озникало ощущение, что все, к чему бы она ни прикасалась, наполнялось святостью. Он выпил кофе, вдохнул еще раз его аромат и заел куском пирога, который Шифра-Пуа испекла специально для него (сама она придерживалась строгой диеты по настоянию врача). Герман предался размышлениям, таким старым и избитым, что тяжело выразить словами. Их суть сводилась к одному большому вопросу, который, кто бы ни пробовал ответить на него, всегда оставался неразрешенным. Всю душу вынимал…
Сегодня Герману как раз не надо было идти в офис. Маша работала в кафетерии до полудня, и он отправился ей навстречу. Этим летом Маша первый раз получила недельный отпуск и хотела куда-нибудь поехать. Но куда? И разве можно оставить больную маму одну? Герман вышел на Тремонт-авеню и побрел по направлению к кафетерию. Он проходил мимо галантерейных лавок, лотков с женским бельем, одеждой, шоколадом, канцелярскими товарами. За ними сидели продавцы и продавщицы и ждали покупателей, как в Цевкуве. Большие магазины постепенно вытесняли маленькие лавочки. Тут и там на дверях висели таблички «Сдается в аренду». На этом месте один уже прогорел, пусть другой попытает счастье. Герман зашел в кафетерий через вертящийся турникет и увидел Машу. Она стояла там, дочь Меера Блоха и Шифры-Пуи, отпрыск раввинов, хасидских ребе и еврейских писателей, спасшаяся от нацистских печей, и продавала кому-то пластинку жевательной резинки. Она увидела Германа и улыбнулась. Судя по часам, Маше оставалось работать еще двадцать минут. Герман сел за столик. Он предпочитал столики у стены, а лучше даже в углу между стен, чтобы никто не мог подойти к нему сзади. Хотя Герман только что плотно позавтракал, он заказал у стойки чашку кофе и рисовый пудинг. Сколько бы он ни ел, он не прибавлял в весе. Словно бы внутри него горел огонь, сжигающий все. Герман сел и стал издалека поглядывать на Машу. Солнце светило в окно, но, несмотря на это, в помещении горели электрические лампы. Посетители за столиками читали газеты на идише. Ни от кого не надо было прятаться. Каждый раз это казалось Герману чудом. Как долго так может продолжаться? — спрашивал он себя. Ему показалось, что один из посетителей просматривает коммунистическую газету. Наверное, у него есть претензии к Америке, он жаждет революции, мечтает о том, чтобы народ хлынул на улицы, бил стекла в лавках, мимо которых он, Герман, проходил только что, тащил продавцов в тюрьму и отправлял их в ссылку, в трудовые лагеря…
— Нет, здесь мне ничего не исправить, — пробормотал Герман. — Это не мой мир…
Он сидел тихо, угнетенный собственными проблемами. Уже третий день он проводил здесь, в Бронксе, а Ядвиге сказал, что уехал в Балтимор. Герман позвонил ей по дороге и клятвенно пообещал, что вернется сегодня вечером. Однако он вовсе не был уверен, что Маша его отпустит. Она хотела пойти с ним в кино. Все средства были хороши, чтобы удержать Германа как можно дольше рядом с собой. Сколько Герман ни объяснял, что ему приходится маневрировать между двумя домами, Маша никак не хотела войти в его положение. Она ненавидела Ядвигу лютой ненавистью. Если у Германа оказывалось пятно на одежде или не хватало пуговицы на пиджаке, Маша сразу обвиняла Ядвигу в том, что та не заботится о Германе, относится к нему равнодушно и живет с ним только ради денег. Даже в том, что Ядвига почти три года прятала Германа на сеновале, Маша видела лишь крестьянскую хитрость. Эта полька заранее просчитала, что потом Герман возьмет ее с собой в Америку… Маша была лучшим доказательством теории Шопенгауэра о том, что интеллект — это лишь слуга воли.
Маша закончила работу, передала деньги и чеки кассирше, занявшей ее место, и подошла к столику, за которым сидел Герман, с едой на подносе. Она почти не спала всю ночь и встала очень рано, но не выглядела усталой. Изо рта торчала вечная сигарета. За сегодня она уже выпила немало чашек кофе. Как говорят в Америке, Маша жгла свечу с обоих концов: она ела много острого — кислую капусту, соленые огурцы, горчицу. Все блюда посыпала солью и перцем и пила несладкий черный кофе без молока. Она сделала глоток и затяжку, глубоко втянула дым. Три четверти еды оставила нетронутыми.
— Ну, как там мама? — спросила Маша.
— Все о’кей…
— О’кей, да? Надо отвести ее завтра к врачу. Сердце стало совсем слабое.
— Что с твоим отпуском?
— Пока неясно. Давай пойдем отсюда! Ты обещал сходить со мной в зоопарк.
— Да, поехали.
— Зачем ехать? Пошли пешком…
Оба, Маша и Герман, могли пройти пешком многие километры. Маша часто останавливалась у витрин магазинов. Она презирала американскую роскошь и при этом не могла избавиться от женского интереса к распродажам. Магазины, подлежащие ликвидации, распродавали свой товар по дешевке, иногда за полцены. Магазины тканей за гроши отдавали остатки, из которых Маша шила платья для себя, собирала из лоскутков покрывала и занавески, обивала стулья и диваны. Да, но зачем и для кого? Куда она ходила? Кто приходил к ней в гости? Маша отдалилась от других эмигрантов, во-первых, потому, что Леон Торчинер вертелся в этих кругах, а во-вторых, из-за того, что жила с Германом. Всегда существовала опасность, как бы кто-нибудь с Кони-Айленда его не увидел и не узнал, что он ведет двойную игру. Если судьба решит выкинуть один из своих фокусов, она ни с чем не посчитается.
Пройдя часть пути, Герман и Маша зашли в ботанический сад и уже в который раз посмотрели на экзотические цветы, пальмы, кактусы и бесчисленные растения, которые выращивают в теплицах, в искусственном климате. Герману пришло в голову, что еврейство — это тоже сорт растения, вскормленного на чужой почве библейскими обетованиями, верой в приход Мессии и надеждой на справедливость. Через некоторое время Герман с Машей вошли в зоопарк в Бронксе, который, как Герман слышал еще в Варшаве, был самым большим в мире. Два белых медведя дремали в тени навеса у бассейна со стоячей водой. Им, конечно же, снились снега и айсберги Северного полюса. Наблюдать за животными и птицами никогда не надоедало Герману. Все они что-то рассказывали на своем бессловесном языке, передавали приветы из древних времен, раскрывали или, наоборот, скрывали тайны творения. Лев дремал, время от времени лениво открывая свои золотистые глаза, полные отчаяния, которое свидетельствует о том, что он не в состоянии ни жить, ни умереть. Он отгонял мух своим мощным хвостом. Волк наматывал круги, совершая ритуальный обход вокруг собственного безумия. Тигр принюхивался к решетке, выискивая слабое место. Два верблюда стояли неподвижно и горделиво один рядом с другим, как два восточных принца. Каждый раз в зоопарке Герман думал о том, что он находится в концлагере, который род человеческий выстроил для живых существ. Воздух был полон тоски по древним лесам, пустыням, горам, долинам, покинутым норам и оставленным семьям. Их согнали сюда со всех концов света, подобно евреям в Европе, и обрекли на гибель от изоляции, скуки, недостатка любви и дружбы. Некоторые животные кричали о своей беде, другие страдали молча. Попугаи тоненькими голосами заявляли о своих правах. Птица с клювом, похожим на банан, вертела головой направо и налево, словно в поисках паяца, сыгравшего с ней злую шутку и выставившего ее на посмешище перед пернатыми… Совпадение? Теория Дарвина? Нет, это был план или, по крайней мере, каприз, сознательная, изощренная игра, полная насмешек и мелких придирок. Герман вспомнил Машины слова о нацистах на небесах. И правда, может, сидит там наверху какой-нибудь Гитлер и мучает существа из плоти и крови? Он наделил их зубами, когтями, рогами и шипами, чтобы они могли либо превратиться в злодеев, либо погибнуть.
Маша отбросила сигарету:
— О чем ты задумался? Что было раньше, яйцо или курица? Пойдем, купишь мне мороженое.
Глава третья
Герман провел с Ядвигой два дня. Поскольку он рассчитывал уехать с Машей на неделю в отпуск, он заблаговременно рассказал Ядвиге о предстоящем путешествии в Чикаго. Герман устроил ей что-то вроде выхода в свет — однодневной прогулки, чтобы компенсировать свой отъезд. Утром, сразу после завтрака, они отправились на набережную кататься на карусели. Ядвига даже вскрикнула, когда Герман посадил ее на льва, а сам уселся на тигра. Одной рукой Ядвига держалась за гриву льва, а в другой она сжимала рожок с мороженым. Потом Герман прокатил ее на чертовом колесе. Кабину, в которой они сидели, раскачивало и бросало в разные стороны. Ядвига даже упала на Германа, смеясь от радости и страха. Пообедав кнышами, фаршированной кишкой и кофе, они пошли вместе гулять на Шипсхедбей и сели на прогулочный катер, идущий в Бризи-Пойнт. Ядвига боялась, как бы у нее не началась морская болезнь, но море было спокойным, корабль едва покачивался на золотисто-зеленых волнах. Играла музыка. Легкий ветерок растрепал Ядвиге волосы, и она подвязала их цветастым платком. На берегу, где швартовались прогулочные катера, играла музыка. Ядвига выпила лимонада. Вечером, после ужина в рыбном ресторане, Герман повел Ядвигу на фильм с танцами и песнями, красивыми женщинами и роскошными дворцами. Он пересказал ей содержание фильма заранее. Ядвига придвинулась близко к Герману, сжала его руку и время от времени подносила ее к губам, бормоча:
— Я счастлива… счастлива… Сам Бог мне тебя послал!
В этот день мирская суета стоила Герману почти пять долларов, но он хотел доставить Ядвиге немного удовольствия, прежде чем оставить ее одну на неделю. Ночью, проспав несколько часов, она проснулась от желания и осыпала Германа поцелуями. Ее крестьянский польский изобиловал архаичными словами и выражениями. В который раз она сказала, что хочет завести ребенка и перейти в иудаизм. Герман пообещал, что все так и произойдет…
Утром позвонила Маша и сообщила, что отпуск придется отложить на несколько дней, потому что кассирша, которая должна была ее подменить, заболела, и Герман сказал Ядвиге, что поездка в Чикаго, во время которой он рассчитывает продать побольше книг, состоится позже. После завтрака он отправился к раввину в офис на Двадцать Третьей улице, а потом сел на Седьмой авеню в метро и поехал в Бронкс, к Маше. Такой распорядок уже превратился для Германа в рутину, но теперь им вдруг овладело беспокойство. «Что со мной происходит? Почему я не могу расслабиться ни на минуту?» — спрашивал он сам себя. Помимо всех сомнений и самокопания, в последнее время Германа терзало нехорошее предчувствие чего-то, что должно случиться. Он постоянно боялся грядущей катастрофы. Но что именно произойдет? Может, он заболеет? Не дай Бог, с Машей или Ядвигой случится несчастье? Может, обнаружив, что Герман ведет двойную жизнь, его арестуют и депортируют? Он, Герман, не платил налоги, поскольку зарабатывал мало, но тем не менее был обязан заполнять налоговую декларацию. А вдруг он должен федеральному правительству или штату несколько долларов, но забыл об этом, потому что проживает по двум адресам? А что ему писать в графе «род занятий»? Герман знал, что его разыскивают земляки из Цевкува, но предпочитал держаться от них подальше. Любые контакты были опасны для него. Где-то в Америке у Германа были дальние родственники, но он не знал, где они живут, да и не хотел знать…