— Да.
— Вот вкратце вся история. Я долго колебался, рассказывать вам ее или нет, потому что понимал, что радости она вам не доставит, но решил все же вас предупредить. Я надеюсь, по крайней мере, что это ваш ребенок. Видимо, она по-настоящему любит вас, но про такого человека трудно что-то с определенностью утверждать.
— Я на ней не женюсь, — сказал Герман. Он произнес эти слова так тихо, что Леон Торчинер приставил руку к уху:
— Что? Я вас об одном прошу, не рассказывайте ей о нашей встрече. Я должен был поговорить с вами раньше, но, как видите, я человек непрактичный. Я начинаю какое-нибудь дело и тут же попадаю в неприятности. Если она узнает о нашем разговоре, я не уверен, что останусь в живых.
— Я ничего не скажу.
— Вы абсолютно не обязаны на ней жениться. Она не маленькая, знала, что может быть внебрачный ребенок. Кого надо пожалеть, так это вас. Что с вами произошло? Ваша жена погибла?
— Да, погибла.
— Дети тоже?
— Все.
— Раввин рассказал мне, что вы живете у земляка и что у вас нет телефона, но я все же засомневался в этом. Однажды я видел ваш телефонный номер у Маши в записной книжке. У нее есть привычка обводить важные номера или подчеркивать их. При этом никакого имени рядом с номером не было. Вокруг вашего номера она нарисовала целый сад с деревьями и змеями. Почему вы не хотите дать раввину свой телефон? Действительно чтобы не пугать вашего земляка?
Последние слова Леон Торчинер проговорил с иронией. В его глазах появилась еле заметная усмешка. «Он, конечно же, знает о Ядвиге, — подумал Герман. — Он следит за мной. Это все наверняка подстроено раввином».
Вдруг Герман вспомнил стих из Книги Иова: ки пахед похадти вайеесоени — ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня… Последние недели его не покидало чувство, что какая-то враждебная сила преследует его, что ей известны все его тайны. «Да, все еще хуже, чем я себе представлял», — сказал себе Герман. Он спросил:
— А как вы сегодня оказались в Бруклине, если вы живете на Манхеттене?
Леон Торчинер помедлил с ответом:
— У меня здесь друзья.
— Ну да.
— Я не хочу вмешиваться в ваши дела, — начал Леон Торчинер, сбивчиво, заикаясь, — но если уж вы хотите отделаться от кого-то, то надо руководствоваться логикой. Ни один человек здесь в Америке — если только он не находится в сумасшедшем доме — не боится телефона. Раввин не такой болван, чтобы верить вашим выдумкам. И потом, вы сказали ему, что ваш земляк живет в Бронксе. Раввин был со мной откровенен, он считает, что вы что-то от него скрываете. Боитесь знакомить его с Машей?
— Я ничего не боюсь. Ну, я пойду. Большое спасибо за вашу информацию.
— Не спешите, не спешите. Я говорю это ради вашего же блага. В Америку приехали люди, привыкшие в Европе к конспирации. Там это, может быть, и имело смысл, но здесь свободное государство, и не нужно ни от кого прятаться. Здесь нет охранки, провокаторов, всей этой европейской бессмыслицы. Здесь можно быть коммунистом, анархистом, кем хотите. Здесь есть гои, которые молятся ядовитым змеям, произнося какой-то псалом или Бог знает что, другие ходят голыми. У Маши тоже постоянные секреты. Проблема в том, что те, у кого есть тайны, сами же их и выдают. Человек сам на себя доносчик. Маша рассказывала мне о вещах, о которых не должна была рассказывать, и вы о них никогда не узнаете. Где я об этом читал? Тайны, как женщины, любят, чтобы их разгадывали, кхе-кхе…
— О чем она вам рассказывала?
— О чем она мне рассказывала? Она и вам расскажет. Это просто вопрос времени. Людям необходимо чем-нибудь хвастаться, хоть грыжей. Мне незачем вам об этом говорить, вы это и сами знаете. Она не спит по ночам. Она курит и разговаривает. Я часто просил ее дать мне поспать, но черт не дает ей покоя. Если бы она жила в Средние века, точно была бы ведьмой и летала в пятницу вечером на помеле к черту на бал. Но в Бронксе черт бы сдох со скуки. Ее мать тоже ведьма в своем роде, но из хороших — раввинша и мегера одновременно. Каждая сидит у себя в комнатке и, как паук, плетет сеть. Как только в нее попадает муха, ее хватают. Если вовремя не сбежать, из вас выпьют последние остатки жизненных сил…
— Я ухожу. Доброго дня.
— Мы можем остаться друзьями. Раввин — человек грубый, но он любит людей. Ему бы хотелось сблизиться с вами. У него много связей, он щедрый человек. Он разозлился на меня, потому что я не хотел интерпретировать первый раздел Книги Бытия как текст об электронике и телевидении, но он найдет кого-нибудь другого. В душе он «янки», в ответ на любой вопрос выписывает чек. Когда попадет на тот свет и будет давать отчет перед Богом, тоже вытащит свою чековую книжку. Но как говорила моя бабушка Райце: «У савана нет карманов»…
Телефон звонил, но Герман не поднимал трубку. Он посчитал количество звонков и вновь принялся за Гемару. Он уселся за убранный стол с ермолкой на голове и принялся читать нараспев, как когда-то в синагоге в Цевкуве:
«Мишна. И вот работы, которые выполняет жена для своего мужа: она мелет, печет, стирает белье, готовит, кормит ребенка, стелет постель и прядет шерсть. Если жена приводит с собой служанку, то она не мелет, не печет и не стирает, если она приводит двух, то она не готовит и не кормит ребенка, если трех, то она не стелет постель и не прядет шерсть, если четырех, то она сидит в гостиной. Рабби Элиезер говорит: даже если она приводит сто служанок, муж заставляет ее прясть шерсть, потому что безделье приводит к легкомыслию. Гемара: разве она мелет, ведь этим занимается вода? Но это означает: она готовит зерно для помола. Может быть, она мелет ручной мельницей? Это мнение не совпадает с мнением рабби Хии, потому что рабби Хия говорит: жена существует только ради ее красоты, жена существует только для рождения детей; потом рабби Хия говорит: жена существует только для красоты; потом рабби Хия говорит: всякий, кто хочет, чтобы его жена была красива, должен одевать ее в лён; всякий, кто хочет, чтобы его дочь была мудра, должен кормить ее молодыми цыплятами и молоком до тех пор, пока она не вступит в возраст зрелости…»[88]
Телефон зазвонил снова, на этот раз Герман уже не считал звонки. Он порвал с Машей. Он принял праведное решение покончить с греховным миром, в котором погряз, с тех пор как отдалился от Бога, Торы и еврейской традиции. Прошлой ночью он проанализировал поведение современного еврея, и, в частности, свое собственное. Каждый раз Герман приходил к одному и тому же выводу: если еврей хоть на шаг отступает от Шулхан Аруха, он погружается в сферу низменного — фашизм, большевизм, убийства, супружеская неверность, ложь. Что может удержать Машу от ее нынешнего поведения? Чего следует избегать Леону Торчинеру? Кто и что исправит евреев, работавших на ГПУ, бывших капо, ворами, спекулянтами и доносчиками?
Какой философ смог бы воспрепятствовать погружению Германа в болото, в котором тот сейчас оказался? Ни Беркли и ни Юм, ни Спиноза и ни Лейбниц, ни Гегель и ни Шопенгауэр, ни Ницше и ни Гуссерль. Все они проповедовали некую мораль, но ее сила, ее мощь была недостаточной для того, чтобы противостоять искушению. Можно быть последователем Спинозы и нацистом; можно увлекаться гегельянской феноменологией и работать на Сталина; можно верить в монады, в мировую душу, в слепую волю, в европейскую культуру, в трансцендентальный субъективизм и при этом совершать преступления.
Ночью, лежа в постели, Герман размышлял: он обманывает Машу, Маша обманывает его. У обоих были одинаковые мотивы: за несколько лет нужно получить от жизни все, потому что скоро придет смерть, ночь, угасание жизненных сил, вечность без воздаяния, без наказания, без желаний. За этим мировоззрением скрывались разочарование, обман и принцип «кто сильней, тот и прав».
Избежать этого можно, только обратившись к вере в Бога. А к чьей вере обращаться ему, Герману? Не к вере же тех, кто во имя Господа создали инквизицию, устраивали крестовые походы и кровавые войны. Для него, для Германа, есть только одно прибежище — обратно к Торе, к Талмуду, к Шулхан Аруху, к еврейским книгам. Он сомневается? Разве те, кто сомневаются в существовании кислорода, не дышат? Разве те, кто не признают наличие гравитации, отказываются ходить по земле? Если он, Герман, задыхается без Бога и без Торы, он должен служить Богу и читать Тору… И Герман, раскачиваясь, продолжал нараспев: «И она… кормит ребенка». Мишна не следует школе Шамая, потому что мы учим: если женщина поклялась не кормить ребенка, говорит школа Шамая, она вынимает грудь у него изо рта. А школа Гилеля говорит: муж принуждает ее, и она кормит ребенка…[89]
Снова зазвонил телефон. Ядвига вошла на кухню. В одной руке она держала утюг, в другой — кастрюлю с водой.
— Почему ты не отвечаешь на звонок? — спросила она.
— Я больше не буду отвечать на звонки в праздники. А если ты хочешь стать еврейкой, не гладь белье в Шмини Ацерет.
— Это ты пишешь в субботу, а не я.
— Я больше не буду писать в субботу. Если мы не хотим стать нацистами, мы должны служить Богу.
— Пойдешь со мной сегодня на «куфес».
— Надо говорить «акуфес»,[90] а не «куфес». Я пойду с тобой. Сходи в микву, если хочешь быть настоящей еврейкой.
— Я сделаю все, что ты скажешь.
— Пусть будет так. Эйзе иша кшейра аойса роацон баала — какая женщина чиста? Та, которая исполняет волю своего мужа.
— Когда ты сделаешь из меня еврейку?
— Я поговорю с раввином. Я начну учить тебя молитвам.
— У нас будет ребенок?
— Если на то будет воля Божья…
Ядвига покраснела, ее глаза загорелись. Она была вне себя от радости.
— А что делать с утюгом?
— Отложи его до конца праздника…
Ядвига постояла еще немного и ушла. Затем снова вернулась на кухню. Герман потрогал свой подбородок, сегодня он не брился с утра, и борода уже начала расти. У него возникла мысль, что больше ему нельзя будет писать для рабби Лемперта, даже в будние дни. Это фальсификация. Ему, Герману, придется искать работу учителя или что-нибудь подобное. Он разведется с Тамарой. Он сумеет сделать то, что удавалось сотням поколений евреев до него. Покаяться? Она, Ма