Герман взглянул на часы и решил, что не стоит приходить в кафетерий слишком рано. Такой тип, как Леон Торчинер, точно опоздает минимум на полчаса.
Стоял солнечный и мягкий октябрьский день, но аттракционы на Кони-Айленде были уже закрыты. Не осталось ничего, кроме забитых досками дверей и стершихся, выцветших плакатов. Все уже разъехались: девушка-змея, великан, разрывающий цепи, безногий и безрукий пловец, экстрасенс, за пятьдесят центов вызывающий дух умершего, астролог, составляющий гороскоп за двадцать пять центов. Объявление о канторе, который будет сладкогласно молиться в Дни трепета в зале клуба Демократической партии, истерлось и истрепалось на ветру. Даже пожелание молящимся хорошей записи в Книге Жизни уже устарело… Чайки летали над морем и с криками выискивали в воде рыбу.
Для того чтобы потянуть время, Герман вышел на набережную. Волны все еще бились о берег, шипя и пенясь, и в который раз отступали — водяные собаки, привыкшие лаять, но не способные укусить. Вдали качался кораблик с серым парусом, море приводило его в движение, но оставляло стоять на месте.
«Это уже было, уже было, — думал Герман. — Творение, потоп, Содом, дарование Торы, уничтожение евреев Гитлером. Словно худая корова из сна фараона, время проглатывало вечность и даже знака не подавало о том, что она у нее внутри… А Леону Торчинеру наверняка не известно, что уже слишком поздно».
Герман вошел в кафетерий и увидел Леона Торчинера, сидевшего за столом у стены. Он узнал его по фотографии из Машиного альбома, хотя сейчас он выглядел старше: человек лет пятидесяти, ширококостный, с квадратной головой, густыми черными волосами, матовыми, без блеска, напоминающими парик. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что они крашеные. Широколицый: широкий подбородок с ямочкой посредине, высокие скулы, широкий нос с широкими ноздрями. Брови были густыми, карие глаза — раскосыми, как у татарина. На лбу шрам, как от зарубцевавшегося ножевого ранения. В чертах лица проступало нечто тяжелое и безумное, но при этом знакомое и характерное для польских евреев.
«Он не собирается меня убивать», — заключил Герман. Трудно было поверить в то, что этот болван был когда-то Машиным мужем. Сама мысль об этом казалось смешным, безумным малодушием. Но факты всегда вскрывали все гнойники, разбивали теории и уничтожали чувства и убеждения.
Перед Торчинером стояла чашка черного кофе, в пепельнице тлела сигарета с толстым слоем пепла на конце. Слева на тарелке лежал недоеденный омлет. Увидев Германа, Леон Торчинер сделал вид, будто привстает, но тут же снова рухнул на стул.
— Герман Бродер, да? — спросил он и протянул Герману большую тяжелую руку: — Здравствуйте…
— Садитесь, садитесь. — Леон Торчинер твердил одно и то же. — Я принесу вам кофе.
— Не надо, спасибо.
— Чай?
— Я уже ел и пил, спасибо.
— Я принесу вам кофе! — сказал Леон Торчинер решительно. — Раз уж я вас пригласил, вы мой гость. Я соблюдаю диету, боюсь поправиться, поэтому заказал омлет. Но могу угостить вас куском чизкейка…
— В самом деле, это лишнее.
— Ну…
Леон Торчинер поднялся. Герман увидел, как он взял поднос и встал у буфета. Для своего телосложения он был невысок. Руки и ноги были слишком длинными для его роста, а плечи — как у великана. Такими они вырастали в Польше: в ширину больше, чем в высоту. Леон был одет в коричневый костюм в полоску, вероятно, чтобы выглядеть моложе тех женщин, которые его содержали. Леон вернулся с чашечкой кофе и куском чизкейка. Он быстро схватил еле тлевшую сигарету, внушительно затянулся и тут же выпустил кольцо дыма.
— Я представлял вас совсем иначе, — сказал он.
— Как же?
Воротничок стал давить Герману на шею.
— Маша описывала вас как настоящего донжуана…
Он произнес эти слова без иронии и, по-видимому, не в обиду Герману.
— Женщины склонны преувеличивать. — Герман склонил голову еще ниже.
— Да? Я долго думал, звонить вам или нет. Это не так просто. У меня есть все основания считать вас своим врагом, но скажу вам сразу, я делаю это для вашего блага. Верите вы мне или нет, это, как говорится, другое дело.
— Да, я понимаю.
— Нет, вы не понимаете! Что вы понимаете? Вы, как рассказывает Маша, занимаетесь писательством, а я ученый. Для того чтобы что-то понять, надо располагать фактами, полной информацией. Ничто не может быть известно заранее, разве что то, что один плюс один равно двум.
— Да, верно.
— А факт в том, что Маша купила у меня развод за такую цену, которую ни одна честная женщина не в состоянии заплатить, даже если от этого зависит ее жизнь, — заговорил Леон Торчинер своим низким голосом, без спешки и раздражения. — Я говорю это потому, что, если женщина способна заплатить такую цену, можно поставить под сомнение ее честность. У нее были любовники и до меня, и в то время, когда мы были вместе. Это чистая правда. Именно поэтому мы разошлись. Буду с вами откровенен. Вообще-то, до вас мне нет дела. На свете много дураков, особенно здесь в Америке. Но я познакомился с человеком, который вас знает. Он не в курсе наших отношений — если это можно так назвать, — он мне сам рассказывал о вас. К чему скрывать? Это рабби Лемперт. Я слышал от него, что вы пострадали во время войны, два года пролежали на сеновале и все такое прочее. Я знаю, что вы на него работаете. Раввин называет это «проводить исследование», но мне тоже палец в рот не клади. Вы талмудист, а я специалист по бактериологии и органической химии.
Рабби Лемперт хочет издать книгу о том, что точные науки содержат истины Торы. Таким образом, он вышел на меня. Я ему четко сказал: Тора не имеет никакого отношения к современным наукам и пусть он не дурит людям голову. Моисей понятия не имел о витаминах и гормонах. Я не собираюсь торговать собой ради пары долларов. И без них обойдусь. Раввин не назвал вашего имени, но, услышав историю о сеновале, я сопоставил факты. Он хвалит вас, хвалит невероятно. Но ему, конечно, не известно то, что известно мне. Вообще-то, он странный тип. Сразу принялся звать меня по имени, а это не по мне. Все должно идти своим путем. Даже в личных отношениях следует соблюдать законы эволюции. С ним и поговорить нормально нельзя, постоянно звонит телефон. Он занимается всем и сразу. Зачем ему столько денег? Но давайте ближе к делу.
Да будет вам известно, что Маша — потаскуха, вот и все. Хотите венчаться с потаскухой, как говорится, дело ваше, но не дайте заманить себя в сети. Я говорю вам об этом при условии, что наша встреча останется в тайне. Только с таким расчетом я вам позвонил. — Леон Торчинер взял сигарету и затянулся, но сигарета уже погасла.
Пока Леон Торчинер говорил, Герман сидел молча, сгорбившись. Ему было жарко, хотелось чем-нибудь обмахнуться, но Герман сдержался. Уши горели. По спине под рубашкой вдоль позвоночника потекла струйка пота. Когда Леон Торчинер отвлекся на сигарету, Герман спросил сдавленным голосом:
— За какую цену?
Леон Торчинер приставил руку к уху:
— Я не слышу. Говорите громче.
— Я имею в виду цену…
— Что? Вы сами знаете, за какую цену. Вы не столь уж наивны. Вы, наверное, думаете, что я сам не лучше нее, и в каком-то смысле будете правы. Во-первых, вы влюблены в нее, а Маша относится к числу женщин, в которых можно влюбиться. Она сводит мужчин с ума, меня самого чуть до ручки не довела. Как бы примитивна Маша ни была, она обладает умом Фрейда, Адлера и Юнга, вместе взятых, и даже более того. Она гениальная актриса. Смеется — так смеется, плачет — так плачет. Я ей прямо сказал: если б ты не тратила свой талант на глупости, стала бы второй Сарой Бернар. Так что меня не удивляет, что вы в нее втюрились. Не буду вас обманывать: я люблю ее до сих пор. Можно любить и ненавидеть одновременно. В наше время это известно даже гимназисту, посетившему первое занятие по психологии. Так вот, это первое. Во-вторых, вы, наверное, недоумеваете, зачем я делюсь с вами этими секретами и какое мне дело до вас? Я вам объясню, имейте терпение меня выслушать.
— Да, я вас слушаю.
— Кофе остынет! Съешьте кусок чизкейка. И не нервничайте. Прежде всего, мы живем во времена мировой революции, революции духа. Нацистские газовые камеры — это плохо, но гораздо хуже, когда человек теряет духовные ценности. У вас была религиозная семья, иначе откуда вам иметь представление о Талмуде? Мои родители не были фанатиками, просто соблюдающими евреями. Что же, разве раньше были другие евреи? У моего отца был один Бог и одна жена, у мамы — один Бог и один муж.
Маша наверняка вам рассказывала, что я учился в Варшавском университете и специализировался по биологии. Я работал с профессором Волконским и участвовал в одном очень важном открытии. Фактически я сам сделал это открытие, хотя он получил, как здесь говорят, дивиденды. В действительности слава не досталась и ему. Нобелевскую премию получил один англичанин. Нам кажется, что воры есть только в Варшаве, на Крохмальной или на Смоче[85], и в Нью-Йорке, в Боуэри[86]. Чепуха. Воры есть среди профессоров, художников, даже самых великих. Обычные воры никогда не воруют друг у друга, а некоторые ученые живут только за счет воровства. Вы знаете, что Эйнштейн украл свою теорию у математика, помогавшего ему, имя которого никому не известно? Фрейд тоже воровал, и Спиноза. Собственно говоря, к делу это не относится, но я жертва подобного мошенничества.
Когда нацисты вошли в Варшаву, я сумел устроиться у них на работу, потому что у меня были письма от величайших немецких ученых, благодаря которым мне простили даже мое еврейство. Но я решил не пользоваться этими привилегиями и прошел сквозь ад. Позже я сбежал в Россию, но там наши интеллектуалы сразу же перессорились друг с другом и даже стали доносить один на другого. А большевикам только это и было нужно: ученых сразу отправили в лагеря. Я сам раньше испытывал симпатии к коммунизму, но в то