты понял, о чём я толкую, лягушатник? А то я по-вашему ни бельмеса.
Тон Дюбретона был ледяным:
– Я понял. Женщины живы?
Голубые буркалы распахнулись в деланном удивлении:
– Ты что городишь-то, французик? Конечно, они живы! Они тут, как у Христа за пазухой! По доброте душевной я, так и быть, расщедрюсь – покажу вам одну. Но! Но прежде слушайте и мотайте на ус.
Серия судорог подбросила голову на тощей шее. Булавка расшпилилась, шарф сполз, обнажая с левой стороны горла верх уродливого застарелого рубца от петли. Хейксвелл не дал ткани размотаться полностью, и укутал шею заново, ещё туже и выше.
– Ваши фифы целы и невредимы. Пока. В любой момент я с удовольствием повыжигаю на их белой коже разные словечки, потом отдам нашим ребятам (а среди них попадаются такие затейники!), и лишь после этого убью. В любой момент. Это ясно? Ясно, я спрашиваю? Шарпи?
– Куда уж ясней.
– Лягушатник?
– Да.
– Башковитые вы мальчики. Офицерьё поганое, сразу видать! – Хейксвелл глумливо оскалился, – У вас на языках, небось, вертится вопросик: «Если девок нам не отдают, за что же мы выложили бешеные деньги?» Отвечу вам: за то, чтобы ваши крали и дальше были целы и невредимы! Правда, соблазн залезть им под юбку велик, но, я уверен, мы сможем его одолеть. До поры до времени, конечно. А там, глядишь, вы поддержите нашу решимость новым денежным поступлением…
Сколько ночей Шарп провёл, мечтая вырвать сердце этому ублюдку. Почти двадцать лет стрелок ненавидел желтомордого, надеясь стать тем человеком, который развеет миф о бессмертии Обадии Хейксвелла. Увы, сейчас клокотавший внутри гнев был и бессильным и бесполезным!
Объект кровожадных устремлений Шарпа высморкался за перила и вытер о них пальцы:
– Ещё. Будете болтать со своей дамочкой, помните о ножиках, греющихся внизу. Если я решу, что вы хитрите, вызнавая, где мы держим барышень, я у вас на глазах прижгу ей язык. Никаких таких мудрёных вопросов.
Хейксвелл высунулся с балкона и дал знак дезертиру, торчащему у того места, куда уволокли неудачливую беглянку. Тот отдал команду. Пара бандитов ввела русоволосую женщину в длинной чёрной накидке. Шарп почувствовал, как задеревенел Дюбретон.
– Цените, расстарался для вас. Крошка свободно чешет по-английски и по-французски. Ей-богу, не поверите, сама она – англичанка, а замужем за лягушатником!
Осторожно переступая через осыпающиеся канавки, женщина добрела до середины дворика. Один из конвоиров пихнул её локтем и показал на балкон. Лишь на долю секунды искра узнавания промелькнула в очах пленницы, и более ни она, ни Дюбретон ни словом, ни жестом не дали тюремщикам ни единого шанса догадаться, что связаны узами Гименея.
– Ну, давайте, болтайте! – разрешил Обадия.
– Мадам. – вежливо начал Дюбретон.
– Мсье?
Красивая, думал Шарп, однако неволя наложила отпечаток на её красоту: лицо выглядело усталым, у губ залегли горькие складки. Голос, впрочем, звучал ровно и величаво.
– По-английски, милые мои, по-английски! – вмешался Хейксвелл.
Дюбретон посмотрел на Шарпа, затем на жену:
– Мадам, позвольте познакомить вас с майором Ричардом Шарпом. Он представляет английскую армию.
Шарп поклонился, и в ответ получил изящный кивок светловолосой головки. Слова соотечественницы заглушило похохатывание Хейксвелла: